Неточные совпадения
Аммос Федорович. Так
лучше ж вы: в вашем заведении высокий посетитель вкусил
хлеба.
— Ведь этакий народ! — сказал он, — и
хлеба по-русски назвать не умеет, а выучил: «Офицер, дай на водку!» Уж татары по мне
лучше: те хоть непьющие…
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а не помнит — чтобы дал тебе кусок
хлеба для старухи, моей матери, потому что я не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть
лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, — чтоб ради ее дал
хлеба!»
— Ну нет, — возразил Базаров, — кусок мяса
лучше куска
хлеба, даже с химической точки зрения.
Можно прожить на Выборгской стороне, не показывая носа на свет Божий: кусок будет
хороший, не жалуюсь,
хлеба не переешь!
— Нет, вы хотели за что-то наказать меня. Если я провинюсь в чем-нибудь, вы вперед
лучше посадите меня на неделю на
хлеб и на воду.
Я обиделся на французские
хлебы и с ущемленным видом ответил, что здесь у нас «пища» очень
хорошая и нам каждый день дают к чаю по целой французской булке.
Печальный, пустынный и скудный край! Как ни пробуют,
хлеб все плохо родится. Дальше, к Якутску, говорят,
лучше: и население гуще, и
хлеб богаче, порядка и труда больше. Не знаю; посмотрим. А тут, как поглядишь, нет даже сенокосов; от болот топко; сена мало, и скот пропадает. Овощи родятся очень хорошо, и на всякой станции, начиная от Нелькана, можно найти капусту, морковь, картофель и проч.
К удивлению моему, здешние крестьяне недовольны приисками: все стало дороже: пуд сена теперь стоит двадцать пять, а иногда и пятьдесят,
хлеб — девяносто коп. — и так все. Якутам
лучше: они здесь природные хозяева, нанимаются в рабочие и выгодно сбывают на прииски
хлеб; притом у них есть много лугов и полей, а у русских нет.
— Что обедать? Пищея наша
хорошая. Первая перемена
хлеб с квасом, а другая — квас с
хлебом, — сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы.
Никакая наука не даст им
хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «
Лучше поработите нас, но накормите нас».
— Как
лучше, чем
лучше? Теперь они без
хлеба и погибнут!
Молодой парень скоро появился с большой белой кружкой, наполненной
хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного
хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске.
Разве в
хороший летний день велит заложить беговые дрожки и съездит в поле на
хлеба посмотреть да васильков нарвать.
Вот вам причина, по которой я очутился и оставался в Академии —
хороший кусок
хлеба.
Русские гувернанты у нас нипочем, по крайней мере так еще было в тридцатых годах, а между тем при всех недостатках они все же
лучше большинства француженок из Швейцарии, бессрочно-отпускных лореток и отставных актрис, которые с отчаянья бросаются на воспитание как на последнее средство доставать насущный
хлеб, — средство, для которого не нужно ни таланта, ни молодости, ничего — кроме произношения «гррра» и манер d'une dame de comptoir, [приказчицы (фр.).] которые часто у нас по провинциям принимаются за «
хорошие» манеры.
В два часа и матушка и сестрица сидят в гостиной; последняя протянула ноги на стул: в руках у нее французская книжка, на коленях — ломоть черного
хлеба. Изредка она взглядывает на матушку и старается угадать по ее лицу, не сделала ли она «распоряжения». Но на этот раз матушка промахнулась или,
лучше сказать, просто не догадалась.
— Ты будешь работу работать, — благосклонно сказал он Аннушке, — а сын твой, как выйдет из ученья, тоже
хлеб станет добывать; вот вы и будете вдвоем смирнехонько жить да поживать. В труде да в согласии — чего
лучше!
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на
хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на что
лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
Из станиц Михей Зотыч повернул прямо на Ключевую, где уже не был три года.
Хорошего и тут мало было. Народ совсем выбился из всякой силы. Около десяти лет уже выпадали недороды, но покрывались то степным
хлебом, то сибирским. Своих запасов уже давно не было, и хозяйственное равновесие нарушилось в корне. И тут пшеничники плохо пахали, не хотели удобрять землю и везли на рынок последнее. Всякий рассчитывал перекрыться урожаем, а земля точно затворилась.
