Неточные совпадения
Сквозь толпу, уже разреженную, он снова перешел площадь
у Никитских
ворот и, шагая по бульвару в одном направлении со множеством
людей, обогнал Лютова, не заметив его. Он его узнал, когда этот беспокойный
человек, подскочив, крикнул в ухо ему...
«Москва опустила руки», — подумал он, шагая по бульварам странно притихшего города. Полдень, а
людей на улицах немного и все больше мелкие обыватели; озабоченные, угрюмые, небольшими группами они стояли
у ворот, куда-то шли, тоже по трое, по пяти и более. Студентов было не заметно, одинокие прохожие — редки, не видно ни извозчиков, ни полиции, но всюду торчали и мелькали мальчишки, ожидая чего-то.
У Никитских
ворот шествие тоже приостановилось,
люди сжались еще теснее, издали, спереди по толпе пробежал тревожный говорок…
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел за
ворота парка,
у ворот, как два столба, стояли полицейские в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором сидели и лежали солдаты,
человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш, и смотрел в небо, там летала стая белых голубей.
Самгин приостановился, пошел тише,
у него вспотели виски. Он скоро убедился, что это — фонари, они стоят на панели
у ворот или повешены на
воротах. Фонарей было немного, светились они далеко друг от друга и точно для того, чтоб показать свою ненужность. Но, может быть, и для того, чтоб удобней было стрелять в
человека, который поравняется с фонарем.
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела;
у фонаря, обняв его одной рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух на лицо свое; на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими руками, гладил бока свои, грудь, живот и тряс бородой; напротив,
у ворот дома, лежал гимназист, против магазина, головою на панель, растянулся
человек в розовой рубахе.
А когда все это неистовое притихло, во двор вошел щеголеватый помощник полицейского пристава, сопровождаемый бритым
человеком в темных очках, вошел, спросил
у Клима документы, передал их в руку
человека в очках, тот посмотрел на бумаги и, кивнув головой в сторону
ворот, сухо сказал...
В быстрой смене шумных дней явился на два-три часа Кутузов. Самгин столкнулся с ним на улице, но не узнал его в
человеке, похожем на деревенского лавочника. Лицо Кутузова было стиснуто меховой шапкой с наушниками, полушубок на груди покрыт мучной и масляной коркой грязи, на ногах — серые валяные сапоги, обшитые кожей. По этим сапогам Клим и вспомнил, войдя вечером к Спивак, что уже видел Кутузова
у ворот земской управы.
У входа в ограду Таврического дворца толпа, оторвав Самгина от его спутника, вытерла его спиною каменный столб
ворот, втиснула за ограду, затолкала в угол, тут было свободнее. Самгин отдышался, проверил целость пуговиц на своем пальто, оглянулся и отметил, что в пределах ограды толпа была не так густа, как на улице, она прижималась к стенам, оставляя перед крыльцом дворца свободное пространство, но
люди с улицы все-таки не входили в ограду, как будто им мешало какое-то невидимое препятствие.
У буфета стоял поручик Трифонов, держась правой рукой за эфес шашки, а левой схватив за
ворот лысого
человека, который был на голову выше его; он дергал лысого на себя, отталкивал его и сипел...
«Ничего своеобразного в этих
людях — нет, просто я несколько отравлен марксизмом», — уговаривал себя Самгин, присматриваясь к тяжелому, нестройному ходу рабочих, глядя, как они, замедляя шаги
у ворот, туго уплотняясь, вламываются в Кремль.
Вход в переулок, куда вчера не пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем
ворот. Перед этим сооружением на бочке из-под цемента сидел рыжебородый
человек, с папиросой в зубах; между колен
у него торчало ружье, и одет он был так, точно собрался на охоту. За баррикадой возились трое
людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало
у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
Солдатик, разинув рот, медленно съехал по
воротам на землю, сел и, закрыв лицо рукавом шинели, тоже стал что-то шарить на животе
у себя. Николай пнул его ногой и пошел к баррикаде; из-за нее, навстречу ему, выскакивали
люди, впереди мчался Лаврушка и кричал...
«Демократия, — соображал Клим Иванович Самгин, проходя мимо фантастически толстых фигур дворников
у ворот каменных домов. — Заслуживают ли эти
люди, чтоб я встал во главе их?» Речь Розы Грейман, Поярков, поведение Таисьи — все это само собою слагалось в нечто единое и нежелаемое. Вспомнились слова кадета, которые Самгин мимоходом поймал в вестибюле Государственной думы: «Признаки новой мобилизации сил, враждебных здравому смыслу».
Дворня собралась
у ворот: там слышится балалайка, хохот.
Люди играют в горелки.
— Ты не видишься с
людьми, я и забыл: пойдем, я все расскажу тебе… Знаешь, кто здесь
у ворот, в карете, ждет меня… Я позову сюда!
У некоторых
ворот показывались и исчезали
люди или смотрели в щели.
В углу под навесом,
у самых
ворот, сидели двое или трое молодых
людей, должно быть сотрудники, один за особым пюпитром, по-видимому главный, и писали.
