Неточные совпадения
― Вот ты всё сейчас
хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то
есть у Вронского,
был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а
девочку взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.
— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты
хочешь видеть ее? Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно много
было хлопот, — начала она рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка
была кормилицей. Хорошая, но так глупа! Мы ее
хотели отправить, но
девочка так привыкла к ней, что всё еще держим.
На первого ребенка,
хотя и от нелюбимого человека,
были положены все силы любви, не получавшие удовлетворения;
девочка была рождена в самых тяжелых условиях, и на нее не
было положено и сотой доли тех забот, которые
были положены на первого.
Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой
девочки, которую обольстить я не
хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери
будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может
быть, я бы завлекся трудностью предприятия…
— Ну, пожалуйста… отчего ты не
хочешь сделать нам этого удовольствия? — приставали к нему
девочки. — Ты
будешь Charles, или Ernest, или отец — как
хочешь? — говорила Катенька, стараясь за рукав курточки приподнять его с земли.
По глазам
девочек заметно
было, что они очень
хотели поскорее передать нам какое-то очень важное известие; но вскочить с своих мест и подойти к нам
было бы нарушением правил Мими.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых,
хотя отец ее
был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу
девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное, не детское.
Но человек подал ему чашку чаю и поднос с кренделями. Он
хотел подавить в себе смущение,
быть развязным и в этой развязности захватил такую кучу сухарей, бисквитов, кренделей, что сидевшая с ним рядом
девочка засмеялась. Другие поглядывали на кучу с любопытством.
— Согласитесь же отдать всю ветошь и хлам этим милым
девочкам… Я бобыль, мне не надо, а они
будут хозяйками. Не
хотите, отдадим на школы…
Ребенок,
девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами,
было существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно
было ведено совсем не так, как он
хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная жизнь оказалась еще более «не то», чем служба и придворное назначение.
Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру человека, про которого он слыхал нехорошие вещи, главное, слышал про его бессердечность к тем сотням и тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову
было, как всегда, мучительно тяжело то, что для того, чтобы помочь угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность законною тем, что обращался к ним с просьбами о том, чтобы они немного,
хотя бы по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и вероятно незаметных им самим жестокостей.
Отец этого предполагаемого Василья пишет в своей просьбе губернатору, что лет пятнадцать тому назад у него родилась дочь, которую он
хотел назвать Василисой, но что священник,
быв «под хмельком», окрестил
девочку Васильем и так внес в метрику.
Я действительно в сны не верил. Спокойная ирония отца вытравила во мне ходячие предрассудки. Но этот сон
был особенный. В него незачем
было верить или не верить: я его чувствовал в себе… В воображении все виднелась серая фигурка на белом снегу, сердце все еще замирало, а в груди при воспоминании переливалась горячая волна. Дело
было не в вере или неверии, а в том, что я не мог и не
хотел примириться с мыслью, что этой
девочки совсем нет на свете.
Настасья Карповна
была женщина самого веселого и кроткого нрава, вдова, бездетная, из бедных дворянок; голову имела круглую, седую, мягкие белые руки, мягкое лицо с крупными, добрыми чертами и несколько смешным, вздернутым носом; она благоговела перед Марфой Тимофеевной, и та ее очень любила,
хотя подтрунивала над ее нежным сердцем: она чувствовала слабость ко всем молодым людям и невольно краснела, как
девочка, от самой невинной шутки.
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая и ласковая всегда.
Девочки быстро познакомились и первым делом осмотрели костюмы одна у другой. Нюрочка даже
хотела было примерять Оленкин сарафан, как в окне неожиданно показалась голова Васи.
Это напомнило мне давнопрошедшие истории с Волковым; и
хотя я с некоторой гордостью думал, что
был тогда глупеньким дитятей, и теперь понимал, что семилетняя
девочка не может
быть невестой сорокалетнего мужчины, но слово «невеста» все-таки неприятно щекотало мое ухо.
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так
было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня
хочет из Спирова от Секлетея взять к себе
девочку на воспитание.
— Странная
девочка. Я уверен, что она сумасшедшая. Представьте себе, сначала отвечала мне хорошо, но потом, когда разглядела меня, бросилась ко мне, вскрикнула, задрожала, вцепилась в меня… что-то
хочет сказать — не может. Признаюсь, я струсил,
хотел уж бежать от нее, но она, слава богу, сама от меня убежала. Я
был в изумлении. Как это вы уживаетесь?
— Неужели вам мало ваших приживалок, которыми вы занимаете своих гостей?! — со злостью закричал Прозоров, сжимая кулаки. — Зачем вы втягиваете мою
девочку в эту помойную яму? О, господи, господи! Вам мало видеть, как ползают и пресмыкаются у ваших ног десятки подлых людей, мало их унижения и добровольного позора, вы
хотите развратить еще и Лушу! Но я этого не позволю… Этого не
будет!
Саша
была препонятливая
девочка,
хотя резвая и шалунья; ей
было тогда лет тринадцать.
