Неточные совпадения
— В тумане
лучше пробраться мимо сторожевых
судов, — был ответ.
— Я уж знала это: там все
хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в
суд просьбу подать, а и не на чем.
Старушка очень полюбила
Совет разумный и благой;
Сочлась — и тут же положила
В Москву отправиться зимой.
И Таня слышит новость эту.
На
суд взыскательному свету
Представить ясные черты
Провинциальной простоты,
И запоздалые наряды,
И запоздалый склад речей;
Московских франтов и Цирцей
Привлечь насмешливые взгляды!..
О страх! нет,
лучше и верней
В глуши лесов остаться ей.
— Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, — а что вы видели, так я на Страшном
суде скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж
лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
Было обидно: прожил почти сорок лет, из них лет десять работал в
суде, а накопил гроши. И обидно было, что пришлось продать полсотни ценных книг в очень
хороших переплетах.
Он заслужил в городе славу азартнейшего игрока в винт, и Самгин вспомнил, как в комнате присяжных поверенных при окружном
суде рассказывали: однажды Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать семь часов, а на двадцать восьмом один из них, сыграв «большой шлем», от радости помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать
хороший рассказ.
Она слыхала несколько примеров увлечений, припомнила, какой
суд изрекали люди над падшими и как эти несчастные несли казнь почти публичных ударов. «Чем я
лучше их! — думала Вера. — А Марк уверял, и Райский тоже, что за этим… „Рубиконом“ начинается другая, новая, лучшая жизнь! Да, новая, но какая „лучшая“!»
— Бог знает, где
лучше! — отвечал он. — Последний раз во время урагана потонуло до восьмидесяти
судов в море, а на берегу опрокинуло целый дом и задавило пять человек; в гонконгской гавани погибло без счета лодок и с ними до ста человек.
Старик заговорил опять такое же форменное приветствие командиру
судна; но эти официальные выражения чувств, очень
хорошие в устах Овосавы, как-то не шли к нему.
Только мы расстались с
судами, как ветер усилился и вдруг оказалось, что наша фок-мачта клонится совсем назад, еще хуже, нежели грот-мачта. Общая тревога; далее идти было бы опасно: на севере могли встретиться крепкие ветра, и тогда ей несдобровать. Третьего дня она вдруг треснула; поскорей убрали фок. Надо зайти в порт, а куда? В Гонконг всего бы
лучше, но это значит прямо в гости к англичанам. Решили спуститься назад, к группе островов Бабуян, на островок Камигуин, в порт Пио-Квинто, недалеко от Люсона.
Несколько пешеходов, офицеров с
судов да мы все составляли публику, или,
лучше сказать, мы все были действующими лицами.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех местах. Небо и море спорят друг с другом, кто
лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней прошли 850 миль. Наше
судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
За городом дорога пошла берегом. Я смотрел на необозримый залив, на наши
суда, на озаряемые солнцем горы, одни, поближе, пурпуровые, подальше — лиловые; самые дальние синели в тумане небосклона. Картина впереди — еще
лучше: мы мчались по большому зеленому лугу с декорацией индийских деревень, прячущихся в тени бананов и пальм. Это одна бесконечная шпалера зелени — на бананах нежной, яркой до желтизны, на пальмах темной и жесткой.
— Не знаю, либерал ли я или что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на то, что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что надо прежде выслушать его, что перед
судом все люди равны, что не надо мучать и бить людей вообще, а в особенности таких, которые не осуждены. — Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю, что теперешние
суды, как они ни дурны, всё-таки
лучше прежних.
То же, что труд его в
суде, состоящий в том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с
хорошими господами.
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда
лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Возвратившись из второго побега, Сатир опять внес в церковь
хороший вклад, но прожил дома еще менее прежнего и снова исчез. После этого об нем подали в земский
суд явку и затем перестали думать.
— И ты поверил ему! Врет он, проклятый! Когда-нибудь попаду, право, поколочу его собственными руками. О, я ему поспущу жиру! Впрочем, нужно наперед поговорить с нашим подсудком, нельзя ли
судом с него стребовать… Но не об этом теперь дело. Ну, что ж, обед был
хороший?
[Г-н Каморский, тюремный инспектор при здешнем генерал-губернаторе, сказал мне: «Если в конце концов из 100 каторжных выходит 15–20 порядочных, то этим мы обязаны не столько исправительным мерам, которые мы употребляем, сколько нашим русским
судам, присылающим на каторгу так много
хорошего, надежного элемента».]
