Неточные совпадения
Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть, что̀ должно и что̀ не должно. Когда же он не думал, а жил, он не переставая чувствовал в
душе своей присутствие непогрешимого судьи, решавшего, который из двух возможных поступков
лучше и который хуже; и как только он поступал не так, как надо, он тотчас же чувствовал это.
Левин чувствовал, что брат Николай в
душе своей, в самой основе своей
души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть
хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— Но любовь ли это, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать на
душу этого ангела? Он считает ее умершею. Он молится за нее и просит Бога простить ее грехи… И так
лучше. А тут что он будет думать?
Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он встал, стряхнул крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся, не оттого, чтоб у него на
душе было что-нибудь особенно приятное, — радостную улыбку вызвало
хорошее пищеварение.
— Простите меня, княжна! Я поступил как безумец… этого в другой раз не случится: я приму свои меры… Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в
душе моей? Вы этого никогда не узнаете, и тем
лучше для вас. Прощайте.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство было
хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы в некотором роде можно было поговорить о любезности, о
хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило
душу, дало бы, так сказать, паренье этакое…
Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как
душа требует.
— Да как вам сказать, Афанасий Васильевич? Я не знаю,
лучше ли мои обстоятельства. Мне досталось всего пя<тьдесят>
душ крестьян и тридцать тысяч денег, которыми я должен был расплатиться с частью моих долгов, — и у меня вновь ровно ничего. А главное дело, что дело по этому завещанью самое нечистое. Тут, Афанасий Васильевич, завелись такие мошенничества! Я вам сейчас расскажу, и вы подивитесь, что такое делается. Этот Чичиков…
— У вас, матушка,
хорошая деревенька. Сколько в ней
душ?
— Позвольте, почтеннейший, вновь обратить вас к предмету прекращенного разговора. Я спрашивал вас о том, как быть, как поступить, как
лучше приняться… [Далее в рукописи отсутствуют две страницы. В первом издании второго тома «Мертвых
душ» (1855) примечание: «Здесь в разговоре Костанжогло с Чичиковым пропуск. Должно полагать, что Костанжогло предложил Чичикову приобрести покупкою именье соседа его, помещика Хлобуева».]
Становилося как-то льготно, и думал Чичиков: «Эх, право, заведу себе когда-нибудь деревеньку!» — «Ну, что тут
хорошего, — думал Платонов, — в этой заунывной песне? от ней еще большая тоска находит на
душу».
«Онегин, я тогда моложе,
Я
лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче — Боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь… Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной.
Я благодарна всей
душой…
«Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?»
— Налей еще мне полстакана…
Довольно, милый… Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый, как
похорошелиУ Ольги плечи, что за грудь!
Что за
душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот… какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван...
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова
душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще
лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.
Пусть побьет,
душу отведет… оно
лучше…
Лариса. Все-таки
лучше, чем здесь. Я по крайней мере
душой отдохну.
У него в пятнадцати верстах от постоялого дворика
хорошее имение в двести
душ, или, как он выражается с тех пор, как размежевался с крестьянами и завел «ферму», — в две тысячи десятин земли.
Красавина. Пойдем! Какой у тебя аппетит, дай тебе бог здоровья, меня ижно завидки берут. Уж чего
лучше на свете, коли аппетит хорош! Значит, весь человек здоров и
душой покоен.
— Что это такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю с ней! — решил он, — и выскажу
лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из
души глазами.
— Как это? Всякий день перебирай все углы? — спросил Захар. — Да что ж это за жизнь?
Лучше Бог по
душу пошли!
Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы в
душе память о нем, потом… потом, может быть, нашла бы «приличную партию», каких много, и была бы
хорошей, умной, заботливой женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!
— Пробовал прежде, не удалось, а теперь… зачем? Ничто не вызывает,
душа не рвется, ум спит покойно! — с едва заметной горечью заключил он. — Полно об этом… Скажи
лучше, откуда ты теперь?
«Да ведь это
лучше всякой страсти! — приходило ему в голову, — это доверие, эти тихие отношения, это заглядыванье не в глаза красавицы, а в глубину умной, нравственной девической
души!»
Наташа
похорошела, пополнела, была весела, но ни разу на лице у ней не блеснул таинственный луч затаенного, сдержанного упоения, никогда — потерянного, безумного взгляда, которым выговаривается пожирающее
душу пламя.
«Бабушка велела, чтоб ужин был
хороший — вот что у меня на
душе: как я ему скажу это!..» — подумала она.
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, — что
лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу… Вот, поди ж ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в
душе…»
Итак: если захотите рассмотреть человека и узнать его
душу, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а высмотрите
лучше его, когда он смеется.
— Нет, я не нахмурился, Лиза, а я так… Видишь, Лиза,
лучше прямо: у меня такая черта, что не люблю, когда до иного щекотного в
душе пальцами дотрагиваются… или,
лучше сказать, если часто иные чувства выпускать наружу, чтоб все любовались, так ведь это стыдно, не правда ли? Так что я иногда
лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна понять.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда
лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли
лучше, что в иной теперешней
душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
Да, тут есть правда; но человеку врожденна и мужественность: надо будить ее в себе и вызывать на помощь, чтобы побеждать робкие движения
души и закалять нервы привычкою. Самые робкие характеры кончают тем, что свыкаются. Даже женщины служат
хорошим примером тому: сколько англичанок и американок пускаются в дальние плавания и выносят, даже любят, большие морские переезды!
Если путешествуешь не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в
душу; а к кому они так не ходят, тот
лучше не путешествуй.