Одна из них, самая сумасбродная,
была та, что я
хотела идти к нему, объясниться с ним, признаться ему во всем, откровенно рассказать ему все и уверить его, что я поступила не как глупая
девочка, но с добрым намерением.
Прасковья Ивановна
была очень довольна, бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал к себе
девочку, что когда бабушка объявила ей, что он
хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по всему дому, объявляя каждому встречному, что «она идет замуж за Михаила Максимовича, что как
будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она
будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях,
петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты.
— Как бы хорошо-то, — вздыхая, говорила
девочка. — Весной бы и пошли мы. Все дни я про это думаю, даже во сне снится, будто иду, иду… Голубчик! Он тебя послушает — скажи, чтобы взял! Я его хлеба не
буду есть… я милостину просить
буду! Мне дадут — я маленькая… Илюша?
Хочешь — руку поцелую?
— Мы с мужем люди небогатые, но образованные. Я училась в прогимназии, а он в кадетском корпусе,
хотя и не кончил… Но мы
хотим быть богатыми и
будем… Детей у нас нет, а дети — это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю
девочку за полтора рубля в месяц и чтобы она жила дома. Вы знаете, сколько я делаю экономии?
— Разве кому лучше, коли человек, раз согрешив, на всю жизнь останется в унижении?.. Девчонкой, когда вотчим ко мне с пакостью приставал, я его тяпкой ударила… Потом — одолели меня…
девочку пьяной
напоили…
девочка была… чистенькая… как яблочко,
была твёрдая вся, румяная… Плакала над собой… жаль
было красоты своей… Не
хотела я, не
хотела… А потом — вижу… всё равно! Нет поворота… Дай, думаю, хошь дороже пойду. Возненавидела всех, воровала деньги, пьянствовала… До тебя — с душой не целовала никого…
— А у меня
будет солонина, окрошка, пироги, квас, полотки; не бойся, пожалуйста, я верно рассчитала. Ты не бойся, я на твоей шее жить не стану. — Я бы очень
хотела… детей учить,
девочек; да, ведь, не дадут. Скажут, сама безнравственная. А трактирщицей, ничего себе, могу
быть — даже прилично.
Сама Ольга Федотовна
была очень расстроена событием, которое совершилось в нашем семействе и грозило лечь черным пятном на наше доброе имя, поэтому она хоть и жалела меня, но не
хотела со мною много разговаривать, вероятно потому, что и меня, как молоденькую
девочку, считали ответственною за все грехи молодого поколения.
Я это все знала, потому что княгиня ведь со мною, если у них
было что на сердце тягостное, все говорили, и тогда,
хотя я еще и молоденькая, даже против них
девочка была, а они от меня не скрывали.
Я уже помню себя,
хотя, впрочем, очень маленькою
девочкою, когда бабушка один раз прислала к нам звать maman со всеми детьми, чтобы мы приехали к обедне, которую проездом с епископской кафедры на архиепископскую
будет служить архиерей, этот самый брат дьяконицы Марьи Николаевны.
Однажды я вышел из кафе, когда не
было еще семи часов, — я ожидал приятеля, чтобы идти вместе в театр, но он не явился, прислав подозрительную записку, — известно, какого рода, — а один я не любил посещать театр. Итак, это дело расстроилось. Я спустился к нижней аллее и прошел ее всю, а когда
хотел повернуть к городу, навстречу мне попался старик в летнем пальто, котелке, с тросточкой, видимо, вышедший погулять, так как за его свободную руку держалась
девочка лет пяти.
— О, мой милый Иоганус! — говорила она вслух, ловя убегавшую Маньхен и прижимая
девочку к своему увядшему плечу, откуда трудовой пот давно вытравил поцелуи истлевшего Иогануса, но с которыми, может
быть, не
хотела расставаться упрямая память.
Аркадина. Затем я корректна, как англичанин. Я, милая, держу себя в струне, как говорится, и всегда одета и причесана comme il faut. [Как следует (фр.).] Чтобы я позволила себе выйти из дому,
хотя бы вот в сад, в блузе или непричесанной? Никогда. Оттого я и сохранилась, что никогда не
была фефелой, не распускала себя, как некоторые… (Подбоченясь, прохаживается по площадке.) Вот вам, — как цыпочка. Хоть пятнадцатилетнюю
девочку играть.
Голубые глаза склонились ко мне с несомненною улыбкою, но остальное лицо оставалось неподвижно. Это
было последним нашим свиданием. К вечеру того же дня
девочка умерла, и мощный отец,
хотя и ожидавший этого конца, упал в обморок.
Сергей же Михайлыч
был человек уже немолодой, высокий, плотный и, как мне казалось, всегда веселый; но, несмотря на то, эти слова мамаши запали мне в воображение, и еще шесть лет тому назад, когда мне
было одиннадцать лет и он говорил мне ты, играл со мной и прозвал меня девочка-фиялка, я не без страха иногда спрашивала себя, что я
буду делать, ежели он вдруг
захочет жениться на мне?
Но только в Кромах палач, разумеется, ни для кого не
был желанным гостем, а, напротив, все им пренебрегали, как люди чистые, и ни его, ни его
девочку решительно никто не
захотел пустить к себе на двор.
