Неточные совпадения
И подлинно: чего, казалось,
лучше было
Царевичу
царя в учители сыскать?
А через три дня утром он стоял на ярмарке в толпе, окружившей часовню, на которой поднимали флаг, открывая всероссийское торжище. Иноков сказал, что он постарается провести его на выставку в тот час, когда будет
царь, однако это едва ли удастся, но что, наверное,
царь посетит Главный дом ярмарки и
лучше посмотреть на него там.
— Но бывает, что человек обманывается, ошибочно считая себя
лучше, ценнее других, — продолжал Самгин, уверенный, что этим людям не много надобно для того, чтоб они приняли истину, доступную их разуму. — Немцы, к несчастию, принадлежат к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их писатели, их
царь, газеты…
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому
царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора, как
лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
—
Хороших людей я не встречал, — говорил он, задумчиво и печально рассматривая вилку. — И — надоело мне у собаки блох вычесывать, — это я про свою должность. Ведь — что такое вор, Клим Иванович, если правду сказать? Мелкая заноза, именно — блоха! Комар, так сказать. Без нужды и комар не кусает. Конечно — есть ребята, застарелые в преступности. Но ведь все живем по нужде, а не по евангелию. Вот — явилась нужда привести фабричных на поклон прославленному
царю…
Несмотря на эти свойства, он был близкий человек ко двору и любил
царя и его семью и умел каким-то удивительным приемом, живя в этой высшей среде, видеть в ней одно
хорошее и не участвовать ни в чем дурном и нечестном.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства
хорошей любви к ней, овладело им и
царило одно, ничего другого не признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
На земле и на небе было еще темно, только в той стороне, откуда подымались все новые звезды, чувствовалось приближение рассвета. На землю пала обильная роса — верный признак, что завтра будет
хорошая погода. Кругом
царила торжественная тишина. Казалось, природа отдыхала тоже.
А ты берешь Купаву,
Ведешь к
царю, целуешь. Разве
лучшеСнегурочки Купава? Вот обида,
Какой забыть нельзя.
— Для людей? — спросил Белинский и побледнел. — Для людей? — повторил он и бросил свое место. — Где ваши люди? Я им скажу, что они обмануты; всякий открытый порок
лучше и человечественнее этого презрения к слабому и необразованному, этого лицемерия, поддерживающего невежество. И вы думаете, что вы свободные люди? На одну вас доску со всеми
царями, попами и плантаторами. Прощайте, я не ем постного для поучения, у меня нет людей!
— Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал
царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я
царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне
лучше мою Оксану!»
В то же утро в Ключевской завод летел нарочный к Мухину с маленькою запиской от «самого», в которой выражалось любезное желание познакомиться лично с уважаемым Петром Елисеичем, и чем скорее, тем
лучше. Мухин не заставил себя ждать и тотчас же отправился в Мурмос. Это обращение Голиковского польстило ему, как выражение известного внимания. Он остановился в доме Груздева, где
царил страшный беспорядок: хозяйничала одна Наташка, а Самойло Евтихыч «объезжал кабаки».
— Может быть, — продолжал Вихров, — но все-таки наш идеал
царя мне кажется
лучше, чем был он на Западе: там, во всех их старых легендах, их кениг — непременно храбрейший витязь, который всех сильней, больше всех может выпить, съесть; у нас же, напротив, наш любимый князь — князь ласковый, к которому потому и сошлись все богатыри земли русской, — князь в совете мудрый, на суде правый.
Детей у Майзеля не было, поэтому
царил во всем самый педантичный порядок, как в
хорошем музее, где строго преследуют каждую пылинку.
Брали мы, правда, что брали — кто богу не грешен,
царю не виноват? да ведь и то сказать,
лучше, что ли, денег-то не брать, да и дела не делать? как возьмешь, оно и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я, всё разговором занимаются, и всё больше насчет этого бескорыстия, а дела не видно, и мужичок — не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
— Попугайте, — говорю, — их, отцы-благодетели, нашим батюшкой белым
царем: скажите им, что он не велит азиатам своих подданных насильно в плену держать, или, еще
лучше, выкуп за меня им дайте, а я вам служить пойду. Я, — говорю, — здесь живучи, ихнему татарскому языку отлично научился и могу вам полезным человеком быть.
Мальчик без штанов. Нескладно что-то ты говоришь, немчура.
Лучше, чем похабничать-то, ты мне вот что скажи: правда ли, что у вашего
царя такие губернии есть, в которых яблоки и вишенье по дорогам растут и прохожие не рвут их?
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял на
царя? Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и
царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец, не гневи бога, не клевещи на бояр, а скажи
лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
— Нет, ребятушки, — сказал Перстень, — меня не просите. Коли вы и не пойдете с князем, все ж нам дорога не одна. Довольно я погулял здесь, пора на родину. Да мы же и повздорили немного, а порванную веревку как ни вяжи, все узел будет. Идите с князем, ребятушки, или выберите себе другого атамана, а
лучше послушайтесь моего совета, идите с князем; не верится мне после нашего дела, чтобы
царь и его и вас не простил!
«Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не
лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у
царя птиц.
— Все, конечно, так! — прервал Истома, — не что иное, как безжизненный труп, добыча хищных вранов и плотоядных зверей!.. Правда, королевич Владислав молоденек, и не ему бы править таким обширным государством, каково царство Русское; но зато наставник-то у него хорош: премудрый король Сигизмунд, верно, не оставит его своими советами. Конечно,
лучше бы было, если б мы все вразумились, что честнее повиноваться опытному мужу, как бы он ни назывался:
царем ли русским или польским королем, чем незрелому юноше…
Нет, Басманов, поздно спорить
И раздувать холодный пепел брани:
Со всем твоим умом и твердой волей
Не устоишь; не
лучше ли тебе
Дать первому пример благоразумный,
Димитрия
царем провозгласить
И тем ему навеки удружить?
— Пожалуйте! — подхватил сейчас же сметливый лакей и повел Елену через залу, где ей невольно бросились в глаза очень большие и очень
хорошей работы гравюры, но только все какого-то строгого и поучающего характера: блудный сын, являющийся к отцу; Авраам, приносящий сына в жертву богу; Муций Сцевола [Муций Сцевола — римский патриот конца VI века до нашей эры, сжегший свою руку в огне жертвенника и тем устрашивший воевавшего с Римом этрусского
царя Порсенну.], сжигающий свою руку.
Правда, что на этот раз самые приближенные люди
царя находились с ним в путешествии; но и они были не
лучше других.
Одни говорили
царю, что бог его наказывает за любовь к еретикам, другие уверяли, что по старине действительно
лучше было, чем по этим иноземным хитростям; третьи толковали, что иноземцы все — негодяи и изменники и потому их всех надо казнить или прогнать.
То говорили, что он хотел этим уничтожить боярскую спесь и нанести последний удар местничеству; то утверждали, что чрез это он хотел
лучше вызнать все нужды своего царства; то придумывали даже, что причиною этого было глубокое смирение
царя, равнявшего себя с последним из подданных и желавшего возвышаться над ними только своим трудолюбием и заслугами.
Виктор рассказал нам со всеми подробностями, как он в одном приятном доме встретил этого офицера-гвардейца, очень милого малого и
хорошей фамилии, только без
царя в голове; как они познакомились, как он, офицер то есть, вздумал для шутки предложить ему, Виктору, играть в дурачки старыми картами, почти что на орехи и с тем условием, чтоб офицеру играть на счастие Вильгельмины, а Виктору на свое собственное счастие; как потом пошло дело на пари.
— Вот видите! У вас там все Некрасова читают и поют, ну, знаете, с Некрасовым далеко не уедешь! Мужику надо внушать: «Ты, брат, хоть и не плох человек сам по себе, а живешь плохо и ничего не умеешь делать, чтобы жизнь твоя стала легче,
лучше. Зверь, пожалуй, разумнее заботится о себе, чем ты, зверь защищает себя
лучше. А из тебя, мужика, разрослось все, — дворянство, духовенство, ученые,
цари — все это бывшие мужики. Видишь? Понял? Ну — учись жить, чтоб тебя не мордовали…»
— Я тебе скажу, Лексей ты мой Максимыч, — зря Яков большое сердце свое на бога истратил. Ни бог, ни
царь лучше не будут, коли я их отрекусь, а надо, чтоб люди сами на себя рассердились, опровергли бы свою подлую жизнь, — во-от! Эх, стар я, опоздал, скоро совсем слеп стану — горе, брат! Ушил? Спасибо… Пойдем в трактир, чай пить…
— Понял? То-то. Я тебе почему говорю? Пекарь твой хвалит тебя, ты, дескать, парень умный, честный и живешь — один. А к вам, в булочную, студенты шляются, сидят у Деренковой по ночам. Ежели — один, понятно. Но — когда много? А? Я против студентов не говорю — сегодня он студент, а завтра — товарищ прокурора. Студенты —
хороший народ, только они торопятся роли играть, а враги
царя — подзуживают их! Понимаешь? И еще скажу…
Двадцать секунд в пыльном хрустальном зале «Альпийской розы»
царило идеальное молчание. При этом
лучше всех, глубже и мертвеннее молчал зеленоватый Коротков. На двадцать первой секунде молчание лопнуло.
Советник. Так
хорошее ли это дело? А в мое время всякий и с правым и неправым делом шел в приказ и мог, подружась с судьею, получить милостивую резолюцию. В мое время дале не совались. У нас была пословица: до Бога высоко, до
царя далеко.
— Слугу
царя и отечества в полицию? — ревел солдат и уже лез на хозяина с кулаками. Тот уходил, отплевываясь и взволнованно сопя. Это всё, что он мог сделать, — было лето, время, когда в приволжском городе трудно найти
хорошего пекаря.
А вам Москву оставить? Знаем это.
Нет, оставлять Москву
царю не час.
Придумай
лучше.
