Неточные совпадения
Я заметил ему, что немцы — страшные националисты, что на них наклепали космополитизм, потому что их знали по книгам. Они патриоты не меньше
французов, но
французы спокойнее, зная, что их
боятся. Немцы знают невыгодное мнение о себе других народов и выходят из себя, чтоб поддержать свою репутацию.
И действительно,
французы даже друг другу
боялись сообщить об этих слухах, которые до такой степени представлялись осуществимыми, что, казалось, одного громко произнесенного слова достаточно было, чтобы произвести взрыв.
— Не
бойтесь!..
Француз всегда великодушен… но вы знаете права войны… Есть ли у вас деньги?
Я не
боюсь смерти, но желал бы умереть, не доставя ни одной минуты удовольствия
французам; а эти негодяи очень обрадуются, когда узнают, кто у них в руках.
— Прощай, мой друг! — сказал он. —
Боюсь, что мне не удастся полечиться в Калуге. Пожалуй, эти
французы и оттуда меня выживут.
— И полноте! на что это? Я могу еще владеть саблею. Благодаря бога, правая рука моя цела; не
бойтесь, она найдет еще дорогу к сердцу каждого
француза. Ну что? — продолжал Рославлев, обращаясь к вошедшему Егору. — Что лошади?
— Не
бойся, Шурлов: ты не знаешь, почему Прасковья Степановна так ласкова с этим
французом: ведь они давно уже знакомы.
По крайней мере
француз едва ему кланяется и почти не глядит на него; а стало быть, не
боится.
Француз не может удовлетвориться в одной отвлеченной сфере; ему нужна и гостиная, и площадь, и песня Беранже, и лист газеты, за него нечего
бояться, он долго в касте не останется.
Француз, который при Ватерлоо сказал: «la garde meurt, mais ne se rend pas», [«гвардия умирает, но не сдается»,] и другие, в особенности французские герои, которые говорили достопамятные изречения, были храбры и действительно говорили достопамятные изречения; но между их храбростью и храбростью капитана есть та разница, что если бы великое слово, в каком бы то ни было случае, даже шевелилось в душе моего героя, я уверен, он не сказал бы его: во-первых, потому, что, сказав великое слово, он
боялся бы этим самым испортить великое дело, а во-вторых, потому, что, когда человек чувствует в себе силы сделать великое дело, какое бы то ни было слово не нужно.
В 1813 и 1814 годах, таскаясь по Германии вслед за главной квартирой государя и очень часто
боясь попасться в руки
французам, Шишков нередко живал, иногда очень подолгу, в немецких городках.
Зачем я так не могу?..» Их ведь так воспитали и… граф (мы их супруга называем для их удовольствия графом — они
француз)… граф их робковат, и он им сказал, что надо опасаться голодных людей, — и сам уехал, — и княгиня всё
боятся и затомили себя в одной комнате в доме…
Уездные врачи (которых тогда было по одному на уезд) делали только судебные «вскрытия», а лечить больных времени не имели; отец мой обладал «Лечебником штаб-доктора Егора Каменецкого», но не имел дара лечить; матушка
боялась заразы, а француз-доктор, женатый на нашей богатой соседке, бывшей княгине Д*, еще в самом начале голодного года покинул жену и уехал от снежных сугробов России на свою цветущую родину, а оттуда в палящие степи Африки, где охотился на львов вместе с Клодом Жераром.
— Что-с? Пшецыньского? — слегка прищурился на него старик. — Я, сударь мой, турка не пугался, черкеса не пугался, да англичанина с
французом не испугался, так уж вашего-то Пшецыньского мне и Бог да и совесть
бояться не велели! А песню-то вы все-таки не пойте!
Я страшно смутилась. Мама, отлично знавшая языки, занималась со мною очень усердно, и я хорошо читала по-французски, но я взволновалась,
боясь быть осмеянной этими чужими девочками. Черные глаза Нины молча ободрили меня. Я прочла смущенно и сдержанно, но тем не менее толково.
Француз кивнул мне ласково и обратился к Нине шутливо...
Правда, я мало бывал в парижских семейных домах, но знавал и артисток и тех девиц, с которыми ходил на курсы декламации. А в Латинском квартале, в театрах, на балах, в студенческих кафе и ресторанах бывал окружен молодыми женщинами, очень доступными, часто хорошенькими и, главное, забавными. Но я
боялся, как огня, того, что
французы зовут"collage", легкой связи, и ушел от нее в целых четыре парижских сезона оттого, вероятно, что все эти легкие девицы ничего не говорили моей душе.
Хоть учителей из
французов и немцев приставлено было к маленькому князю вдоволь, однако ж княгиня Марфа Петровна сама больше учила его и много за то от князя терпела:
боялся он, чтоб бабой княгиня сына не сделала…
Какой злой гений посоветовал Бобу, Косте и Феде разыграть французскую классическую сцену из «Сида»? Ах, что это было! На каком языке они ее разыграли — неизвестно. Только на французский он был очень мало похож. Управляющему школой, очень важному и образованному барину, полжизни своей прожившему в Париже, чуть не сделалось дурно. Он должен был невыносимо страдать от такого убийственного произношения. Лицо
француза от волнения покрылось пятнами. Мы
боялись, что с ним сделается удар.
— Да, странный… — протянул
француз. — Может быть она
боялась, что ты ее не отпустишь.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких-нибудь глупостей. И перебирая воспоминания нынешнего дня, он остановился на воспоминании о
французе барабанщике. — «Нам-то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» — подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь
боялся.
Результатом ближайшим было и должно было быть — для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы
боялись больше всего в мире), а для
французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже
боялись больше всего в мире).
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на
французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет.
Француз, видимо,
боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
Не только во всё время войны, со стороны русских не было желания заманить
французов в глубь России, но всё было делаемо для того, чтоб остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не
боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед, и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
Тот первый период этой войны, во время которого партизаны, сами удивляясь своей дерзости,
боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными
французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались по лесам, ожидая всякую минуту погони, — уже прошел.
— Нет, — смеясь отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. — В меня слишком легко попасть
французам, да я и
боюсь, что не влезу на лошадь…
— И я говорю, — народ глуп. Всё
француза,
боятся.