Неточные совпадения
Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного
холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до нее. «Прощай, Настя», — сказал я,
проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.
Полоумной Агашке дала какую-то изношенную душегрейку, которую выпросила в дворне у Улиты, обещаясь по возвращении сделать ей новую, настрого приказав Агашке не
ходить в одном платье по осеннему
холоду, и сказала, что пришлет «коты» носить в слякоть.
Погода странная — декабрь, а тепло: вчера была гроза; там вдруг пахнет
холодом, даже послышится запах мороза, а на другой день в пальто нельзя
ходить.
А простой народ
ходит, когда солнце греет, совсем нагой, а в
холод накидывает на плечи какую-то тряпицу.
На днях капитан
ходит взад и вперед по палубе в одном сюртуке, а у самого от
холода нижняя челюсть тоже
ходит взад и вперед.
— Дайте
пройти Бискайскую бухту — вот и будет вам тепло! Да погодите еще, и тепло наскучит: будете вздыхать о
холоде. Что вы все сидите? Пойдемте.
В этих мыслях он оделся в свое ватное зимнее пальтишко с меховым воротником из какого-то котика, навесил через плечо свою сумку и, несмотря на прежние неоднократные мольбы матери, чтоб он по «такому
холоду», выходя со двора, всегда надевал калошки, только с презрением посмотрел на них,
проходя чрез переднюю, и вышел в одних сапогах.
И чудится пану Даниле, что в светлице блестит месяц,
ходят звезды, неясно мелькает темно-синее небо, и
холод ночного воздуха пахнул даже ему в лицо.
Сидят, ноги калачиком, а руки с похмелья да от
холода ходуном
ходят.
Не только не было заметно в ней хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих пор
проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
Они вдвоем обходили все корпуса и подробно осматривали, все ли в порядке. Мертвым
холодом веяло из каждого угла, точно они
ходили по кладбищу. Петра Елисеича удивляло, что фабрика стоит пустая всего полгода, а между тем везде являлись новые изъяны, требовавшие ремонта и поправок. Когда фабрика была в полном действии, все казалось и крепче и лучше. Явились трещины в стенах, машины ржавели, печи и горны разваливались сами собой, водяной ларь дал течь, дерево гнило на глазах.
Тараско перешел вместе с Кузьмичом в паровой корпус и его должность называлась «
ходить у крантов». Новая работа была совсем легкая, и Тараско в
холода оставался даже ночевать в паровом корпусе, а есть приносила ему Наташка. Она частенько завертывала «к машине» и весело балагурила с Кузьмичом, пока Тараско опрастывал какой-нибудь бурачок со щами из толстой крупы с сметанною забелой.
В странном волнении
ходил Лихонин взад и вперед по зале и потирал и мял дрожавшие руки, и почему-то сутулился, и чувствовал
холод.
— Неужели ж у тебя нет чулок? — спросил я. — Как можно
ходить на босу ногу в такую сырость и в такой
холод?
Голос у нее был сочный, ясный, рот маленький, пухлый, и вся она была круглая, свежая. Раздевшись, она крепко потерла румяные щеки маленькими, красными от
холода руками и быстро
прошла в комнату, звучно топая по полу каблуками ботинок.
Он
прошел в столовую. Там уже набралось много народа; почти все места за длинным, покрытым клеенкой столом были заняты. Синий табачный дым колыхался в воздухе. Пахло горелым маслом из кухни. Две или три группы офицеров уже начинали выпивать и закусывать. Кое-кто читал газеты. Густой и пестрый шум голосов сливался со стуком ножей, щелканьем бильярдных шаров и хлопаньем кухонной двери. По ногам тянуло
холодом из сеней.
Часто, глядя на нее, когда она, улыбающаяся, румяная от зимнего
холоду, счастливая сознанием своей красоты, возвращалась с визитов и, сняв шляпу, подходила осмотреться в зеркало, или, шумя пышным бальным открытым платьем, стыдясь и вместе гордясь перед слугами,
проходила в карету, или дома, когда у нас бывали маленькие вечера, в закрытом шелковом платье и каких-то тонких кружевах около нежной шеи, сияла на все стороны однообразной, но красивой улыбкой, — я думал, глядя на нее: что бы сказали те, которые восхищались ей, ежели б видели ее такою, как я видел ее, когда она, по вечерам оставаясь дома, после двенадцати часов дожидаясь мужа из клуба, в каком-нибудь капоте, с нечесаными волосами, как тень
ходила по слабо освещенным комнатам.