— Что может быть этого
лучше, — говорил он, — как встретить утро молитвою к Богу, днем послужить
царю, а вечер провести в образованном и честном семейном доме. Вас, мой юный друг, сюда привел Божий перст, а я всегда рад это видеть и позаботиться о таком благонравном молодом человеке.
Булычов. Я тебе — не сказки, я тебе всегда правду говорил. Видишь ли… Попы,
цари, губернаторы… на кой черт они мне надобны? В бога — я не верю. Где тут бог. Сама видишь… И людей
хороших — нет.
Хорошие — редки, как… фальшивые деньги! Видишь, какие все? Вот они теперь запутались, завоевались… очумели! А — мне какое дело до них? Булычову-то Егору — зачем они? И тебе… ну, как тебе с ними жить?
Уж батюшка,
царь небесный, он
лучше знает, кому где надлежит жить и что делать.
Так и осталось: летит казак под несуществующе-ярким (сновиденным!) небом, где одновременно (никогда не бывает!) и звезды, и луна, летит казак, осыпанный звездами и облитый луною — точно чтобы его
лучше видели! — а на голове шапка, а в шапке неизвестная вещь, донос, — донос на Гетмана-злодея Царю-Петру от Кочубея.
«Да! Так вот раз ночью сидим мы и слышим — музыка плывет по степи.
Хорошая музыка! Кровь загоралась в жилах от нее, и звала она куда-то. Всем нам, мы чуяли, от той музыки захотелось чего-то такого, после чего бы и жить уж не нужно было, или, коли жить, так —
царями над всей землей, сокол!
— Власть Господня!.. — строго и холодно молвила. — Плачем да слезами делу не пособить, себя только расстроить.
Лучше на Бога положиться: вовремя он наказует, вовремя и милует… Не гневите, родные,
Царя Небесного ропотом и отчаяньем!.. Грех!..
Святые отцы
лучше тебя знали, что писали, — учительно проговорил старик оторопелому Василью Борисычу и продолжал чтение: — «И много брася, благоверный князь Георгий с нечестивым
царем Батыем, не пущая его во град…
В эту пору сомнений и разочарований я с особенною охотою стал уходить в научные занятия. Здесь, в чистой науке, можно было работать не ощупью, можно было точно контролировать и проверять каждый свой шаг; здесь полновластно
царили те строгие естественнонаучные методы, над которыми так зло насмехалась врачебная практика. И мне казалось, —
лучше положить хоть один самый маленький кирпич в здание великой медицинской науки будущего, чем толочь воду в ступе, делая то, чего не понимаешь.
Один
царь был охотник до
хороших платьев.
У
царя было два сына.
Царь любил старшего и отдал ему все царство. Мать жалела меньшего сына и спорила с
царем.
Царь на нее за то сердился, и каждый день была у них из-за этого ссора. Меньший царевич и подумал: «
Лучше мне уйти куда-нибудь», — простился с отцом и матерью, оделся в простое платье и пошел странствовать.
Царям, чтобы управлять народами, тем нужно быть больше и важнее других, а вам этого не нужно, потому что, по моему учению
лучше человеку быть меньше, чем больше других.
Как ни прекрасны одежды, жалованные
царем, свои домодельные
лучше, и как ни вкусны кушанья богатых, хлеб с своего стола самое лучшее кушанье.
«Был у нас
царь, да избаловался: приказывал нам делать такие дела, каких нельзя исполнить; хотим мы другого
царя выбрать — и послал меня наш народ просить тебя в
цари. У нас житье
хорошее: что велишь, все то будем делать и почитать тебя во всем будем. Пойдем в наше царство». Слон согласился и пошел за шакалом. Шакал привел его в болото. Когда слон завяз, шакал и говорит...
Бастрюков в это утро находился в умилительно праздничном, проникновенном настроении. Он не рассуждал о приказе и едва ли запомнил его подробности, хотя слушал, затаив дыхание, но он чувствовал всем своим существом, что случилось что-то очень значительное и
хорошее, что правда взяла свое, и радовался за «людей», что им станет легче жить, радовался, что бог умудрил
царя, и на молебне особенно горячо за него молился.
— А доведется тебе, Махметушка, с
царем вашей веры бражничать да попотчуешь ты его царское величество моей вишневочкой, так он — верь ты мне,
хороший человек, — бутылку-то наизнанку выворотит да всю ее и вылижет, — подзадоривал Субханкулова Марко Данилыч.
— Экой грозный какой! — шутливо усмехаясь, молвил Марко Данилыч. — А ты полно-ка, Махметушка, скрытничать, я ведь, слава Богу, не вашего закона. По мне,
цари вашей веры хоть все до единого передохни либо перетопись в вине аль в ином хмельном пойле. Нам это не обидно. Стало быть, умный ты человек — со мной можно тебе обо всем калякать по правде и по истине… Понял, Махметка?.. А уж я бы тебя такой вишневкой наградил, что век бы стал
хорошим словом меня поминать. Да на-ка вот, попробуй…