— Она и теперь в конюшне стоит, — флегматически отвечал Илья, трогая одной рукой то место, где
у других
людей бывает шея, а
у него из-под
ворота ситцевой рубашки выползала широкая жирная складка кожи, как
у бегемота. — Мне на што ее, вашу метлу.
На скамейке
у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то
человека и не может вынести его душа.
У ворот столпились
люди, мужики, бабы, ямщики, все уставились на Митю.
Кучер Иегудиил,
человек чрезвычайно медлительный, тяжелый на подъем, рассудительный и заспанный, стоял
у ворот и усердно потчевал табаком Сучка.
Когда Марья Алексевна опомнилась
у ворот Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и ушла от нее, этот факт явился ее сознанию в форме следующего мысленного восклицания: «обокрала!» И всю дорогу она продолжала восклицать мысленно, а иногда и вслух: «обокрала!» Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут сообщением скорби своей Феде и Матрене по человеческой слабости, — всякий
человек увлекается выражением чувств до того, что забывает в порыве души житейские интересы минуты, — Марья Алексевна пробежала в комнату Верочки, бросилась в ящики туалета, в гардероб, окинула все торопливым взглядом, — нет, кажется, все цело! — и потом принялась поверять это успокоительное впечатление подробным пересмотром.
Расхаживая тяжелыми шагами взад и вперед по зале, он взглянул нечаянно в окно и увидел
у ворот остановившуюся тройку; маленький
человек в кожаном картузе и фризовой шинели вышел из телеги и пошел во флигель к приказчику; Троекуров узнал заседателя Шабашкина и велел его позвать. Через минуту Шабашкин уже стоял перед Кирилом Петровичем, отвешивая поклон за поклоном и с благоговением ожидая его приказаний.
— Ты фальшивый
человек, ты обманул меня и хотел обокрасть, бог тебя рассудит… а теперь беги скорее в задние
ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может,
у тебя нет ни гроша, — вот полтинник; но старайся исправить свою душу — от бога не уйдешь, как от будочника!
— Позвольте мне идти домой? — спросил
у полицмейстера
человек с бородой, сидевший перед
воротами.
На коне верхом сидел
человек с бутылкой водки. Он орал песни.
У ворот кипятился пристав в шикарном мундире с гвардейским, расшитым серебром воротником. Он орал и грозил кулаком вверх.
Мы, весь дом, стоим
у ворот, из окна смотрит синее лицо военного, над ним — белокурая голова его жены; со двора Бетленга тоже вышли какие-то
люди, только серый, мертвый дом Овсянникова не показывает никого.
— Поющий сию народную песнь, называемую Алексеем божиим
человеком, был слепой старик, седящий
у ворот почтового двора, окруженной толпою по большей части ребят и юношей.
И вдруг он увидел в глубине
ворот, в полутемноте,
у самого входа на лестницу, одного
человека.
— Старинные
люди, Андрон Евстратыч, так сказывали: покойник
у ворот не стоит, а свое возьмет… А между прочим, твое дело — тебе ближе знать.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном,
у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы
люди у ворот не останавливались; только всего и было.
Мы приехали и остановились
у ресторации; но
человека, называвшегося Митрошкой, там не было. Приказав извозчику нас дожидаться
у крыльца ресторации, мы пошли к Бубновой. Митрошка поджидал нас
у ворот. В окнах разливался яркий свет, и слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.
Когда она вышла на улицу и услыхала в воздухе гул людских голосов, тревожный, ожидающий, когда увидала везде в окнах домов и
у ворот группы
людей, провожавшие ее сына и Андрея любопытными взглядами, — в глазах
у нее встало туманное пятно и заколыхалось, меняя цвета, то прозрачно-зеленое, то мутно-серое.
Через полчаса, согнутая тяжестью своей ноши, спокойная и уверенная, она стояла
у ворот фабрики. Двое сторожей, раздражаемые насмешками рабочих, грубо ощупывали всех входящих во двор, переругиваясь с ними. В стороне стоял полицейский и тонконогий
человек с красным лицом, с быстрыми глазами. Мать, передвигая коромысло с плеча на плечо, исподлобья следила за ним, чувствуя, что это шпион.
Люди стояли
у ворот, говорили о чем-то.
Из окна направо была видна через
ворота часть грязной, черной улицы, с чьим-то забором по ту сторону. Вдоль этого забора, бережно ступая ногами в сухие места, медленно проходили
люди. «
У них целый день еще впереди, — думал Ромашов, завистливо следя за ними глазами, — оттого они и не торопятся. Целый свободный день!»
— Старшой-ет сын, Ванюша, при мне… Второй сын, Кузьма Акимыч, графскими
людьми в Москве заправляет; третий сын, Прохор, сапожную мастерскую в Москве
у Арбатских
ворот держит, четвертый сын, Петруша,
у Троицы в ямщиках — тоже хозяйствует! пятой сын, Семен,
у Прохора-то в мастерах живет, а шестой, сударь, Михеюшко, лабаз в Москве же держит… Вот сколько сынов
у меня! А мнуков да прамнуков так и не сосчитать… одной, сударь, своею душой без двух тридцать тягол его графскому сиятельству справляю, во как!