Говорили, — зачем Островский вывел представителем честных стремлений такого плохого господина, как Жадов; сердились даже на то, что взяточники у Островского так пошлы и наивны, и выражали мнение, что «гораздо
лучше было бы выставить на
суд публичный тех людей, которые обдуманно и ловко созидают, развивают, поддерживают взяточничество, холопское начало и со всей энергией противятся всем, чем могут, проведению в государственный и общественный организм свежих элементов».
— Что же вера? Все одному Богу молимся, все грешны да Божьи… И опять не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим, что это мы разговариваем, как на окружном
суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь
лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?
— Может быть, — продолжал Вихров, — но все-таки наш идеал царя мне кажется
лучше, чем был он на Западе: там, во всех их старых легендах, их кениг — непременно храбрейший витязь, который всех сильней, больше всех может выпить, съесть; у нас же, напротив, наш любимый князь — князь ласковый, к которому потому и сошлись все богатыри земли русской, — князь в совете мудрый, на
суде правый.
Увы! мы стараемся устроиться как
лучше, мы враждуем друг с другом по вопросу о переименовании земских
судов в полицейские управления, а в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная) не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
— Знаю. Слышал. Однако
суд признал, что он действовал с заранее обдуманным намерением, и приговорил его. Что же тут
хорошего? Нет, уж я, если бы меня кто оскорбил или ударил…
В других
судах кружки такие бывают, что всякий проситель туда приношение свое класть должен: это заведение очень
хорошее.
В
суде у нас служба
хорошая, только запах иногда несноснейший, особливо в канцелярской каморе.
Уж на что сторож в
суде — и тому житье против нашего не в пример
лучше; первое дело, жалованье он получает не меньше, да еще квартиру в сторожовской имеет, а второе дело, никто с него ничего не требует…
. — То есть не Гутенберг… а собственно говоря… Позвольте! не
лучше ли было бы печать-то простить, а вот, например,
суды, земство… их бы вот…
Мальчик без штанов (тронутый).Это, брат, правда твоя, что мало
хорошего всю жизнь из-под
суда не выходить. Ну, да что уж!
Лучше давай насчет хлебов… Вот у вас хлеба
хорошие, а у нас весь хлеб нынче саранча сожрала!
О, русский мальчик! может быть, я скучноговорю, но
лучше пусть буду я говорить скучно, нежели вести веселый разговор и в то же время чувствовать, что нахожусь под следствием и
судом!
— И по
суду, и без
суда — это как будет вашим превосходительствам угодно. Но что касается до меня, то я думаю, что без
суда, просто по расписанию,
лучше.
Большов. По душе!.. Ха, ха, ха!.. А ты спроси-ко, как у него из
суда дело пропало; вот эту историю-то он тебе
лучше расскажет.
— Послушай: ведь ты мне не веришь, нечего и спорить; изберем
лучше посредника. Я даже вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда: я назовусь автором этой повести и отошлю ее к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. Ты его знаешь и, вероятно, положишься на его
суд. Он человек опытный.
— Нет,
лучше показать! — отвечал Александр. — Я после вашего
суда и собственного сознания не боюсь никого, а между тем пусть он увидит…
В сущности, Антона Иваныча никому не нужно, но без него не совершается ни один обряд: ни свадьба, ни похороны. Он на всех званых обедах и вечерах, на всех домашних советах; без него никто ни шагу. Подумают, может быть, что он очень полезен, что там исполнит какое-нибудь важное поручение, тут даст
хороший совет, обработает дельце, — вовсе нет! Ему никто ничего подобного не поручает; он ничего не умеет, ничего не знает: ни в
судах хлопотать, ни быть посредником, ни примирителем, — ровно ничего.
Попасть под
суд — это значило после заседания в окружном
суде спуститься в нижний этаж здания, где как раз под Митрофаньевской залой находился очень
хороший буфет и всегда собиралась очень веселая товарищеская компания.
Иван Иваныч. Ежели приятнее в пруде — ступайте в пруд… Но ежели бы вам было приятнее возвратиться в реку — скажите! не стесняйтесь. (Головастики молчат.) Стало быть, в пруде
лучше? Так я и знал. Господин судебный пристав! оберите их и водворите в пруде… Это
суд распоряжение делает, а как об этом другие прочие думают — пускай при них и останется!