Он винился, что с голоду и
холоду, всеми брошенный и от всех за свое беспутство гонимый, он
ходил и скитался, и надумался, наконец, одеться чертом, и так пугал ночами народ и таскал, что откуда попало, продавал жиду и тем питался.
— Еще что я заметила, — продолжала она, откидывая назад его волосы: — (я много делала замечаний все это время, на досуге), — когда человек очень, очень несчастлив, — с каким глупым вниманием он следит за всем, что около него происходит! Я, право, иногда заглядывалась на муху, а у самой на душе такой
холод и ужас! Но это все
прошло,
прошло, не правда ли? Все светло впереди, не правда ли?
Приходил наконец вечер, я бежал к вам, задыхаясь от мысли, что я увижу вас; лишенный всего, окруженный со всех сторон
холодом, я на вас смотрел как на последнее утешение… поверьте, что на сию минуту я всего далее от фраз… с волнением переступал я порог вашего дома и входил хладнокровно, и говорил о постороннем, и так
проходили часы… для чего эта глупая комедия?..
Шалимов. Я смотрю на вас, как вы молча
ходите в этой шумной толпе и глаза ваши безмолвно спрашивают… И ваше молчание — для меня красноречивее слов… Я ведь тоже испытал
холод и тяжесть одиночества…
В самом деле, вьюга усилилась до такой степени, что в двух шагах невозможно было различать предметов. Снежная равнина, взрываемая порывистым ветром, походила на бурное море;
холод ежеминутно увеличивался, а ветер превратился в совершенный вихрь. Целые облака пушистого снега крутились в воздухе и не только ослепляли путешественников, но даже мешали им дышать свободно. Ведя за собою лошадей, которые на каждом шагу оступались и вязнули в глубоких сугробах, они
прошли версты две, не отыскав дороги.
Не двигая тяжелой с похмелья головой, Фома чувствовал, что в груди у него тоже как будто безмолвные тучи
ходят, —
ходят, веют на сердце сырым
холодом и теснят его. В движении туч по небу было что-то бессильное и боязливое… и в себе он чувствовал такое же… Не думая, он вспоминал пережитое за последние месяцы.
Лежал долго, страдая от
холода и боли, кутался в пальто, перед ним, помимо его воли,
проходила цепью дымно-тёмных колец его бессмысленная жизнь.
Прошло две недели. Квартирный хозяин во время сна отобрал у мужика сапоги в уплату за квартиру… Остальное платье променено на лохмотья, и деньги проедены… Работы не находилось: на рынке слишком много нанимающихся и слишком мало нанимателей. С квартиры прогнали… Наконец он пошел просить милостыню и два битых часа тщетно простоял, коченея от
холода. К воротам то и дело подъезжали экипажи, и мимо
проходила публика. Но никто ничего не подал.
В один из холоднейших и ненастнейших московских дней к дому князя подходила молодая, стройная девушка, брюнетка, с очень красивыми, выразительными, умными чертами лица. Она очень аккуратно и несколько на мужской лад была одета и, как видно, привыкла
ходить пешком. Несмотря на слепящую вьюгу и
холод, она шла смело и твердо, и только подойдя к подъезду княжеского дома, как бы несколько смутилась.
На дачу Иванова вела лесная тропинка, которую сплошь занесло снегом… Из-за стволов и сугробов кое-где мерцали одинокие огоньки. Несколько минут назад мне пришлось
пройти мимо бывшей генеральской дачи, теперь я подходил к бывшей дачке Урмановых. От обеих на меня повеяло
холодом и тупой печалью. Я подошел к палисаднику и взглянул в окно, в котором видел Урманова. Черные стекла были обведены белой рамкой снега… Я стоял, вспоминал и думал…
Она оделась, но прежде забежала к Зине, чтоб сообщить ей, в главных чертах, свое решение и некоторые инструкции. Но Зина не могла ее слушать. Она лежала в постели, лицом в подушках; она обливалась слезами и рвала свои длинные, чудные волосы своими белыми руками, обнаженными до локтей. Изредка вздрагивала она, как будто
холод в одно мгновение
проходил по всем ее членам. Марья Александровна начала было говорить, но Зина не подняла даже и головы.
