Неточные совпадения
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что
у вас
больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Артемий Филиппович. Какое колпаки!
Больным велено габерсуп давать, а
у меня по всем коридорам несет такая капуста, что береги только нос.
Однако нужно счастие
И тут: мы летом ехали,
В жарище, в духоте
У многих помутилися
Вконец
больные головы,
В вагоне ад пошел...
Левин, которого давно занимала мысль о том, чтобы помирить братьев хотя перед смертью, писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ, прочел это письмо
больному. Сергей Иванович писал, что не может сам приехать, но в трогательных выражениях просил прощения
у брата.
На другом столе
у кровати
больного было питье, свеча и порошки.
Он
у постели
больной жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
С рукой мертвеца в своей руке он сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом
у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но
больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но
больной опять зашевелился и сказал...
— Отчего? Подумай,
у меня выбор из двух: или быть беременною, то есть
больною, или быть другом, товарищем своего мужа, всё равно мужа, — умышленно поверхностным и легкомысленным тоном сказала Анна.
У доктора в приемной он заснул и во сне стал всем
больным давать советы.
У него был злой язык: под вывескою его эпиграммы не один добряк прослыл пошлым дураком; его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих
больных, —
больные взбеленились, почти все ему отказали.
— Напротив; был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется,
больная… Не встретили ль вы ее
у колодца? — она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка: ее лицо меня поразило своей выразительностию.
Помоги сыну пригреть
у себя
больного отца, а не давай ему возможности сбросить его с плеч своих.
Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Не хорошо на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постеле новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня
у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор.
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом
у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год
больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда
у всех прохожих бледно-зеленые и
больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
— Швабрин виноватый, — отвечал я. — Он держит в неволе ту девушку, которую ты видел,
больную,
у попадьи, и насильно хочет на ней жениться.
(Николай Петрович не послушался брата, да и сам Базаров этого желал; он целый день сидел
у себя в комнате, весь желтый и злой, и только на самое короткое время забегал к
больному; раза два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом от него отскакивала.)
— Нет, есть: как между
больным и здоровым. Легкие
у чахоточного не в том положении, как
у нас с вами, хоть устроены одинаково. Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги; а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы, от безобразного состояния общества, одним словом. Исправьте общество, и болезней не будет.
Доктор, тот самый уездный лекарь,
у которого не нашлось адского камня, приехал и, осмотрев
больного, посоветовал держаться методы выжидающей и тут же сказал несколько слов о возможности выздоровления.
Было в нем что-то устойчиво скучное, упрямое. Каждый раз, бывая
у Марины, Самгин встречал его там, и это было не очень приятно, к тому же Самгин замечал, что англичанин выспрашивает его, точно доктор —
больного. Прожив в городе недели три, Крэйтон исчез.
— Боюсь — влопается она в какую-нибудь висельную историю. Познакомилась с этим, Иноковым, когда он лежал
у нас
больной, раненый. Мужчина — ничего, интересный, немножко — топор. Потом тут оказался еще один, — помнишь парня, который геройствовал, когда Туробоева хоронили? Рыбаков…
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и
у нее дрожал подбородок. Голос
у нее был бесцветен, как
у человека с
больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над ухом.
— О! Их нет, конечно. Детям не нужно видеть
больного и мертвого отца и никого мертвого, когда они маленькие. Я давно увезла их к моей матери и брату. Он — агроном, и
у него — жена, а дети — нет, и она любит мои до смешной зависти.
Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к
больному, он застал там Лидию, — глаза
у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой:
у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу.
Больной и девушка ели яблоки.
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает
у матери,
у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили
больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял
у окна, держа себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить
больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
Самгин осторожно оглянулся. Сзади его стоял широкоплечий, высокий человек с большим, голым черепом и круглым лицом без бороды, без усов. Лицо масляно лоснилось и надуто, как
у больного водянкой, маленькие глаза светились где-то посредине его, слишком близко к ноздрям широкого носа, а рот был большой и без губ, как будто прорезан ножом. Показывая белые, плотные зубы, он глухо трубил над головой Самгина...
Пред весною исчез Миша, как раз в те дни, когда для него накопилось много работы, и после того, как Самгин почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин решил, что
у него есть достаточно веский повод отказаться от услуг юноши. Но утром на четвертый день позвонил доктор городской больницы и сообщил, что
больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин не успел спросить, чем болен Миша, — доктор повесил трубку; но приехав в больницу, Клим сначала пошел к доктору.
— Пожалуй, это только
у нас. Замечательно. «Душу отвести» — как буяна в полицию. Или —
больную в лечебницу. Как будто даже смешно. Отвел человек куда-то душу свою и живет без души. Отдыхает от нее.
— А Люба взяла место компаньонки
у больной туберкулезом девицы.
