Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой отец! Не нынешний
был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну
ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не
будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться
захочет.
Хотя и хлопотливо
было смотреть за всеми
детьми и останавливать их шалости,
хотя и трудно
было вспомнить и не перепутать все эти чулочки, панталончики, башмачки с разных ног и развязывать, расстегивать и завязывать тесемочки и пуговки.
— «Я знаю, что он
хотел сказать; он
хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого
ребенка. Что он понимает в любви к
детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может
быть иначе».
Первое время деревенской жизни
было для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня
есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там
хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё
есть, всё дешево, всё можно достать, и
детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела, что это всё совсем не так, как она думала.
Левину досадно
было и на Степана Аркадьича за то, что по его беспечности не он, а мать занималась наблюдением за преподаванием, в котором она ничего не понимала, и на учителей за то, что они так дурно учат
детей; но свояченице он обещался вести учение, как она этого
хотела.
— Может
быть, всё это хорошо; но мне-то зачем заботиться об учреждении пунктов медицинских, которыми я никогда не пользуюсь, и школ, куда я своих
детей не
буду посылать, куда и крестьяне не
хотят посылать
детей, и я еще не твердо верю, что нужно их посылать? — сказал он.
Ему
было девять лет, он
был ребенок; но душу свою он знал, она
была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не
хотел учиться, а душа его
была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно
было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном
ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось итти к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не
хотел слышать.
— Итак, я продолжаю, — сказал он, очнувшись. — Главное же то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое не умрет со мною, что у меня
будут наследники, — а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который знает вперед, что
дети его и любимой им женщины не
будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не
хочет. Ведь это ужасно!
Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского
была жена и семья — взрослые пажи
дети, и
была другая, незаконная семья, от которой тоже
были дети.
Хотя первая семья тоже
была хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой
было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и
детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не
хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Ребенок этот с своим наивным взглядом на жизнь
был компас, который показывал им степень их отклонения от того, что они знали, но не
хотели знать.
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как
дети, не понимая их, разрушаю, то
есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как
дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем
дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
— Я только
хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я
буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих
детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я не понимаю и не могу.
Она
была довольна, счастлива
детьми, я не мешал ей ни в чем, предоставлял ей возиться с
детьми, с хозяйством, как она
хотела.
Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается говорить с нею, промелькнули у нее в голове: «он станет просить меня переехать к ним гостить с
детьми, и я должна
буду отказать ему; или о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или не о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А может
быть, о Кити, о том, что он чувствует себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но не угадала того, о чем он
хотел говорить с ней.
Все эти дни Долли
была одна с
детьми. Говорить о своем горе она не
хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
На первого
ребенка,
хотя и от нелюбимого человека,
были положены все силы любви, не получавшие удовлетворения; девочка
была рождена в самых тяжелых условиях, и на нее не
было положено и сотой доли тех забот, которые
были положены на первого.
— Ну, позвольте, ну положите сами клятву, какую
хотите, я готова сей же час лишиться
детей, мужа, всего именья, если у ней
есть хоть одна капелька, хоть частица, хоть тень какого-нибудь румянца!
Детей!
детей!» Я
хотела было за вами бежать, да Иван Васильич остановил, говорит: «Это хуже встревожит ее, лучше не надо».
Гостиная и зала понемногу наполнялись гостями; в числе их, как и всегда бывает на детских вечерах,
было несколько больших
детей, которые не
хотели пропустить случая повеселиться и потанцевать, как будто для того только, чтобы сделать удовольствие хозяйке дома.
Они
были отданы по двенадцатому году в Киевскую академию, потому что все почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью дать воспитание своим
детям,
хотя это делалось с тем, чтобы после совершенно позабыть его.
Я пошел
было тотчас к Софье Семеновне, потому, брат, я
хотел все разузнать, — прихожу, смотрю: гроб стоит,
дети плачут.
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не
было, а тут вдруг тратить начнет, — ну как же не он? Так вас вот этакий
ребенок надует на этом, коли
захочет!
— К тому-с, что в вашем гражданском браке я не
хочу рогов носить и чужих
детей разводить, вот к чему-с мне законный брак надобен, — чтобы что-нибудь ответить, сказал Лужин. Он
был чем-то особенно занят и задумчив.