— А как я ревновал тебя все это время! Мне кажется, я бы умер, если б услышал о твоей свадьбе! Я подсылал к тебе, караулил, шпионил… вот она все
ходила (и он кивнул на мать). — Ведь ты не любила Мозглякова, не правда ли, Зиночка? О ангел мой? Вспомнишь ли ты обо мне, когда я умру? Знаю, что вспомнишь; но
пройдут годы, сердце остынет, настанет
холод, зима на душе, и забудешь ты меня, Зиночка!..
Казалось мне, когда я очнулся, что момент потери сознания был краток, и шкипер немедленно стащит с меня куртку, чтоб
холод заставил быстрее вскочить. Однако не исчезло ничто за время сна. Дневной свет заглядывал в щели гардин. Я лежал на софе. Попа не было. Дюрок
ходил по ковру, нагнув голову, и курил.
Брр! Дрожь меня по жилам пробирает!
Ведь, право, ничему не верит он,
Все для него лишь трын-трава да дудки,
А на меня могильный
холод веет,
И чудится мне, будто меж гробниц
Уже какой-то странный
ходит шепот.
Ух, страшно здесь! Уйду я за ограду!
— Куда прикажете? — спросил довольно сурово Петрушка, которому уже наскучило, вероятно, таскаться по
холоду. — Куда прикажете? — спросил он господина Голядкина, встречая его страшный, всеуничтожающий взгляд, которым герой наш уже два раза обеспечивал себя в это утро и к которому прибегнул теперь в третий раз,
сходя с лестницы.
Я был как в горячке и двинул всю эту кучу денег на красную — и вдруг опомнился! И только раз во весь этот вечер, во всю игру, страх
прошел по мне
холодом и отозвался дрожью в руках и ногах. Я с ужасом ощутил и мгновенно сознал, что для меня теперь значит проиграть! Стояла на ставке вся моя жизнь!
К зиме я всегда старался продвинуться на юг, где потеплей, а если меня на севере снег и
холод заставал, тогда я
ходил по монастырям. Сначала, конечно, косятся монахи, но покажешь себя в работе — и они станут ласковее, — приятно им, когда человек хорошо работает, а денег не берёт. Ноги отдыхают, а руки да голова работают. Вспоминаешь всё, что видел за лето, хочешь выжать из этого бремени чистую пищу душе, — взвешиваешь, разбираешь, хочешь понять, что к чему, и запутаешься, бывало, во всём этом до слёз.
Так
прошло два месяца, пришла зима с своими
холодами и метелями, и я, несмотря на то, что он был со мной, начинала чувствовать себя одинокою, начинала чувствовать, что жизнь повторяется, а нет ни во мне, ни в нем ничего нового, а что, напротив, мы как будто возвращаемся к старому.
Анна. Нет, плохо знаешь! Все еще ты ребячишься. А ребячиться тебе уж не то что стыдно, а как-то зазорно глядеть-то на тебя. Богатая девушка прыгает, так ничего, весело; а бедная скачет, как коза, так уж очень обидно на нее. Что было, то
прошло, того не воротишь; а впереди для тебя — нечего мне скрывать-то — и сама ты видишь, ничего хорошего нет. Жить с нами в нищете, в
холоде, в голоде тебе нельзя. И остается тебе…
Пред ним, по пояс в воде, стояла Варенька, наклонив голову, выжимая руками мокрые волосы. Её тело — розовое от
холода и лучей солнца, и на нём блестели капли воды, как серебряная чешуя. Они, медленно стекая по её плечам и груди, падали в воду, и перед тем как упасть, каждая капля долго блестела на солнце, как будто ей не хотелось расстаться с телом, омытым ею. И из волос её лилась вода,
проходя между розовых пальцев девушки, лилась с нежным, ласкающим ухо звуком.