И как не было успокаивающей, дающей отдых темноты на земле в эту ночь, а был неясный, невеселый, неестественный свет без своего источника, так и в
душе Нехлюдова не было больше дающей отдых темноты незнания. Всё было ясно. Ясно было, что всё то, что считается важным и
хорошим, всё это ничтожно или гадко, и что весь этот блеск, вся эта роскошь прикрывают преступления старые, всем привычные, не только не наказуемые, но торжествующие и изукрашенные всею тою прелестью, которую только могут придумать люди.
В глубине
души он знал, что ему надо ехать, и что не за чем теперь оставаться у теток, знал, что ничего из этого не могло выйти
хорошего, но было так радостно и приятно, что он не говорил этого себе и оставался.
«Ведь уже пробовал совершенствоваться и быть
лучше, и ничего не вышло, — говорил в
душе его голос искусителя, — так что же пробовать еще раз?
Нехлюдов чувствовал, что в этом отказе ее была ненависть к нему, непрощенная обида, но было что-то и другое —
хорошее и важное. Это в совершенно спокойном состоянии подтверждение своего прежнего отказа сразу уничтожило в
душе Нехлюдова все его сомнения и вернуло его к прежнему серьезному, торжественному и умиленному состоянию.
— Папа, пожалей меня, — говорила девушка, ласкаясь к отцу. — Находиться в положении вещи, которую всякий имеет право приходить осматривать и приторговывать… нет, папа, это поднимает такое нехорошее чувство в
душе! Делается как-то обидно и вместе с тем гадко… Взять хоть сегодняшний визит Привалова: если бы я не должна была являться перед ним в качестве товара, которому только из вежливости не смотрят в зубы, я отнеслась бы к нему гораздо
лучше, чем теперь.
— Ах, Сережа, Сережа… — шептал Бахарев, качая головой. — Добрая у тебя душа-то… золотая…
Хорошая ведь в тебе кровь-то. Это она сказывается. Только… мудреное ты дело затеваешь, небывалое… Вот я — скоро и помирать пора, а не пойму хорошенько…
— Устрой, господи, все на пользу! — крестился старик. — На что
лучше… Николай-то Иваныч золотая
душа, ежели его в руках держать. Вере-то Васильевне, пожалуй, трудновато будет совладать с им на первых порах… Только же и слово сказал: «в семена пойду!» Ах ты, господи батюшко!
Дмитрий Ионыч (она чуть-чуть улыбнулась, так как, произнеся «Дмитрий Ионыч», вспомнила «Алексей Феофилактыч»), Дмитрий Ионыч, вы добрый, благородный, умный человек, вы
лучше всех… — у нее слезы навернулись на глазах, — я сочувствую вам всей
душой, но… но вы поймете…
«Чего же ты плачешь, — говорю ему, — незабвенный ты человек,
лучше повеселись за меня
душой, милый, ибо радостен и светел путь мой».
Слушайте, Алексей Федорович, нет ли тут во всем этом рассуждении нашем, то есть вашем… нет, уж
лучше нашем… нет ли тут презрения к нему, к этому несчастному… в том, что мы так его
душу теперь разбираем, свысока точно, а?
И странное дело: хотя был твердо убежден в преступлении Мити, но со времени заключения его все как-то более и более смотрел на него мягче: «С
хорошею, может быть,
душой был человек, а вот пропал, как швед, от пьянства и беспорядка!» Прежний ужас сменился в сердце его какою-то жалостью.
Сначала его никто не слушал, потом притих один спорщик, за ним другой, третий, и скоро на таборе совсем стало тихо. Дерсу пел что-то печальное, точно он вспомнил родное прошлое и жаловался на судьбу. Песнь его была монотонная, но в ней было что-то такое, что затрагивало самые чувствительные струны
души и будило
хорошие чувства. Я присел на камень и слушал его грустную песню. «Поселись там, где поют; кто поет, тот худо не думает», — вспомнилась мне старинная швейцарская пословица.
«Теперь… ну, теперь я могу вам сказать, что я благодарна вам от всей
души, что вы добрый,
хороший человек, что я вас люблю…» Я гляжу на нее, как шальной; жутко мне, знаете…
— Лейба! — подхватил Чертопханов. — Лейба, ты хотя еврей и вера твоя поганая, а
душа у тебя
лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела не обломаю. Я горячка — а ты голова, золотая голова! Племя ваше уж такое: без науки все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги? Пойдем ко мне в комнату, я тебе и деньги все покажу. Возьми их, крест с шеи возьми — только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!
— Да,
хорошие здесь люди, — продолжал Петр Петрович, — с чувством, с
душой… Хотите, я вас познакомлю? Такие славные ребята… Они все вам будут ради. Я скажу… Бобров умер, вот горе.
— А почем знать? В чужую
душу разве влезешь? Чужая
душа — известно — потемки. А с Богом-то завсегда
лучше. Не… я свою семью завсегда… Но-но-но, махонькие, с Бо-гам!
Вострая девка, неча сказать;
хорошая девка, и он, старый, в ней
души не чает: девка
хорошая.
Это было существо доброе, умное, молчаливое, с теплым сердцем; но, бог знает отчего, от долгого ли житья в деревне, от других ли каких причин, у ней на дне
души (если только есть дно у
души) таилась рана, или,
лучше сказать, сочилась ранка, которую ничем не можно было излечить, да и назвать ее ни она не умела, ни я не мог.
Хороший секрет, славно им пользоваться, и не мудрено, только надобно иметь для этого чистое сердце и честную
душу, да нынешнее понятие о правах человека, уважение к свободе того, с кем живешь.