Одна закупка
хлеба чего стоила, и, не бывав ни в одном хлебном рынке, Стабровский знал дело
лучше всякого мучника.
Всё в доме строго делилось: один день обед готовила бабушка из провизии, купленной на ее деньги, на другой день провизию и
хлеб покупал дед, и всегда в его дни обеды бывали хуже: бабушка брала
хорошее мясо, а он — требуху, печенку, легкие, сычуг. Чай и сахар хранился у каждого отдельно, но заваривали чай в одном чайнике, и дед тревожно говорил...
— Со всячинкой. При помещиках
лучше были; кованый был народ. А теперь вот все на воле, — ни
хлеба, ни соли! Баре, конечно, немилостивы, зато у них разума больше накоплено; не про всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься! А иной и барин, да дурак, как мешок, — что в него сунут, то и несет. Скорлупы у нас много; взглянешь — человек, а узнаешь, — скорлупа одна, ядра-то нет, съедено. Надо бы нас учить, ум точить, а точила тоже нет настоящего…
Меньше всего бегают из Корсаковского округа, потому что здесь урожаи
лучше, преобладают среди арестантов краткосрочные, климат мягче и легче получить крестьянские права, чем на Северном Сахалине, а по отбытии каторги, чтобы добыть себе кусок
хлеба, нет надобности возвращаться в рудник.
На вопрос, как им живется, поселенец и его сожительница обыкновенно отвечают: «Хорошо живем». А некоторые каторжные женщины говорили мне, что дома в России от мужей своих они терпели только озорства, побои да попреки куском
хлеба, а здесь, на каторге, они впервые увидели свет. «Слава богу, живу теперь с
хорошим человеком, он меня жалеет». Ссыльные жалеют своих сожительниц и дорожат ими.
Говорят, что вещи эти пропиваются и проигрываются отцами, что
лучше бы вместо гармоники прислали
хлеба и т. д., но подобные замечания не должны смущать великодушных людей.
От постоянной проголоди, от взаимных попреков куском
хлеба и от уверенности, что
лучше не будет, с течением времени душа черствеет, женщина решает, что на Сахалине деликатными чувствами сыт не будешь, и идет добывать пятаки и гривенники, как выразилась одна, «своим телом».
Отбывши срок, каторжная женщина перечисляется в поселенческое состояние и уже перестает получать кормовое и одежное довольствие; таким образом, на Сахалине перевод в поселки совсем не служит облегчением участи: каторжницам, получающим от казны пай, живется легче, чем поселкам, и чем дольше срок каторги, тем
лучше для женщины, а если она бессрочная, то это значит, что она обеспечена куском
хлеба бессрочно.
Для случайных корреспондентов, судивших чаще всего по первым впечатлениям, имели решающее значение
хорошая или дурная погода,
хлеб и масло, которыми их угощали в избах, и то, попадали ли они сначала в такое мрачное место, как Дуэ, или в такое на вид жизнерадостное, как Сиянцы.
Картофель вообще дает
хорошие урожаи, и это подтверждается не только цифрами, но и личным впечатлением; я не видел закромов или мешков с зерном, не видел, чтобы ссыльные ели пшеничный
хлеб, хотя пшеницы здесь сеется больше, чем ржи, но зато в каждой избе я видел картофель и слышал жалобы на то, что зимою много картофеля сгнило.
При таковом заведении неудивительно, что земледелие в деревне г. некто было в цветущем состоянии. Когда у всех худой был урожай, у него родился
хлеб сам-четверт; когда у других
хороший был урожай, то у него приходил
хлеб сам-десять и более. В недолгом времени к двумстам душам он еще купил двести жертв своему корыстолюбию; и поступая с сими равно, как и с первыми, год от году умножал свое имение, усугубляя число стенящих на его нивах. Теперь он считает их уже тысячами и славится как знаменитый земледелец.
«Пусть, но стук телег, подвозящих
хлеб голодному человечеству, может быть,
лучше спокойствия духовного», — отвечает тому победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с тщеславием.
