Неточные совпадения
На ниве, зыблемый погодой, Колосок,
Увидя за стеклом в теплице
И в неге, и в добре взлелеянный цветок,
Меж тем, как он и мошек веренице,
И бурям, и жарам, и
холоду открыт,
Хозяину с досадой говорит:
«За что́ вы, люди, так всегда несправедливы,
Что кто умеет ваш утешить вкус иль
глаз,
Тому ни в чём отказа нет у вас,
А кто полезен вам, к тому вы нерадивы?
Вынырнув в крепкий
холод улицы, он вздохнул так глубоко, как только мог; закружилась голова, и позеленело в
глазах.
Клим промолчал, разглядывая красное от
холода лицо брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы не то, о чем думал.
Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не знал, куда девать руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением...
Самгин закрыл
глаза, но все-таки видел красное от
холода или ярости прыгающее лицо убийцы, оскаленные зубы его, оттопыренные уши, слышал болезненное ржание лошади, топот ее, удары шашки, рубившей забор; что-то очень тяжелое упало на землю.
Нет, Безбедов не мешал, он почему-то приуныл, стал молчаливее, реже попадал на
глаза и не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он бегал по двору в ночном белье, несмотря на
холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел к Самгину пить кофе и, желтый от злобы, заявил...
Время шло медленно и все медленнее, Самгин чувствовал, что погружается в
холод какой-то пустоты, в состояние бездумья, но вот золотистая голова Дуняши исчезла, на месте ее величественно встала Алина, вся в белом, точно мраморная. Несколько секунд она стояла рядом с ним — шумно дыша, становясь как будто еще выше. Самгин видел, как ее картинное лицо побелело, некрасиво выкатились
глаза, неестественно низким голосом она сказала...
— Сегодня — пою! Ой, Клим, страшно! Ты придешь? Ты — речи народу говорил? Это тоже страшно? Это должно быть страшнее, чем петь! Я ног под собою не слышу, выходя на публику,
холод в спине, под ложечкой — тоска!
Глаза,
глаза,
глаза, — говорила она, тыкая пальцем в воздух. — Женщины — злые, кажется, что они проклинают меня, ждут, чтоб я сорвала голос, запела петухом, — это они потому, что каждый мужчина хочет изнасиловать меня, а им — завидно!
Он вынес изодранную карту Чусанского архипелага и островов Сэдль, положил ее на крышку люка, а сам сжался от
холода в комок и стал незаметен, точно пропал с
глаз долой.
Пред
глазами смутно, как полузабытый сон, проносились картины густого леса, широкий разлив реки, над которым тихо садится багровое солнце; а там уже потянуло и
холодом быстро наступающей летней ночи, и тихо зашелестела прибрежная осока, гнувшаяся под напором речной струи.
— Не понимаю я тебя… чего мне бояться завтра? — удивленно выговорил Иван, и вдруг в самом деле какой-то испуг
холодом пахнул на его душу. Смердяков обмерил его
глазами.
Как-то рано утром я его видел в толпе каторжников около рудника: необыкновенно тощий, сутулый, с тусклыми
глазами, в старом летнем пальто и в порванных брюках навыпуск, заспанный, дрожа от утреннего
холода, он подошел к смотрителю, который стоял рядом со мной, и, снявши картузик, обнажив свою плешивую голову, стал просить о чем-то.
В Иркутске проделали то же со мной,
Чем там Трубецкую терзали…
Байкал. Переправа — и
холод такой,
Что слезы в
глазах замерзали.
Потом я рассталась с кибиткой моей
(Пропала санная дорога).
Мне жаль ее было: я плакала в ней
И думала, думала много!
Как у нас невольно и без нашего сознания появляются слезы от дыма, от умиления и хрена, как
глаза наши невольно щурятся при внезапном и слишком сильном свете, как тело наше невольно сжимается от
холода, — так точно эти люди невольно и бессознательно принимаются за плутовскую, лицемерную и грубо эгоистическую деятельность, при невозможности дела открытого, правдивого и радушного…
— Медведица… — проговорил Мыльников, указывая
глазами на дверь, в которую вышла старуха. — Погоди, вот я разговорюсь с ней по-настоящему… Такого
холоду напущу, что не обрадуется.
Перед ним точно в тумане мелькнуло это милое девичье лицо, а большие серые
глаза глянули прямо в душу, полную холостого одиночества и житейского
холода.
Они вдвоем обходили все корпуса и подробно осматривали, все ли в порядке. Мертвым
холодом веяло из каждого угла, точно они ходили по кладбищу. Петра Елисеича удивляло, что фабрика стоит пустая всего полгода, а между тем везде являлись новые изъяны, требовавшие ремонта и поправок. Когда фабрика была в полном действии, все казалось и крепче и лучше. Явились трещины в стенах, машины ржавели, печи и горны разваливались сами собой, водяной ларь дал течь, дерево гнило на
глазах.
