Неточные совпадения
Он велел синоду разобрать дело крестьян, а старика сослать на пожизненное заточение в Спасо-Евфимьевский монастырь; он думал, что православные
монахи домучат его
лучше каторжной работы; но он забыл, что наши
монахи не только православные, но люди, любящие деньги и водку, а раскольники водки не пьют и денег не жалеют.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и
монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что
лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень
хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у
монаха были белые и очень красивые.
— Упрям дятел, да не страшен, никто его не боится! Душевно я советую тебе: иди-ка ты в монастырь, поживешь там до возраста — будешь
хорошей беседой богомолов утешать, и будет тебе спокойно, а
монахам — доход! Душевно советую. К мирским делам ты, видно, не способен, что ли…
«Стрельцы», «Юрий Милославский», «Таинственный
монах», «Япанча, татарский наездник» и подобные книги нравились мне больше — от них что-то оставалось; но еще более меня увлекали жития святых — здесь было что-то серьезное, чему верилось и что порою глубоко волновало. Все великомученики почему-то напоминали мне
Хорошее Дело, великомученицы — бабушку, а преподобные — деда, в его
хорошие часы.
— Ведь я не
монах, чтобы не есть мяса, — оправдывался Мурка, открывая всего один глаз. — Потом, я и рыбки люблю покушать… Даже очень приятно съесть рыбку. Я до сих пор не могу сказать, что
лучше: печенка или рыба. Из вежливости я ем то и другое… Если бы я был человеком, то непременно был бы рыбаком или разносчиком, который нам носит печенку. Я кормил бы до отвала всех котов на свете и сам бы был всегда сыт…
Никто в монастыре не искал моей дружбы, моего сообщества; я был один, всегда один; когда я плакал — смеялись; потому что люди не могут сожалеть о том, что хуже или
лучше их; — все
монахи, которых я знал, были обыкновенные, полудобрые существа, глупые от рожденья или от старости, неспособные ни к чему, кроме соблюдения постов…
«
Монахи» не хотели ни убивать людей, ни обворовывать государства и потому, может быть по неопытности, сочли для себя невозможною инженерную и военную карьеру и решили удалиться от нее, несмотря на то, что она могла им очень улыбаться, при их
хороших родственных связях и при особенном внимании императора Николая Павловича к Брянчанинову.
Об этом Викторе сохранилось предание как о
монахе очень слабом — он вел самую нетрезвую жизнь и говорил всем грубости, но ему все это прощалось за
хороший голос и за отменное мастерство руководить исполнителями при торжественных богослужениях.
В парке и в саду покойно ходили люди, в доме играли, — значит, только он один видел
монаха. Ему сильно хотелось рассказать обо всем Тане и Егору Семенычу, но он сообразил, что они наверное сочтут его слова за бред, и это испугает их;
лучше промолчать. Он громко смеялся, пел, танцевал мазурку, ему было весело, и все, гости и Таня, находили, что сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное и что он очень интересен.
Набеги разбойников и нередко бунтовавших инородцев, нескончаемые поземельные тяжбы, а больше всего непорядки, возникшие с тех пор, как люди из
хороших родов перестали сидеть в настоятелях обители Всемилостивого Спаса, а в
монахи начали поступать лишь поповичи да отчасти крестьяне, отъем населенных не одною тысячью крестьян имений — довели строенье князя Хабарова до оскуденья; затем в продолжение многих десятков лет следовал длинный ряд игумнов из поповичей, как всегда и повсюду, мало радевших о монастырских пользах и много о собственной мамоне и кармане.
Прежде, когда Княж-Хабаровым монастырем правили люди из
хороших родов, призревалось в нем до сотни на войне раненных и увечных, была устроена обширная больница не только для
монахов, но и для пришлых, а в станноприимном доме по неделям получали приют и даровую пищу странники и богомольцы, было в монастыре и училище для поселянских детей.
Ночь она провела
лучше прежних, но на рассвете пробудилась от странного сна: она чувствовала опять какие-то беззвучные движения и видела какие-то беловатые легкие нити, которые все усложнялись, веялись, собирались в какие-то группы и очертания, и затем пред ней вдруг опять явился
монах, окруженный каким-то неописанным, темновато-матовым сиянием; он стоял, склонив голову, а вокруг него копошились и на самых плечах у него вили гнезда большие белые птицы.
— А что вы собираетесь бить
монахов, так это как вам угодно. Для нас же на том свете
лучше будет. Вы уж били Виссариона и Антипия, так бейте и других.
— У моих сыновей, когда они были мальчики, — продолжала хозяйка, — был репетитор из академистов, очень честолюбивый, но смешной, и все собирался в
монахи, а когда мы ему говорили: «Вы, monsieur,
лучше женитесь!» — так он на это прямо отвечал: «Не вижу надобности».
„Видишь, сколько мелких камней на кладбище, — отвечает один, — есть чем оборониться, да и
монахи бегут…
лучше в церкви”.
— Врача здесь нет, — отвечал хозяин, добродушный крестьянин, — недалеко от нас, в монастыре святого Винцента, вы найдете прекрасного доктора-монаха и
хороший уход.
Марья Ивановна не удерживала его, она была вольнодумка в этом отношении; она была набожна, но не любила
монахов, смеялась над барынями, бегающими за
монахами, и говаривала смело, что, по ее мнению,
монахи такие же люди, как мы, грешные, и что можно спастись в миру
лучше, чем в монастыре.
Стыдом это в моих глазах все это дело покрыло, и не захотел я этого крестителя видеть и слышать о нем, а повернул назад к городу с решимостью сесть в своем монастыре за книги, без коих
монаху в праздномыслии — смертная гибель, а в промежутках времени смирно стричь ставленников, да дьячих с мужьями мирить; но за святое дело, которое всвяте совершать нельзя кое-как,
лучше совсем не трогаться — «не давать безумия богу».