— А хоть бы и про себя мне сказать, — продолжал между тем тот, выпивая еще рюмку водки, — за что этот
человек всю жизнь мою гонит меня и преследует? За что? Что я
у его и моей, с позволения сказать, любовницы
ворота дегтем вымазал, так она, бестия, сама была того достойна; и как он меня тогда подвел, так по все дни живота не забудешь того.
Пройдя шагов тысячу, стали попадаться
люди и женщины, шедшие с корзинками на рынок; бочки, едущие за водой; на перекресток вышел пирожник; открылась одна калашная, и
у Арбатских
ворот попался извозчик, старичок, спавший, покачиваясь, на своих калиберных, облезлых, голубоватеньких и заплатанных дрожках.
— Э, зови меня, как хочешь! Твоя брань ни
у кого на
вороту не повиснет… Я
людей не убивала, в карты и на разные плутни не обыгрывала, а что насчет баломута ты говоришь, так это ты, душенька, не ври, ты его подкладывал Лябьеву: это еще и прежде замечали за тобой. Аркаша, я знаю, что не делал этого, да ты-то хотел его руками жар загребать. Разве ты не играл с ним в половине, одно скажи!
— То-то-с, нынче, кажется, это невозможно, — проговорил губернский предводитель, — я вот даже слышал, что
у этого именно хлыста Ермолаева в доме бывали радения, на которые собиралось народу
человек по сту; но чтобы происходили там подобные зверства — никто не рассказывает, хотя, конечно, и то надобно сказать, что
ворота и ставни в его большущем доме, когда к нему набирался народ, запирались, и что там творилось, никто из православных не мог знать.
— Не замедлю-с, — повторил Тулузов и действительно не замедлил: через два же дня он лично привез объяснение частному приставу, а вместе с этим Савелий Власьев привел и приисканных им трех свидетелей, которые действительно оказались все
людьми пожилыми и по платью своему имели довольно приличный вид, но физиономии
у всех были весьма странные: старейший из них, видимо, бывший чиновник, так как на груди его красовалась пряжка за тридцатипятилетнюю беспорочную службу, отличался необыкновенно загорелым, сморщенным и лупившимся лицом; происходило это, вероятно, оттого, что он целые дни стоял
у Иверских
ворот в ожидании клиентов, с которыми и проделывал маленькие делишки; другой, более молодой и, вероятно, очень опытный в даче всякого рода свидетельских показаний, держал себя с некоторым апломбом; но жалчее обоих своих товарищей был по своей наружности отставной поручик.
Никто из них не говорил ни с товарищами, ни с Серебряным, который стоял в стороне, задумавшись и не обращая внимания на множество
людей, толпившихся
у ворот и
у калиток.
Глаза
у него закрыты, как закрывает их зорянка-птица, которая часто поет до того, что падает с ветки на землю мертвой,
ворот рубахи казака расстегнут, видны ключицы, точно медные удила, и весь этот
человек — литой, медный.
«Уйду я лучше», — решил Кожемякин, тотчас же выбрался из круга
людей, не оглядываясь пошёл вниз, по извилистой дорожке между сочных яблонь и густых кустов орешника. Но когда он проходил
ворота из сада во двор, за плечом
у него почтительно прозвучало приветствие Тиунова, и, точно ласковые котята, заиграли, запрыгали мягкие вопросы...
На Стрелецкой жили и встречались первые
люди города: Сухобаевы, Толоконниковы, братья Хряповы, Маклаковы, первые бойцы и гуляки Шихана; высокий, кудрявый дед Базунов, — они осматривали молодого Кожемякина недружелюбно, едва отвечая на его поклоны. И ходили по узким улицам ещё вальяжнее, чем все остальные горожане, говорили громко, властно, а по праздникам, сидя в палисадниках или
у ворот на лавочках, перекидывались речами через улицу.
Допытывался, о чём старик говорит, что делает, успокоил я его, дал трёшницу и даже за
ворота проводил. Очень хотелось посоветовать ему: вы бы, ребята, за собой следили в базарные дни, да и всегда. За чистыми
людьми наблюдаете, а
у самих носы всегда в дерьме попачканы, — начальство!
— Да слышишь ли ты, голова! он на других-то
людей вовсе не походит. Посмотрел бы ты, как он сел на коня, как подлетел соколом к войску, когда оно, войдя в Москву, остановилось
у Арбатских
ворот, как показал на Кремль и соборные храмы!.. и что тогда было в его глазах и на лице!.. Так я тебе скажу: и взглянуть-то страшно! Подле его стремени ехал Козьма Минич Сухорукий… Ну, брат, и этот молодец! Не так грозен, как князь Пожарский, а нашего поля ягода — за себя постоит!
Иван Дмитрич вздрагивал при всяком звонке и стуке в
ворота, томился, когда встречал
у хозяйки нового
человека; при встрече с полицейскими и жандармами улыбался и насвистывал, чтобы казаться равнодушным.