На какую-нибудь четверть секунды, на мгновение ему показалось, что в этих неживых
глазах запечатлелось выражение острой, бешеной ненависти; и
холод ужаса, какое-то смутное предчувствие грозной, неизбежной беды пронеслось в мозгу студента.
Когда она вышла на крыльцо, острый
холод ударил ей в
глаза, в грудь, она задохнулась, и у нее одеревенели ноги, — посредине площади шел Рыбин со связанными за спиной руками, рядом с ним шагали двое сотских, мерно ударяя о землю палками, а у крыльца волости стояла толпа людей и молча ждала.
— И ты прости… — повторил он тоже тихо. В окно смотрел вечерний сумрак, мутный
холод давил
глаза, все странно потускнело, лицо больного стало темным. Раздался шорох и голос Людмилы...
Мать кивнула головой. Доктор ушел быстрыми, мелкими шагами. Егор закинул голову, закрыл
глаза и замер, только пальцы его рук тихо шевелились. От белых стен маленькой комнаты веяло сухим
холодом, тусклой печалью. В большое окно смотрели кудрявые вершины лип, в темной, пыльной листве ярко блестели желтые пятна — холодные прикосновения грядущей осени.
Голос у него стал крепким, лицо побледнело, и в
глазах загорелась обычная, сдержанная и ровная сила. Снова громко позвонили, прервав на полуслове речь Николая, — это пришла Людмила в легком не по времени пальто, с покрасневшими от
холода щеками. Снимая рваные галоши, она сердитым голосом сказала...
От этой злой угрозы на нее повеяло мертвым
холодом. Она ничего не сказала в ответ Исаю, только взглянула в его маленькое, усеянное веснушками лицо и, вздохнув, опустила
глаза в землю.
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением. В голове у него сделалось знакомое чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь ужаса и веселья подняла вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя
глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического
холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
Это был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего лозищанина. Человек без языка увидел его первый, поднявшись с земли от
холода, от сырости, от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с лицом, бледным, как полотно, с испуганными сумасшедшими
глазами… Может быть, ему было жалко, а может быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без языка, без паспорта, судьям этой проклятой стороны?..
Шакир снова засмеялся, согнувшись колесом, упираясь руками в колени, встряхивая головою. Девушка, медленно распутывая шаль, осторожно подвигалась к окну, от неё веяло бодрым
холодом, на ресницах блестели капельки растаявшего инея, лицо горело румянцем, но
глаза её припухли и смотрели печально.
Об антихристе она говорила не часто, но всегда безбоязненно и пренебрежительно; имя божие звучало в устах её грозно; произнося его, она понижала голос, закатывала
глаза и крестилась. Сначала Матвей боялся бога, силы невидимой, вездесущей и всезнающей, но постепенно и незаметно привык не думать о боге, как не думал летом о тепле, а зимою о снеге и
холоде.
Имя отца дохнуло на юношу
холодом; он вспомнил насмешливые, хищные
глаза, брезгливо оттопыренную губу и красные пальцы пухлых рук. Съёжился и сунул голову под подушку.
Я близко вглядывался в ее бледное, закинутое назад лицо, в ее большие черные
глаза с блестевшими в них яркими лунными бликами, — и смутное предчувствие близкой беды вдруг внезапным
холодом заползло в мою душу.
Шалимов. Я смотрю на вас, как вы молча ходите в этой шумной толпе и
глаза ваши безмолвно спрашивают… И ваше молчание — для меня красноречивее слов… Я ведь тоже испытал
холод и тяжесть одиночества…
Вдруг ему послышалось, что вслед за ним прогремел ужасный голос: «Да взыдет вечная клятва на главу изменника!» Волосы его стали дыбом, смертный
холод пробежал по всем членам, в
глазах потемнело, и он упал без чувств в двух шагах от Волги, на краю утесистого берега, застроенного обширными сараями.
Егорушка еще позвал деда. Не добившись ответа, он сел неподвижно и уж не ждал, когда все кончится. Он был уверен, что сию минуту его убьет гром, что
глаза нечаянно откроются и он увидит страшных великанов. И он уж не крестился, не звал деда, не думал о матери и только коченел от
холода и уверенности, что гроза никогда не кончится.
Ночной
холод ворвался в комнату и облетел её кругом, задувая огонь в лампе. По стенам метнулись тени. Женщина взмахнула головой, закидывая волосы за плечи, выпрямилась, посмотрела на Евсея огромными
глазами и с недоумением проговорила...