Звериную вы знаете природу:
У них, не как у нас — у нас
ребёнок году,
Хотя б он царский
был, и глуп, и слаб, и мал...
Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом. Мне
было жаль бедного старика; но я
хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не
ребенок. Деньги
были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.
Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не
хотела сделать; все у ней выходило, как
дети говорят, — нарочно, то
есть не просто, не естественно.
Стекла окна кропил дождь, капли его стучали по стеклам, как
дитя пальцами. Ветер гудел в трубе. Самгин
хотел есть. Слушать бас Дьякона
было скучно, а он говорил, глядя под стол...
В один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы
хочет напомнить о летней, животворящей силе своей,
дети играли в саду. Клим
был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал...
Теперь Клим слушал учителя не очень внимательно, у него
была своя забота: он
хотел встретить
детей так, чтоб они сразу увидели — он уже не такой, каким они оставили его.
Я
хочу быть богатым, но не для того, чтоб народить
детей и оставить им наследство — миллионы.
Я только
хочу доказать вам, что ваше настоящее люблю не
есть настоящая любовь, а будущая; это только бессознательная потребность любить, которая за недостатком настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом, высказывается иногда у женщин в ласках к
ребенку, к другой женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках.
— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. — Вот как брата-то ее женят и пойдут
дети — столько ли еще
будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все
хотят приданого, да всё деньгами…
Дети ее пристроились, то
есть Ванюша кончил курс наук и поступил на службу; Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного дома, а Андрюшу выпросили на воспитание Штольц и жена и считают его членом своего семейства. Агафья Матвеевна никогда не равняла и не смешивала участи Андрюши с судьбою первых
детей своих,
хотя в сердце своем, может
быть бессознательно, и давала им всем равное место. Но воспитание, образ жизни, будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной от жизни Ванюши и Машеньки.
Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня — величественная красотой, ростом и объемом женщина, к которой, кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь,
хотя у ней
было пятеро
детей.
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может
быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы
хотите бессрочного чувства? Да разве оно
есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно не любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое дело, выведут
детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще
ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен
хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы
есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Он
хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, как сжалось у меня сердце: бедный старик
был похож на жалкого, слабого, испуганного
ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился к двери.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то…» вот что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно! Дело не в том: что бы там ни вышло и
хотя бы эти записки
были у меня теперь же в кармане, но
быть солидарным с этими мошенниками,
быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать
детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее
был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича);
ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно
хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда приходить и смотреть на
ребенка; это
был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы
хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
И далеко не единичный случай, что самые отцы и родоначальники бывших культурных семейств смеются уже над тем, во что, может
быть, еще
хотели бы верить их
дети.
— Pauvre enfant, [Бедное
дитя (франц.).] может
быть, она ничего тем не выиграет. Но, вероятно, не состоится…
хотя он способен…
Я очень пристально вглядывался в лица наших гостей: как
хотите, а это все
дети одного семейства, то
есть китайцы, японцы, корейцы и ликейцы.
«Подал бы я, — думалось мне, — доверчиво мудрецу руку, как
дитя взрослому, стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько
ребенок понимает толкования дядьки, я
был бы богат и этим скудным разумением». Но и эта мечта улеглась в воображении вслед за многим другим. Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями: дни,
хотя порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов.
Про семейства гиляков рассказывают, что они живут здесь зимой при 36˚ мороза под кустами валежнику, даже матери с грудными
детьми, а
захотят погреться, так разводят костры, благо лесу много.
Едят рыбу горбушу или черемшу (род чесноку).
Не
дети ли, когда думали, что им довольно только не
хотеть, так их и не тронут, не пойдут к ним даже и тогда, если они претерпевших кораблекрушение и брошенных на их берега иностранцев
будут сажать в плен, купеческие суда гонять прочь, а военные учтиво просить уйти и не приходить?
После первого
ребенка жена не
захотела больше иметь
детей и стала вести роскошную светскую жизнь, в которой и он волей-неволей должен
был участвовать.
Сначала он всё-таки
хотел разыскать ее и
ребенка, но потом, именно потому, что в глубине души ему
было слишком больно и стыдно думать об этом, он не сделал нужных усилий для этого разыскания и еще больше забыл про свой грех и перестал думать о нем.
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами,
было существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно
было ведено совсем не так, как он
хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная жизнь оказалась еще более «не то», чем служба и придворное назначение.