Неточные совпадения
А ляшские тела, увязавши как
попало десятками к хвостам диких коней, пустили их
по всему полю и долго потом гнались за ними и хлестали их
по бокам.
Проходя
по комнате, он заденет то ногой, то
боком за стол, за стул, не всегда
попадает прямо в отворенную половину двери, а ударится плечом о другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина дома, или плотника, который их делал.
Только индиец, растянувшись в лодке,
спит, подставляя под лучи то один, то другой
бок; закаленная кожа у него ярко лоснится, лучи скользят
по ней, не проникая внутрь, да китайцы, с полуобритой головой, машут веслом или ворочают рулем, едучи на барке
по рейду, а не то так работают около европейских кораблей, постукивая молотком или таская кладь.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами
по грязи, вдруг возьмет да и ляжет средь дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его в
бока, приподнимает то руку, то ногу, иногда голову. Рука, нога и голова
падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока не придут двое «городовых» на помощь.
Если б не декорация гор впереди и
по бокам, то хоть
спать ложись.
Вместе с нею
попали еще две небольшие рыбки: огуречник — род корюшки с темными пятнами
по бокам и на спине (это было очень странно, потому что идет она вдоль берега моря и никогда не заходит в реки) и колюшка — обитательница заводей и слепых рукавов, вероятно снесенная к устью быстрым течением реки.
Ночью я плохо
спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не
по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с
боку на
бок, наконец поднялся и подошел к огню. У костра сидя
спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Он хотел сказать что-то, но только зашипел и, шаря руками вверху, внизу,
по бокам, задыхаясь, с подгибавшимися коленками, перебрался из одного стойла в другое… в третье, почти доверху набитое сеном, толкнулся в одну стену, в другую,
упал, перекатился через голову, приподнялся и вдруг опрометью выбежал через полураскрытую дверь на двор…
Ночь выпала ветреная и холодная. За недостатком дров огня большого развести было нельзя, и потому все зябли и почти не
спали. Как я ни старался завернуться в бурку, но холодный ветер находил где-нибудь лазейку и знобил то плечо, то
бок, то спину. Дрова были плохие, они трещали и бросали во все стороны искры. У Дерсу прогорело одеяло. Сквозь дремоту я слышал, как он ругал полено, называя его по-своему — «худой люди».
Их звали «фалаторы», они скакали в гору, кричали на лошадей, хлестали их концом повода и хлопали с
боков ногами в сапожищах, едва влезавших в стремя. И бывали случаи, что «фалатор»
падал с лошади. А то лошадь поскользнется и
упадет, а у «фалатора» ноги в огромном сапоге или, зимнее дело, валенке — из стремени не вытащишь. Никто их не учил ездить, а прямо из деревни сажали на коня — езжай! А у лошадей были нередко разбиты ноги от скачки в гору
по булыгам мостовой, и всегда измученные и недокормленные.
У ворот избы Тараса действительно сидел Кишкин, а рядом с ним Окся. Старик что-то расшутился и довольно галантно подталкивал свою даму локтем в
бок. Окся сначала ухмылялась, показывая два ряда белых зубов, а потом, когда Кишкин
попал локтем в непоказанное место, с быстротой обезьяны наотмашь ударила его кулаком в живот. Старик громко вскрикнул от этой любезности, схватившись за живот обеими руками, а развеселившаяся Окся треснула его еще раз
по затылку и убежала.
Прелестные русые кудри вились и густыми локонами
падали на плечи, открывая только с
боков античную белую шею;
по лицу проступал легкий пушок, обозначалась небольшая раздваивающаяся бородка, и над верхней губою вились тоненькие усики.
Он убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело своих рук, то вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное тело Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись от ужаса, но рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки настолько мужества, чтобы оттянуть у себя на
боку кожу над ребрами и прострелить ее. И когда он
падал, неистово закричав от боли, от испуга и от грома выстрела, то
по телу Верки пробежала последняя судорога.
Балалайкина, наконец, привезли, и мы могли приступить к обеду. Жених и невеста,
по обычаю, сели рядом, Глумов поместился подле невесты (он даже изумления не выказая, когда я ему сообщил о желании Фаинушки), я — подле жениха. Против нас сел злополучный меняло, имея
по бокам посаженых отцов. Прочие гости разместились как
попало, только Редедя отвел себе место на самом конце стола и почти не сидел, а стоял и, распростерши руки, командовал армией менял, прислуживавших за столом.
Ночью она ворочалась с
боку на
бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи —
спи себе, как у Христа за пазушкой!» Днем ей
по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там есть и душу с кем отвести!
Невоздержный, злой, он врывался в острог даже иногда
по ночам, а если замечал, что арестант
спит на левом
боку или навзничь, то наутро его наказывал: «
Спи, дескать, на правом
боку, как я приказал».