Окоченелый от
холода, выполз нищий из своего логова в сад, послюнил пальцы, протер ими
глаза, заплывшие, опухшие — умылся — и приласкал вертевшуюся у ног Лиску.
Ей ужасно хочется увидеть невесту… У ней озябли ноги, она дрожит сама от
холода, а все стоит и не отводит от окна
глаз. Вот, наконец, он подходит к окну и знакомыми томными
глазами нежно смотрит на свою даму…
— Ты мерзкая и негодная девчонка! — воскликнула она (в выражениях своих с дочерью госпожа Жиглинская обыкновенно не стеснялась и называла ее иногда еще худшими именами). — У тебя на
глазах мать может умирать с голоду, с
холоду, а ты в это время будешь преспокойно философствовать.
— Вы сделаете то, — продолжала Елена, и черные
глаза ее сплошь покрылись слезами, — вы сделаете то, что я в этаком
холоду не могу принять князя, а он сегодня непременно заедет.
Ночь была холодная; я прозяб до костей, устал и хотел спать; следовательно, нимало не удивительно, что позабыл все приличие и начал так постукивать тяжелой скобою, что окна затряслись в доме, и грозное «хоц таузент! вас ист дас?» [«проклятье! что это такое?» (нем.)] прогремело, наконец, за дверьми; они растворились; толстая мадам с заспанными
глазами высунула огромную голову в миткалевом чепце и повторила вовсе не ласковым голосом свое: «Вас ист дас?» — «Руссишер капитен!» — закричал я также не слишком вежливо; миткалевой чепец спрятался, двери захлопнулись, и я остался опять на
холоду, который час от часу становился чувствительнее.
— Хорошо, что вы не делали русскую кампанию, — подхватил Рено. — Представьте себе, что когда у нас от жестокого мороза текли слезы, то они замерзали на щеках, а
глаза слипались от
холода!
Пришелец испуганно оглянулся на стол, на дальнем краю которого в сером темном отверстии мерцали безжизненно, как изумруды, чьи-то
глаза.
Холодом веяло от них.
Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит
глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от
холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.
Не одеваясь и не чувствуя
холода, он сел в первое попавшееся кресло, подпер рукою взлохмаченную бороду и сосредоточенно, в глубокой и спокойной задумчивости, уставился
глазами в лепной незнакомый потолок.
Или говорил что-нибудь другое, тоже приятное. Якову льстило грубоватое добродушие этого точно из резины отлитого офицера, удивлявшего весь город своим презрением к
холоду, ловкостью, силой и несомненно скрытой в нём отчаянной храбростью. Он смотрел в лица людей круглыми, каменными
глазами и говорил сиповато, командующим голосом...
Затем загорелся факел, напустили
холоду, я открыл
глаза, увидел, что сияет кровавый шлем, подумал, что пожар… затем очнулся и понял, что меня привезли.
Наконец он почувствовал, что на него надевают шинель, что ему нахлобучили на
глаза шляпу; что, наконец, — он почувствовал себя в сенях, в темноте и на
холоде, наконец и на лестнице.
Холодом обдало меня от этих слов. Я ушам своим едва поверила. В первую минуту мне показалось, что Семен Матвеич хотел купить мое отречение от Мишеля, дать мне «отступного»… Но эти слова! Мои
глаза начинали привыкать к темноте, и я могла различить лицо Семена Матвеича. Оно улыбалось, это старое лицо, а сам он все расхаживал маленькими шагами, семенил предо мною…
Катерина Львовна вся дрожала от
холода. Кроме
холода, пронизывающего ее под измокшим платьем до самых костей, в организме Катерины Львовны происходило еще нечто другое. Голова ее горела как в огне; зрачки
глаз были расширены, оживлены блудящим острым блеском и неподвижно вперены в ходящие волны.
Всё широкие, скуластые лица, побуревшие от
холода; серые небольшие
глаза, белокурые, бесцветные волосы и бороды.
Чёрный он, говорил властно, а когда выпивал, то
глаза его становились ещё более двойственны, западая под лоб. Бледное лицо подёргивалось улыбкой; пальцы, тонкие и длинные, всё время быстро щиплют чёрную досиня бороду, сгибаются, разгибаются, и веет от него
холодом. Боязно.
Чувствуется
холод, слышится вой ветра и тяжелое хлопанье рогожки на крышке возка, а прямо перед
глазами стоит Селиван, в свитке на одно плечо, а в вытянутой нам руке держит фонарь…
Шагая обратно, поеживаясь от
холода и крякая, он заглянул в
глаза мне и нараспев произнес...