Он ударил себя кулаком в грудь и закашлялся; лицо
у него было
больное, желто-серое, глаза — безумны, и был он как бы пьян от брожения в нем гневной силы; она передалась Климу Самгину.
Вздрагивая, точно
больной лихорадкой, баркас бойкой старушкой на базаре вилял между судов, посвистывал, скрипел;
у рулевого колеса стоял красивый, белобородый татарин, щурясь на солнце.
Туробоев усмехнулся. Губы
у него были разные, нижняя значительно толще верхней, темные глаза прорезаны красиво, но взгляд их неприятно разноречив, неуловим. Самгин решил, что это кричащие глаза человека
больного и озабоченного желанием скрыть свою боль и что Туробоев человек преждевременно износившийся. Брат спорил с Нехаевой о символизме, она несколько раздраженно увещевала его...
Лежанье
у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как
у больного или как
у человека, который хочет спать, ни случайностью, как
у того, кто устал, ни наслаждением, как
у лентяя: это было его нормальным состоянием.
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо
у ней стало поживее, — еще бабушка наша,
больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
Что было с ней потом, никто не знает. Известно только, что отец
у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась
больная, худая, жила
у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее и свои старые намерения.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было, — находя, что, под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется
у большей части просто лень или неспособность, или, наконец,
больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил.
Есть
больные воспоминания, мой милый, причиняющие действительную боль; они есть почти
у каждого, но только люди их забывают; но случается, что вдруг потом припоминают, даже только какую-нибудь черту, и уж потом отвязаться не могут.
Это подобно, как
у великих художников в их поэмах бывают иногда такие
больные сцены, которые всю жизнь потом с болью припоминаются, — например, последний монолог Отелло
у Шекспира, Евгений
у ног Татьяны, или встреча беглого каторжника с ребенком, с девочкой, в холодную ночь,
у колодца, в «Miserables» [«Отверженных» (франц.).]
Из отрывков их разговора и из всего их вида я заключил, что
у Лизы накопилось страшно много хлопот и что она даже часто дома не бывает из-за своих дел: уже в одной этой идее о возможности «своих дел» как бы заключалось для меня нечто обидное; впрочем, все это были лишь
больные, чисто физиологические ощущения, которые не стоит описывать.
Потом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да по Охотскому тракту
у него живут, в своей собственной юрте, две
больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, — прибавил он, — на Крестовскую станцию заходят и медведи — и такое чудо, — говорил смотритель, — ходят вместе со скотом и не давят его, а едят рыбу, которую достают из морды…» — «Из морды?» — спросил я. «Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи».
А скажите-ка, что вы нездоровы, что
у вас, например, человек двадцать-тридцать
больных лихорадкой, так вас очень учтиво попросят не съезжать на берег и как можно скорее удалиться.
Но повитуха, принимавшая на деревне
у больной женщины, заразила Катюшу родильной горячкой, и ребенка, мальчика, отправили в воспитательный дом, где ребенок, как рассказывала возившая его старуха, тотчас же по приезде умер.
Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия. Кроме того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли, что он будет ее (не она будет его, а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью, такою, какая бывает
у душевно
больных, достигала своей цели. Она заговорила с ним теперь, чтобы вызвать его на объяснение.
В третьей камере слышались крики и возня. Смотритель застучал и закричал: «смирно»! Когда дверь отворили, опять все вытянулись
у нар, кроме нескольких
больных и двоих дерущихся, которые с изуродованными злобой лицами вцепились друг в друга, один за волосы, другой за бороду. Они только тогда пустили друг друга, когда надзиратель подбежал к ним.
У одного был в кровь разбит нос, и текли сопли, слюни и кровь, которые он утирал рукавом кафтана; другой обирал вырванные из бороды волосы.
— Ну, вот и прекрасно. Сюда, видите ли, приехал англичанин, путешественник. Он изучает ссылку и тюрьмы в Сибири. Так вот он
у нас будет обедать, и вы приезжайте. Обедаем в пять, и жена требует исполнительности. Я вам тогда и ответ дам и о том, как поступить с этой женщиной, а также о
больном. Может быть, и можно будет оставить кого-нибудь при нем.
Чтобы выполнить во всех деталях этот грандиозный план,
у Заплатиных не хватало средств, а главное, что было самым
больным местом в душе Хионии Алексеевны, — ее салон обходили первые узловские богачи — Бахаревы, Ляховские и Половодовы.
Удар был нанесен так неожиданно, что
у Бахарева как-то все завертелось в глазах, и он в смущении потер рукой свою
больную ногу.
Третью неделю проводил доктор
у постели
больной, переживая шаг за шагом все фазисы болезни. Он сам теперь походил на
больного: лицо осунулось, глаза ввалились, кожа потемнела. В течение первых двух недель доктор не спал и трех ночей.
Доктор осторожно подвел Привалова к креслу, которое стояло
у самой кровати
больного, рядом с ночным столиком, заставленным аптечными банками и флаконами.