Только что поднялось усталое сентябрьское солнце; его белые лучи то гаснут в облаках, то серебряным веером
падают в овраг ко мне. На дне оврага еще сумрачно, оттуда поднимается белесый туман; крутой глинистый
бок оврага темен и гол, а другая сторона, более пологая, прикрыта жухлой травой, густым кустарником в желтых, рыжих и красных листьях; свежий ветер срывает их и мечет
по оврагу.
Проснулся он внезапно, точно кто толкнул его в
бок, вскочил и, не отдавая себе отчета, куда и зачем, пошел опять
по дороге. Море совсем угасло, на берегу никого не было, дорога тоже была пуста. Коттеджи
спали, освещаемые месяцем сверху,
спали также высокие незнакомые деревья с густою, тяжелою зеленью,
спало недопаханное квадратное поле, огороженное проволокой,
спала прямая дорога, белевшая и искрившаяся бледною полоской…
Но горцы прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов и рубили их шашками. Назаров висел на шее носившей его вокруг товарищей испуганной лошади. Под Игнатовым
упала лошадь, придавив ему ногу. Двое горцев, выхватив шашки, не слезая, полосовали его
по голове и рукам. Петраков бросился было к товарищу, но тут же два выстрела, один в спину, другой в
бок, сожгли его, и он, как мешок, кувырнулся с лошади.
Разыскав гостиницу, куда меня пригласил Кук, я был проведен к нему, застав его в постели. При шуме Кук открыл глаза, но они снова закрылись. Он опять открыл их. Но все равно он
спал.
По крайнему усилию этих спящих, тупо открытых глаз я видел, что он силится сказать нечто любезное. Усталость, надо быть, была велика. Обессилев, Кук вздохнул, пролепетал, узнав меня: «Устраивайтесь», — и с треском завалился на другой
бок.
Он пошёл… Дома стояли
по бокам улицы, точно огромные камни, грязь всхлипывала под ногами, а дорога опускалась куда-то вниз, где тьма была ещё более густа… Илья споткнулся о камень и чуть не
упал. В пустоте его души вздрогнула надоедливая мысль...
— Сон я потерял… бывало, дрыхну — хоть кожу с меня сдери, не услышу! А теперь ворочаюсь, ворочаюсь с
боку на
бок, едва под утро засну… Сердце бьется неровно, то как загнанное, часто так — тук-тук-тук… а то вдруг замрет, — кажись, вот сейчас оторвется да и
упадет куда-то, в недра самые… Помилуй мя, боже,
по велицей милости твоей!..
Но она ни о чем не думала и только плакала. Когда мягкий пушистый снег совсем облепил ее спину и голову и она от изнеможения погрузилась в тяжелую дремоту, вдруг подъездная дверь щелкнула, запищала и ударила ее
по боку. Она вскочила. Из отворенной двери вышел какой-то человек, принадлежащий к разряду заказчиков. Так как Каштанка взвизгнула и
попала ему под ноги, то он не мог не обратить на нее внимания. Он нагнулся к ней и спросил...
В этот же самый Троицын день, после обеда, Лиза, гуляя
по саду и выходя из него на луг, куда повел ее муж, чтобы показать клевер, переходя маленькую канавку, оступилась и
упала. Она
упала мягко на
бок, но охнула, и в лице ее муж увидал не только испуг, но боль. Он хотел поднять ее, но она отвела его руку.
Стульчиком называются две палочки, всегда из сырого тальника, каждая с лишком аршин длиною, которые кладутся крест-накрест и связываются крепкою бечевкою; потом концы их сгибаются вниз и также связываются веревочками, так что все четыре ножки отстоят на четверть аршина одна от другой, отчего весь инструмент и получает фигуру четвероножника, связанного вверху плотно; во внутренние
бока этих ножек набиваются волосяные силья, расстоянием один от другого на полвершка; в самом верху стульчика, в крестообразном его сгибе, должна висеть такая же приманка, какую привязывают к сторожку плахи; приманка бывает со всех сторон окружена множеством настороженных сильев; зверек, стараясь достать добычу, полезет
по которой-нибудь ножке и непременно
попадет головой в силок; желая освободиться, он спрыгнет вниз и повиснет, удавится и запутается в сильях даже всеми ногами.
…Я стою в сенях и, сквозь щель, смотрю во двор: среди двора на ящике сидит, оголив ноги, мой хозяин, у него в подоле рубахи десятка два булок. Четыре огромных йоркширских борова, хрюкая, трутся около него, тычут мордами в колени ему, — он сует булки в красные
пасти, хлопает свиней
по жирным розовым
бокам и отечески ласково ворчит пониженным, незнакомым мне голосом...
С этими словами он перевернулся на другой
бок и решился выходить из берлоги только для получения присвоенного содержания. И затем все пошло в лесу как
по маслу. Майор
спал, а мужики приносили поросят, кур, меду и даже сивухи и складывали свои дани у входа в берлогу. В указанные часы майор просыпался, выходил из берлоги и жрал.