Меня, по случаю ужасных
холодов, мать не взяла с собою в дальнюю дорогу, а оставила у своей сестры, у моей тетки, которая была замужем за одним орловским помещиком, про которого
ходила невеселая слава.
Наступившая зима, морозы, растворяемые беспрерывно на
холод двери, против которых лежала Акулина, сильно к тому способствовали. Наконец ей совсем стало невмочь. Григорий
сходил за попом. После обычного обряда отец Петр объявил присутствующим, что божьей воли не пересилить, а больной вряд ли оставалось пережить ночь. Ее так и оставили.
Зато временами его слух и зрение приобретали необычайную, болезненную остроту. Тогда ему чудилось, что он слышит за окном крадущиеся шаги. Он приподымался на локтях и, чувствуя в груди
холод испуга, глядел в окно, и сердце его наполняло всю комнату оглушительными ударами. И он ясно видел, как снаружи, с улицы, большое темное лицо настойчиво заглядывало в комнату, и
проходило много мучительных минут, пока он не убеждался, что его обманывают возбужденные нервы.
— По живой моей крови, среди всего живого шли и топтали, как по мертвому. Может быть, действительно я мертв? Я — тень? Но ведь я живу, — Тугай вопросительно посмотрел на Александра I, — я все ощущаю, чувствую. Ясно чувствую боль, но больше всего ярость, — Тугаю показалось, что голый мелькнул в темном зале,
холод ненависти
прошел у Тугая по суставам, — я жалею, что я не застрелил. Жалею. — Ярость начала накипать в нем, и язык пересох.
Для театра я уже не годилась, потому что ноги у меня нехорошо
ходить стали, колыхались. Прежде у меня походка была самая легкая, а тут, после того как Аркадий Ильич меня увозил по
холоду без чувств, я, верно, ноги простудила и в носке для танцев уже у меня никакой крепости не стало.
Кто-то осторожно постучался в мое окно. Домишко, в котором я жил, стоял по дороге одним из крайних, и стук в окно приходилось мне слышать нередко, в особенности в дурную погоду, когда проезжие искали ночлега. На сей раз стучались ко мне не проезжие.
Пройдя к окну и дождавшись, когда блеснет молния, я увидел темный силуэт какого-то высокого и тонкого человека. Он стоял перед окном и, казалось, ежился от
холода. Я отворил окно.
Жилось легко, жилось и молодо —
Прошла моя пора.
Вон — мальчик, посинев от
холода,
Дрожит среди двора.
Стал ездить там, где мог пешком
пройти, привык к мягкой постели, к нежной, сладкой пище, к роскошному убранству в доме, привык заставлять делать других, что сам можешь сделать, — и нет радости отдыха после труда, тепла после
холода, нет крепкого сна и всё больше ослабляешь себя и не прибавляешь, а убавляешь радости и спокойствия и свободы.
Прошло минуты две ожидания, обдающего немой тишиной и дрожью, и
холодом.
И теперь, пожимаясь от
холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что
пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше.
И медик опять стал
ходить и зубрить. Анюта, точно татуированная, с черными полосами на груди, съежившись от
холода, сидела и думала. Она говорила вообще очень мало, всегда молчала и всё думала, думала…
После знойной июльской ночи, студеная вода реки словно обжигает юношу. Но это только в первый момент. Не
проходит и пяти минут, как её колючие волны, плавно расступающиеся под ударами его рук, перестают источать этот
холод. Юноша плывет легко и свободно, по направлению к черному чудовищу, которое еще час тому назад, как бы шутя и издеваясь над небольшой частью защитников побережья, слала к ним гибель и смерть из своих гаубиц.
Токарев облегченно вздохнул и поднялся. В комнате было сильно накурено. Он осторожно открыл окно на двор. Ветер утих, по бледному небу плыли разорванные, темные облака. Двор был мокрый, черный, с крыш капало, и было очень тихо. По тропинке к людской неслышно и медленно
прошла черная фигура скотницы. Подул ветерок, охватил тело сырым
холодом. Токарев тихонько закрыл окно и лег спать.