Неточные совпадения
Долго мы ехали большою дорогой и не заводили разговора. Мне все мерещился"кандауровский
барин"."Чуть-чуть не увезли!" — как просто и естественно вылилась эта фраза из
уст Николая Осипыча! Ни страха, ни сожаления, ни даже изумления. Как будто речь шла о поросенке, которого чуть-чутьне задавили дорогой!
Матвей Лозинский, разумеется, не знал еще, к своему несчастью, местных обычаев. Он только шел вперед, с раскрытым сердцем, с какими-то словами на
устах, с надеждой в душе. И когда к нему внезапно повернулся высокий
господин в серой шляпе, когда он увидел, что это опять вчерашний полицейский, он излил на него все то чувство, которое его теперь переполняло: чувство огорчения и обиды, беспомощности и надежды на чью-то помощь. Одним словом, он наклонился и хотел поймать руку мистера Гопкинса своими губами.
— Митя, Митя! — сказал он прерывающимся голосом. — Конец мой близок… я изнемогаю!.. Если дочь моя не погибла, сыщи ее… отнеси ей мое грешное благословение… Я чувствую, светильник жизни моей угасает… Ах, если б я мог, как православный, умереть смертью христианина!.. Если б
господь сподобил меня… Нет, нет!.. Достоин ли убийца и злодей прикоснуться нечистыми
устами… О, ангел-утешитель мой! Митя!.. молись о кающемся грешнике!
— Женат! — вскричал Палицын. Он посмотрел молча на Юрия и повторил с негодованием: — Женат! Для чего же ты обманул меня, несчастный? И ты дерзнул в храме божием, пред лицом
господа твоего, осквернить свои
уста лукавством и неправдою!.. Ах, Юрий Дмитрич, что ты сделал!
Милонов.
Господа, я не могу говорить: все прекрасное и все высокое заставляет молчать
уста мои и вызывает горячие и обильные слезы на мои ресницы. (Пьет.)
—
Господь с вами и все святые! Как! вы, Иван Иванович, стали неприятелем Ивану Никифоровичу? Ваши ли это
уста говорят? Повторите еще! Да не спрятался ли у вас кто-нибудь сзади и говорит вместо вас?..
Воистину еврейки молодой
Мне дорого душевное спасенье.
Приди ко мне, прелестный ангел мой,
И мирное прими благословенье.
Спасти хочу земную красоту!
Любезных
уст улыбкою довольный,
Царю небес и господу-Христу
Пою стихи на лире богомольной.
Смиренных струн, быть может, наконец
Ее пленят церковные напевы,
И дух святой сойдет на сердце девы;
Властитель он и мыслей и сердец.
Трилецкий. Так… Это правда… Вашими
устами, надо полагать, гласит сама мудрость. А какого вы мнения,
господин бакалейный человек, касательно остального прочего?
— Помнишь, что у Златоуста про такие слезы сказано? — внушительно продолжал Патап Максимыч. — Слезы те паче поста и молитвы, и сам Спас пречистыми
устами своими рек: «Никто же больше тоя любви имать, аще кто душу свою положит за други своя…» Добрая ты у меня, Груня!..
Господь тебя не оставит.
Чудеса даже творит премерзкий, якобы от
Господа бываемые — ложных пророков воздвигает, влагая в
уста их словеса неправды, якобы слово Господней истины».
— Злобность и вражда ближних
Господу противны, — учительно сказала Манефа. —
Устами царя Давыда он вещает: «Се что добро или что красно, но еже жити братии вкупе». Очень-то дяде не противься: «Пред лицом седого восстани и почти лицо старче…» Он ведь тебе кровный, дядя родной. Что-нибудь попусти, в чем-нибудь уступи.
—
Господь пречистыми
устами своими повелел верным иметь не только чистоту голубину, но и мудрость змеину, — сказала на то Манефа. — Ну и пусть их, наши рекомые столпы правоверия, носят мудрость змеину — то на пользу христианства… Да сами-то змиями-губителями зачем делаются?.. Пребывали бы в незлобии и чистоте голубиной… Так нет!.. Вникни, друг, в слова мои, мудрость в них. Не моя мудрость, а Господня и отец святых завещание. Ими заповеданное слово говорю тебе. Не мне верь, святых отцов послушай.