А когда палач Борька пришел из Орла в Кромы, с ним уже
была дочь,
девочка лет пятнадцати, которая родилась в остроге,
хотя многие думали, что ей бы лучше совсем не родиться.
В небольшой комнате, грубо, но обильно меблированной простой крашеной мебелью, посредине стоял Павел Павлович, одетый лишь до половины, без сюртука и без жилета, и с раздраженным красным лицом унимал криком, жестами, а может
быть (показалось Вельчанинову) и пинками, маленькую
девочку, лет восьми, одетую бедно,
хотя и барышней, в черном шерстяном коротеньком платьице.
Крохотная
девочка в ватном пальтеце и капюшоне, из-под которого только и видны
были розовые щечки и носик,
хотела подойти к совсем уже крохотной собачонке на тонких ножках, с тоненькой мордочкой и трусливо зажатым между ногами хвостом.
— Ну-у… как это можно, я говорю только, что он
был такой же… ему
было столько же лет… Ну, и он
захотел жениться… А ему не
хотели отдать. И эта
девочка тоже не
хотела. Так вы знаете, что он сделал? У него
был приятель, тоже ширлатан порядочный, как вот Дробыш. Что-о? Я говорю, что Дробыш ширлатан?.. Боже сохрани, говорить, что господин Дробыш ширлатан. У него такой отец… Вай, вай… Ну, только ему
было столько же лет… И он
был студент… И они придумали. Ой, что они приду-ма-а-ли!
— Ну, надо о чем-нибудь говорить… Люди любят иногда послушать Басю. Бася знает много любопытных историй. Вот, знаете, какая недавно
была любопытная история в одном городе? Это даже недалеко от нас. Мм-мм-мм… Вы, может, уже слышали ее. Нет? Не слышали, как один ширлатан
хотел жениться на одной еврейской
девочке… Ну, он себе
был тоже еврей… Вот, как Фроим…
Иван Михайлович. Бедная моя
девочка. Что я с тобой наделал! Поедемте. Прощайте, сударь. Теперь я могу все сказать вам. Вы
хотели жениться на состоянии. Любочку вы не любили и не уважали. Вам нужно
было одно — деньги; вы их и взяли. И за то, что вам все дали и дали притом существо, которого вы ногтя не стоите, вы сделали ее несчастье и наплевали в лицо людям, которые ничего, кроме добра, вам не желали. Ничтожество и гордость! Я во всем виноват.
Пошли бы себе от нее, куда
захотели: что она сделает?» Старушка тетка, разумеется, не могла удовлетворить Машу, и
девочка должна
была сама доходить до разрешения своих вопросов.
Девочка обрадовалась и
хотела было напиться, но потом подумала, что недостанет матери, и побежала с ковшиком домой.
— Какое! и слушать ничего не
хочет, и не верит. Ведь он, — говорю вам, бог для них. Совсем забрал в руки
девочку, так что в последнее время со мною даже гораздо холоднее стала, а уж на что
были друзьями.
— Бедная
девочка… Я не
хотела бы
быть на ее месте.
— Отлично-с! Превосходно-с! Прекрасно-с!.. Я в восторге от вашего возмущения… Можете продолжать… я мешать не
буду… Вы
хотите разыгрывать рыцаря — пожалуйста… Наша баронесса-начальница не знает, должно
быть, как вы ведете себя во время моих уроков. Непременно доложу-с! Да-с! И весьма скоро!.. Невоспитанные девицы-с! Невоспитанные-с!.. Можно сказать,
девочки по возрасту, и вдруг демонстрация-с, учителя критикуют! Все
будет известно баронессе, сию же минуту известно, да-с!
— Да… Нет, пожалуй… — смутилась я, —
есть одна
девочка, которая не такая, как другие… но… но она сама не
хочет знать меня. Андро, клянусь вам, я не знаю за что она ненавидит меня и презирает!
— Моя жизнь — скачка в горах, Андро! Я
хочу в горы! — шепчу я с отчаянием, и лицо мое, должно
быть, выражает самое неподдельное горе, потому что Андро беспокойно топчется на месте и бормочет, будто ему приходится утешать совсем глупенькую маленькую
девочку...
Прелестное дитя, взятое в дом ее подругой по институту (княгиня Маро воспитывалась в Петербурге,
хотя и
была уроженкой Кавказа), очаровывало бездетную вдовствующую княгиню… Не раз она упрашивала Марию Павловну Маковецкую уступить ей Наташу, привязавшись к
девочке со всем материнским пылом своей горячей души.
— Тихоня! Глупая! Примерница! Ну, ладно, погоди! — крикнула ей вслед рассерженная Васса, — ин
будет по-моему, чего
захочу, все
будет, — торжественно заявила она подругам и стала быстро-быстро шептать окружавшим ее
девочкам: — Беспременно Дуню взять надо… и Любоньку Орешкину… Одна тети Лелина любимица, другая баронессина. Ежели попадемся да поймают нас по дороге, не так строго взыщется, потому много «любимиц» ругать не
будут… Беспременно Дуню прихвачу!