Неточные совпадения
— Жулик, — сказала она, кушая мармелад. — Это я не о
философе, а о том, кто
писал отчет. Помнишь: на Дуняшином концерте щеголь ораторствовал, сынок уездного предводителя дворянства? Это — он. Перекрасился октябристом. Газету они покупают, кажется, уже и купили. У либералов денег нет. Теперь столыпинскую философию проповедовать будут: «Сначала — успокоение, потом — реформы».
О, пусть есть
философы (и позор на них!), которые скажут, что все это — пустяки, раздражение молокососа, — пусть, но для меня это была рана, — рана, которая и до сих пор не зажила, даже до самой теперешней минуты, когда я это
пишу и когда уже все кончено и даже отомщено.
—
Философ, натурально, не взял; но русский будто бы все-таки положил у банкира деньги на его имя и
написал ему так: «Деньгами распоряжайтесь, как хотите, хоть, бросьте в воду, а мне их уже не можете возвратить, меня вы не отыщете», — и будто б эти деньги так и теперь лежат у банкира.
Л. Шестов даже
написал обо мне, что я самый человечный из
философов.
Рано почувствовав призвание
философа, я никогда не имел желания идти академическим путем, стать почтенным профессором,
писать философские диссертации и исследования, далекие от жизненной борьбы.
Я
философ и не вижу ничего унизительного для себя в том, чтобы называть философией то, что я
пишу.
Мало кто уже дерзает
писать так, как
писали прежде,
писать что-то,
писать свое, свое не в смысле особенной оригинальности, а в смысле непосредственного обнаружения жизни, как то было в творениях бл. Августина, в писаниях мистиков, в книгах прежних
философов.
Григорий Иваныч серьезно занимался своей наукой и, пользуясь трудами знаменитых тогда ученых по этой части,
писал собственный курс чистой математики для преподавания в гимназии; он читал много немецких писателей,
философов и постоянно совершенствовал себя в латинском языке.
— Не могу отвечать, видя неправильность вопроса. Позвольте исправить. — И тут же, не дожидаясь согласия противника, замарал имена
философов и
написал по высшему учению...
В 1823 году Загоскин
написал комедию-водевиль: «Деревенский
философ», которая была сыграна 23 января, в бенефис Сабурова. Это очень забавная безделка с прекрасными куплетами. Выписываю один из них: его поет Волгин, мечтая о своем проекте: «устроение водяного сообщения между Черным и Каспийским морем...
— Благодари пана за крупу и яйца, — говорил ректор, — и скажи, что как только будут готовы те книги, о которых он
пишет, то я тотчас пришлю. Я отдал их уже переписывать писцу. Да не забудь, мой голубе, прибавить пану, что на хуторе у них, я знаю, водится хорошая рыба, и особенно осетрина, то при случае прислал бы: здесь на базарах и нехороша и дорога. А ты, Явтух, дай молодцам по чарке горелки. Да
философа привязать, а не то как раз удерет.
В одном из писем к другу своему, тоже реакционеру, Де-Местру [Местр Жозеф Мари де (1753–1821) — французский публицист, политический деятель,
философ, убежденный роялист и консерватор.], он
писал: „Все скрыто, все неведомо во вселенной.
Для тех, кто всего более дорожит стройностью системы и верит в возможность адекватного выражения сущего в понятиях дискурсивного мышления, кто в большей или меньшей степени одержим mania Hegeliana [Гегельянская мания (лат.) — одержимость
философа «пафосом системы», о которой Булгаков
писал в «Трагедии философии».
Нельзя не признать, что учение Шлейермахера носит явные черты двойственности, которая позволяет его истолковывать и как
философа субъективизма в религии (как и мы понимаем его здесь вслед за Гегелем) [Бывает, что «я» находит в субъективности и индивидуальности собственного миросозерцания свое наивысшее тщеславие — свою религию», —
писал о Ф. Шлейермахере Гегель в «Лекциях по истории философии» (Гегель. Соч. М.; Л., 1935.
Социализация, распространённая на глубину существования, на духовную жизнь, есть торжество das Man, [Das Man — термин, предложенный М. Хайдеггером (в работе «Бытие и время») и обозначающий, как
писал сам
философ, «субъекта повседневности, предписывающего ей способ бытия».
Если Вы
пишете прекрасное исследование о Платоне и Аристотеле, о Фоме Аквинате и Декарте, о Канте и Гегеле, то это может быть очень полезно для философии и
философов, но это не будет философия.
— Без дара так не
напишешь! — сказал он, вставая и шевеля пальцами. — Не
напишешь! Тут такая риторика, что любому
философу можно запятую поставить и в нос ткнуть. Ум! Светлый ум! Не женились бы, отец Федор, давно бы вы в архиереях были, истинно, были бы!
Груня. Полно, Ксенофонт Кирыч, сбивать его высоким слогом; ведь вы, кум, известно,
философ… учили на вакансиях в благородных домах… стихи
пишете…
Нравственное влияние Дидро и Вольтера на Екатерину немало содействовало прекращению преследований: она едва подписала указы о возвращении раскольникам утраченных предками их гражданских прав и естественного права свободной совести, как
писала уже следующие строки к фернейскому пустыннику, оратору европейских дворов и князю
философов XVIII века: «терпимость всех вер у нас законом уставлена, следовательно, гонение запрещается; правда, есть у нас такие исступленники, кои, по неимению гонения, сами себя сожигают, но если бы подобные им, находящиеся в других государствах, делали то же, то бы сие не только что большого зла не сделало, но еще бы более доставило свету спокойствия, и Колас не был бы колесован» [«Историческая и философическая переписка императрицы Екатерины II с Вольтером».