— Вот до чего мы с вами договорились, — с улыбкой сказала Марья Ивановна. — В богословие пустились… Оставимте эти разговоры, Марко Данилыч. Писание — пучина безмерная, никому вполне его не понять, разве кроме людей, особенной благодатью озаренных, тех людей, что имеют в
устах «слово живота»… А такие люди есть, — прибавила она, немного помолчав, и быстро взглянула на Дуню. — Не в том дело, Марко Данилыч, — не невольте Дунюшки и все предоставьте воле Божией.
Господь лучше вас устроит.
— Есть, ваше благородие, на земле люди святые и праведные… На них
Господь животворящий дух святый сходит с небеси, — сказал унтер-офицер. — Он пречистыми их
устами возвещает всем спасение, а кто в сомненье приходит, чудесами уверяет.
Для чего так необходимо нужно было Сиду пережить
барина, это оставалось всегдашнею его тайной; но слово это постоянно вертелось на его
устах и было употребляемо другими людьми вместо приветствия Сиду.
— Врешь, анафема! Врешь, не знаменовался государь двумя персты. Вижу я, еще не в постыжении остаются отступники никонианы. И за то, что ты солгал,
господь будет бить тебя по
устам.
А тогда, разумеется, настанет для Малахии и иже с ним торжество, а митрополитам, и епископам, и всему чину церковному со всеми нечестивыми никонианами — посрамление до черноты лиц их. А тех, кои не покорятся, «
господь рукою верных своих будет бить по
устам», и все они окровянятся, как Гиезий. «Старая вера побьет новую». Вот чего желал и о чем, может быть, всю жизнь свою молился опасный немоляк за власти.
Служанка лет под пятьдесят, маленького роста, круглая, свежая, будто вспрыснутая росою Аврора [Аврора — богиня утренней зари (рим. миф.).], прибавить надобно, вечерняя и осенняя, с улыбкою на
устах прикатила пред своего
господина.
Он находился между страхом и надеждою, но, увы, не страхом ответственности перед графом Аракчеевым, его
господином, от мановения руки которого зависела не только его служба, но, пожалуй, и самая жизнь, и не надежда, что мимо его пройдет чаша опасного расположения или просто каприза сластолюбивой графской фаворитки, а напротив, между страхом, что она призывает его именно только по поводу мучащей ее мозоли, и надеждою, что его молодецкая внешность — ему не раз доводилось слыхать об этом из
уст женщин — доставит ему хотя мгновение неземного наслаждения.
Это «добрже» в
устах его значило, что тайна
барина умрет в его груди.
— Она была сужена тебе самим великим князем, — говорил между прочим хитрый дворецкий, — на этом
господин Иван Васильевич положил свое слово отцу твоему, как шли походом во Тверь. Жаль, коли достанется другому! Зазорно, коли невеста царевича достанется немчину-лекарю! Скажет народ: пил мед царевич, по
устам текло, да в рот не попало; выхватил стопу дорогую из его рук иноземный детина!
— Если еще время, возвратите мне жизнь,
господин врач. Я так молода, мне еще хотелось бы пожить, — говорит она на итальянском языке, который вдвое слаще в ее
устах, и вслед за тем подает ему руку. Притянув его к себе, прибавляет ему шепотом на ухо: — Мне дали яду, я это чувствую; только, ради бога, не говорите никому.
— «Ну и докажу: по видимому судя, кажется в море действительно более воды, чем в горсти, но когда придет время разрушения мира и из нынешнего солнца выступит другое, огнепалящее, то оно иссушит на земле все воды — и большие и малые: и моря, и ручьи, и потоки, и сама Сумбер-гора (Атлас) рассыпется; а кто при жизни напоил своею горстью
уста жаждущего или обмыл своею рукою раны нищего, того горсть воды семь солнц не иссушат, а, напротив того, будут только ее расширять и тем самым увеличивать…» — Право, как вы хотите, а ведь это не совсем глупо,
господа? — вопросил, приостановясь на минуту, рассказчик, — а?
— Да неужто же вы у него никто этого не добивались? О, роде лукавый, доколе живу с вами и терплю вас? Как вас это ничто, дела касающееся, не интересует? Попомните себе, что если тех, кои ни горячи, ни холодны,
господь обещал изблевать с
уст своих, то чего удостоитесь вы, совершенно холодные?