Неточные совпадения
Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! и как чудна она сама, эта дорога: ясный день, осенние листья, холодный воздух… покрепче в дорожную шинель, шапку на
уши, тесней и уютней
прижмемся к углу!
В комнате было очень светло, в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов. В темных стеклах окон с улицы молча
прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за
ухом у меня, говоря...
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая была озорница — бросится на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены
уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голуба́ душа!
Прижавшись к плечу бабушки, мать шептала что-то на
ухо ей, — бабушка щурила глаза, точно в них светом било. Становилось всё скучнее.
Потом она растирала мне
уши гусиным салом; было больно, но от нее исходил освежающий, вкусный запах, и это уменьшало боль. Я
прижимался к ней, заглядывая в глаза ее, онемевший от волнения, и сквозь ее слова слышал негромкий, невеселый голос бабушки...
В пол-аршина от лица Ромашова лежали ее ноги, скрещенные одна на другую, две маленькие ножки в низких туфлях и в черных чулках, с каким-то стрельчатым белым узором. С отуманенной головой, с шумом в
ушах, Ромашов вдруг крепко
прижался зубами к этому живому, упругому, холодному, сквозь чулок, телу.
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся опять под окнами ночной поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он
прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под
ухом… Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
Страх, стыд и жалость к ней охватили его жаром и холодом; опустив голову, он тихонько пошёл к двери, но вдруг две тёплых руки оторвали его от земли, он
прижался щекою к горячему телу, и в
ухо ему полился умоляющий, виноватый шёпот...
Однажды он проснулся на рассвете, пошёл в кухню пить и вдруг услыхал, что кто-то отпирает дверь из сеней. Испуганный, он бросился в свою комнату, лёг, закрылся одеялом, стараясь
прижаться к сундуку как можно плотнее, и через минуту, высунув
ухо, услышал в кухне тяжёлые шаги, шелест платья и голос Раисы Петровны...
Когда стало совсем темно, Каштанкою овладели отчаяние и ужас. Она
прижалась к какому-то подъезду и стала горько плакать. Целодневное путешествие с Лукой Александрычем утомило ее,
уши и лапы ее озябли, и к тому же еще она была ужасно голодна. За весь день ей приходилось жевать только два раза: покушала у переплетчика немножко клейстеру да в одном из трактиров около прилавка нашла колбасную кожицу — вот и все. Если бы она была человеком, то, наверное, подумала бы...
Цербер тихо и как-то жалобно взвизгивал. Бедному псу, по-видимому, тоже становилось страшно ввиду наступающего царства мертвящего мороза; он
прижимался ко мне и, задумчиво вытягивая острую морду, настораживая чуткие
уши, внимательно вглядывался в беспросветно серую мглу.
Она уходит. После завтрака водворяется полный мир. Поручик шепчет на
ухо вдове самые пылкие слова и жмет ей под столом круглое колено, а она, раскрасневшись от еды и от пива, то
прижимается к нему плечом, то отталкивает его и стонет с нервным смешком...
— Пусти меня, черт!.. Оставь! — хрипел Файбиш. Его сильная, жесткая рука комкала губы и нос Цирельмана; но актер мочил слюнями и кусал его пальцы и, вырывая из них на мгновение рот, кричал все громче и безумнее и крепче
прижимался лицом к шершавому балахону и к сапогам Файбиша. А лошади все неслись, заложив назад
уши, и торчавший из-под снега прошлогодний камыш хлестал по бокам саней.
Когда Софья засыпала, Варвара
прижалась к ней и шепнула на
ухо...