— Да обуздай наконец язычище свой! Ну,
суд — ну, и прекрасно! И будет с тебя! Архитектура вот… разбирай ее на здоровье! Здание прочное — внутри двор… Чего
лучше!
Во-первых, покуда
суд не упразднен, нельзя упразднить и служителей его ("чем же мы виноваты, что у нас дел нет?"), а во-вторых, ведь надо же между кем-нибудь казенные доходы делить, так уж пусть
лучше получают те, кои дела не делают, а от дела не бегают, нежели те, кои без пути, аки лев рыкаяй, рыщут, некий, кого поглотити.
Нынче много таких модников развелось, которые думают: зачем я в
суд пойду? —
лучше сам распоряжусь.
Нам эти бедняки показались заслуживающими полного снисхождения. Они имели
хороший аппетит и некоторое время рассчитывали на удовлетворение оного, как вдруг, совсем неожиданно, в практике кашинского окружного
суда установился прецедент: никаких дел не судить, а собираться лишь для чтения законов…
Теперь эти свойства всецело перенеслись на отвлеченную, фантастическую почву, где уже не имелось места ни для отпора, ни для оправданий, где не было ни сильных, ни слабых, где не существовало ни полиции, ни мировых
судов (или,
лучше сказать, существовали, но единственно в видах ограждения его, Иудушкиных, интересов) и где, следовательно, он мог свободно опутывать целый мир сетью кляуз, притеснений и обид.
Пусть
лучше будет празднен храм, я не смущуся сего: я изнесу на главе моей тело и кровь Господа моего в пустыню и там пред дикими камнями в затрапезной ризе запою: «Боже,
суд Твой Цареви даждь и правду Твою сыну Цареву», да соблюдется до века Русь, ей же благодеял еси!
— Э, вы совсем не то говорите, что надо. Если бы вы захотели, я повел бы вас в нашу синагогу… Ну, вы увидели бы, какая у нас
хорошая синагога. А наш раввин здесь в таком почете, как и всякий священник. И когда его вызывали на
суд, то он сидел с их епископом, и они говорили друг с другом… Ну, совсем так, как двоюродные братья.
— Мне что? Пускай их, это мне и
лучше. Ты, Мотя, не бойся, — заговорила она, встряхнувшись и жадно прижимая его голову ко груди своей. — Только бы тебя не трогали, а я бывала бита, не в диковинку мне! Чего боязно —
суда бы не было какого…
Еще недавно ваше превосходительство, не изволив утвердить журнал губернского правления о предании за противозаконные действия
суду зареченского земского исправника, изволили сказать следующее: «Пусть
лучше говорят про меня, что я баба, но не хочу, чтоб кто-нибудь мог сказать, что я жестокий человек!» Каким чувством была преисполнена грудь земского исправника при известии, что он от
суда и следствия учинен свободным, — это понять нетрудно.
Я согласился. Мы поставили шахматный столик и сели. Фигуры были отличной слоновой кости,
хорошей художественной работы. Я выразил удивление, что вижу на грузовом
судне много красивых вещей.
— Оно приобретено Гезом от частного лица. Но не могу вам точно сказать, от кого и за какую сумму. Красивое
судно, согласен. Теперь оно отчасти приспособлено для грузовых целей, но его тип — парусный особняк. Оно очень быстроходно, и, отправляясь завтра, вы, как любитель, испытаете удовольствие скользить как бы на огромном коньке, если будет
хороший ветер. — Браун взглянул на барометр. — Должен быть ветер.
Прежде всего он приказывал вешать без пощады и без всякого
суда всех лиц дворянского происхождения, мужчин, женщин и детей, всех офицеров, всех солдат, которых он мог поймать; ни одно место, где он прошел, не было пощажено, он грабил и разорял даже тех, кто, ради того чтоб избежать насилий, старался снискать его расположение
хорошим приемом; никто не был избавлен у него от разграбления, насилия и убийства.
— Нет… невозможно, — хрипел Маркушка, не поворачивая головы. — Уж тут пронюхают, Гордей Евстратыч, все пронюхают… Только деньги да время задарма изведешь… прожженный народ наши приисковые… чистые варнаки… Сейчас разыщут, чья была шахта допрежь того; выищутся наследники, по
судам затаскают… нет, это не годится. Напрасно не затевай разведок, а
лучше прямо объявись…