— Да я-то враг, што ли, самому себе? — кричал Тит, ударяя себя в грудь кулаком. — На свои глаза свидетелей не надо… В первую голову всю свою семью выведу в орду. Все у меня есть, этово-тово, всем от господа бога доволен, а в орде
лучше… Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а хрестьянская двухвершковым гвоздем приколочена. Все свое в хрестьянах: и
хлеб, и харч, и обуй, и одёжа… Мне-то немного надо, о молодых стараюсь…
В последнее время Мавра придумала не совсем
хорошее средство добывать деньги на
хлеб: отправится к Рачителихе и начнет расписывать ей свою бедность.
«Ну что ж, — думал он, — ну я здесь, а они там; что ж тут прочного и
хорошего. Конечно, все это
лучше, чем быть вместе и жить черт знает как, а все же и так мало проку. Все другом пустота какая-то… несносная пустота. Ничего, таки решительно ничего впереди, кроме труда, труда и труда из-за одного насущного
хлеба. Ребенок?.. Да бог его знает, что и из него выйдет при такой обстановке», — думал доктор, засыпая.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска
хлеба и что
лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А
лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок
хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Она не топила печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок
хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но
хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
— То американцы… Эк вы приравняли… Это дело десятое. А по-моему, если так думать, то уж
лучше не служить. Да и вообще в нашем деле думать не полагается. Только вопрос: куда же мы с вами денемся, если не будем служить? Куда мы годимся, когда мы только и знаем — левой, правой, — а больше ни бе, ни ме, ни кукуреку. Умирать мы умеем, это верно. И умрем, дьявол нас задави, когда потребуют. По крайности не даром
хлеб ели. Так-то, господин филозуф. Пойдем после ученья со мной в собрание?
— А ты будешь ему в этом деле помощником… А может, там и другие некрута объявятся, что в скиты охочи будут, так ты их уговаривай. А охочим людям сказывай, что житье, мол,
хорошее, работы нет, денег много, пища —
хлеб пшеничный.
— Получил-с; отец игумен сказали, что это все оттого мне представилось, что я в церковь мало хожу, и благословили, чтобы я, убравшись с лошадьми, всегда напереди у решетки для возжигания свеч стоял, а они тут, эти пакостные бесенята, еще
лучше со мною подстроили и окончательно подвели. На самого на Мокрого Спаса, на всенощной, во время благословения
хлебов, как надо по чину, отец игумен и иеромонах стоят посреди храма, а одна богомолочка старенькая подает мне свечечку и говорит...
Гороховица с свиным салом воистину слаще, нежели мякинный
хлеб, сдобренный одной водой; поля, приносящие постоянно сам-пятнадцать, воистину выгоднее, нежели поля, предоставляющие в перспективе награду на небесах; отсутствие митирогнозии
лучше, нежели присутствие ее, а обычай не рвать яблоков с деревьев, растущих при дорого, похвальнее обычая опохмеляться чужим, плохо лежащим керосином.
Мальчик без штанов (тронутый).Это, брат, правда твоя, что мало
хорошего всю жизнь из-под суда не выходить. Ну, да что уж!
Лучше давай насчет
хлебов… Вот у вас
хлеба хорошие, а у нас весь
хлеб нынче саранча сожрала!
Мальчик без штанов. Завыл, немчура! Ты
лучше скажи, отчего у вас такие
хлеба родятся? Ехал я давеча в луже по дороге — смотрю, везде песок да торфик, а все-таки на полях страсть какие суслоны наворочены!
— О презренной пользе! презренная! Ты уж
лучше построй в горах хижину, ешь
хлеб с водой и пой...
— Вот ты —
хороший юнкарь, дай бог тебе доброго здоровья и спасибо на
хлебе, на соли, — кланялась она головой, — а то ведь есть и из вашей братии, из юнкарей, такие охальники, что не приведи господи.
— Владимир Алексеевич, не откажитесь с нами позавтракать. Каждое
хорошее дело надо начинать с хлеба-соли.
— Да,
хорошее было время. Всего тогда много было. И
хлеба и фруктов — всего в изобилии!
— Нет, батюшка, свой
хлеб лучше. Как-то легче живется, как чувствуешь, что никому не обязан.
Гнедко мотает головою и фыркает, точно он и в самом деле понимает и доволен похвалами. И кто-нибудь непременно тут же вынесет ему
хлеба с солью. Гнедко ест и опять закивает головою, точно проговаривает: «Знаю я тебя, знаю! И я милая лошадка, и ты
хороший человек!»