Дневальный — Лука Меркулов — только что «заступил на смену». До двух часов пополуночи он должен не
спать, ходить
по казарме в шинели, в шапке и со штыком на
боку и следить за порядком: за тем, чтобы не было покраж, чтобы люди не выбегали на двор раздетыми, чтобы в помещение не проникали посторонние лица. В случае посещения начальства он обязан рапортовать о благополучии и о всем происшедшем.
Не обращая внимания на то, что с него сходил в тот день
по крайней мере уже девятый пот, что его немилосердно жгло и
палило солнце в
бока, в затылок, он быстро шагал
по распаленному почти тротуару около постоялых дворов, из которых в растворенные ворота его сильно обдавало запахом дегтя, кожи и навоза.
По ночам он
спал теперь нехорошо, чутко, и ему слышно было, как Матвей тоже не
спал и всё вздыхал, скучая
по своем изразцовом заводе. И Якову ночью, пока он ворочался с
боку на
бок, вспоминались и краденая лошадь, и пьяница, и евангельские слова о верблюде.
Он видел бледные, неясные образы лиц и предметов и в то же время сознавал, что
спит, и говорил себе: «Ведь это сон, это мне только кажется…» В смутных и печальных грезах мешались все те же самые впечатления, которые он переживал днем: съемка в пахучем сосновом лесу, под солнечным припеком, узкая лесная тропинка, туман
по бокам плотины, изба Степана и он сам с его женой и детьми.
В третьем часу вместе обедают, вечером вместе готовят уроки и плачут. Укладывая его в постель, она долго крестит его и шепчет молитву, потом, ложась
спать, грезит о том будущем, далеком и туманном, когда Саша, кончив курс, станет доктором или инженером, будет иметь собственный большой дом, лошадей, коляску, женится и у него родятся дети… Она засыпает и все думает о том же, и слезы текут у нее
по щекам из закрытых глаз. И черная кошечка лежит у нее под
боком и мурлычет...
Здесь любо-дорого посмотреть на крестьянина, у самого последнего бедняка изба большая, крепкая, просторная, на
боку не лежит, ветром ее не продувает, зимой она не промерзает, крыта дранью, топится по-белому, дров
пали сколько хочешь; у каждого хозяина чисто, опрятно, и все прибрано по-хорошему…
Его пятнают, скользят из-под рук, тычут и щиплют спереди и сзади, с
боков, сверху, снизу, — а он, стараясь поймать хоть кого-нибудь, тщетно машет руками и бьет
по воздуху, с каждым шагом боясь оступиться и
упасть — к общему удовольствию играющих.
От устья Оки до Саратова и дальше вниз правая сторона Волги «Горами» зовется. Начинаются горы еще над Окой, выше Мурома, тянутся до Нижнего, а потом вниз
по Волге. И чем дальше, тем выше они. Редко горы перемежаются — там только, где с правого
бока река в Волгу
пала. А таких рек немного.
Причина этого явления скоро разъяснилась. Ветер, пробегающий
по долине реки Сонье, сжатый с
боков горами, дул с большой силой. В эту струю и
попали наши лодки. Но как только мы отошли от берега в море, где больше было простора, ветер подул спокойнее и ровнее. Это заметили удэхейцы, но умышленно ничего не сказали стрелкам и казакам, чтобы они гребли энергичнее и чтобы нас не несло далеко в море.
Поигравши телом, акула нехотя подставляет под него
пасть, осторожно касается зубами, и парусина разрывается во всю длину тела, от головы до ног; один колосник выпадает и, испугавши лоцманов, ударивши акулу
по боку, быстро идет ко дну.
Александра Михайловна снова улеглась
спать, но заснуть не могла. Она ворочалась с
боку на
бок, слышала, как пробило час, два, три, четыре. Везде была тишина, только маятник в кухне мерно тикал, и по-прежнему протяжно и уныло гудели на крыше телефонные проволоки. Дождь стучал в окна. Андрея Ивановича все не было. На душе у Александры Михайловны было тоскливо.
По бокам стол был обтянут зеленым коленкором, а внутри стола была устроена кровать; на ней отец
спал года два.
По краям дороги валялись пьяные. Сидит на пригорке солдат, винтовка меж колен, голова свесилась: тронешь его за плечо, он, как мешок, валится на
бок… Мертв? Непробудно
спит от усталости? Пульс есть, от красного лица несет сивухою…
По обоим
бокам Аркаши беспомощно болтались его толстые ножки в клетчатых брюках, которые никак не могли
попасть в стремена; лицо с плотно зажмуренными от страха глазами выражало неподдельный ужас.
Она покрыта байковым одеялом, лежала на спине в прямом положении, с головою, несколько наклоненною на правую сторону, и с руками, расположенными
по бокам тела (как велят
спать благовоспитанным девушкам в пансионах).