Неточные совпадения
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою
на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как
машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет — а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал
на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится
спать. Вся
машина засыпает.
Михей Зотыч проходил «механический цех», потом
попал к паровым котлам, потом
на медный рудник к штанговой
машине, откачивавшей из шахты воду, потом к лесным поставкам, — одним словом, прошел сложный и тяжелый путь.
Напротив, голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как
машина в ходу; я воображаю, так и стучат разные мысли, всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли: «Вот этот глядит — у него бородавка
на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между тем все знаешь и все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок
упасть нельзя, и все около нее, около этой точки ходит и вертится.
— Куды! В одно мгновение. Человека кладут, и
падает этакий широкий нож, по
машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут,
на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.
Заваленный делами, постоянно озабоченный приращением своего состояния, желчный, резкий, нетерпеливый, он не скупясь давал деньги
на учителей, гувернеров,
на одежду и прочие нужды детей; но терпеть не мог, как он выражался, нянчиться с писклятами, — да и некогда ему было нянчиться с ними: он работал, возился с делами,
спал мало, изредка играл в карты, опять работал; он сам себя сравнивал с лошадью, запряженной в молотильную
машину.
Ночью особенно было хорошо
на шахте. Все кругом
спит, а паровая
машина делает свое дело, грузно повертывая тяжелые чугунные шестерни, наматывая канаты и вытягивая поршни водоотливной трубы. Что-то такое было бодрое, хорошее и успокаивающее в этой неумолчной гигантской работе. Свои домашние мысли и чувства исчезали
на время, сменяясь деловым настроением.
До самого вечера Марья проходила в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник: и место назначил —
на росстани, где от дороги в Фотьянку отделяется тропа
на Сиротку. Семеныч улегся
спать рано, потому что за день у
машины намаялся, да и встать утром
на брезгу. Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут по дороге в Фотьянку, к росстани.
Я
спал около машинного трюма,
на столе,
на котором мыл посуду, и когда проснулся от выстрела и сотрясения,
на палубе было тихо, в
машине горячо шипел пар, часто стучали молотки. Но через минуту все палубные пассажиры разноголосно завыли, заорали, и сразу стало жутко.
Но он
спал, когда поезд остановился
на довольно продолжительное время у небольшой станции. Невдалеке от вокзала, среди вырубки, виднелись здания из свежесрубленного леса.
На платформе царствовало необычайное оживление: выгружали земледельческие
машины и камень, слышалась беготня и громкие крики
на странном горловом жаргоне. Пассажиры-американцы с любопытством выглядывали в окна, находя, по-видимому, что эти люди суетятся гораздо больше, чем бы следовало при данных обстоятельствах.
Двое рабочих всовывали в эту
пасть конец накаленного длинного прута, и
машина, равномерно отгрызая по куску металла, выплевывала их
на землю в виде совершенно готовых гаек.
В тот же день вечером, когда я стоял у дверей сарая, где хранились
машины, с крыши,
на голову мне,
упала черепица — по голове ударило не сильно, но другая очень крепко — ребром по плечу, так, что левая рука у меня повисла.
Доктор не любил нашего хозяйства, потому что оно мешало нам спорить, и говорил, что пахать, косить,
пасти телят недостойно свободного человека и что все эти грубые виды борьбы за существование люди со временем возложат
на животных и
на машины, а сами будут заниматься исключительно научными исследованиями.
Василий. Поищем, так найдем. Да что говорить-то! Даже еще и не приказано, и не всякий понимать может. Тоже и наука, а не то что лежа
на боку. Мы, может, ночи не
спали, страху навиделись. Как вы обо мне понимаете? Я до Лондона только одиннадцать верст не доезжал, назад вернули при
машинах. Стало быть, нам много разговаривать нельзя. (Уходит.)
Но вдруг я вскочил в ужасе. Мне отчетливо послышался скрежет
машины, частые толчки, как будто
на гигантском катке катали белье… Казалось, я должен опять крикнуть что-то Урманову… Поэтому я быстро подбежал к окну и распахнул его… Ночь была тихая. Все кругом
спало в серой тьме, и только по железной дороге ровно катился поезд, то скрываясь за откосами, то смутно светясь клочками пара. Рокочущий шум то прерывался, то опять усиливался и наконец совершенно стих…
Когда я закрыл окно, мне стало страшно. Кругом — только
машины. Разбуженный моими шагами и стуком окна, Тит сел
на постели, обвел комнату бессмысленным взглядом, опять
упал на спину и стал всхрапывать… И опять раздался тонкий писк лампы… Сопение Тита казалось мне бессмысленным и мертвым… В тягучем пении лампы слышалось, наоборот, загадочное выражение…
Он
спал, да
спала и вся вертящаяся до поздней ночи Москва, и не
спал лишь громадный серый корпус
на Тверской, во дворе, где страшно гудели, потрясая все здание, ротационные
машины «Известий».
С тех пор как Костик женился
на Алене и занял Петровнин чулан, Настя стала
спать на войлочке возле
Машиной кроватки.
Двое рабочих в кожаных передниках, с тяжелыми железными клещами в руках, встали
на противоположных концах катальной
машины, тележка с болванкой подкатилась, и вяземский пряник, точно сам собой, нырнул в ближайшее, самое большое между катальными валами отверстие и вылез из-под валов длинной полосой, которая гнулась под собственной тяжестью; рабочие ловко подхватывали эту красную, все удлинявшуюся полосу железа, и она, как игрушка, мелькала в их руках, так что не хотелось верить, что эта игрушка весила двенадцать пудов и что в десяти шагах от нее сильно жгло и
палило лицо.
Красное, точно кровью обмазанное, оно походило
на какую-то жестокую
машину, еще не действующую, но уже разинувшую ряд глубоких, жадно зияющих
пастей и готовую что-то жевать и пожирать.
Те самые мужики, которые только что гуляли в трактире, тащили
на себе пожарную
машину. Все они были пьяны, спотыкались и
падали, и у всех было беспомощное выражение и слезы
на глазах.
Разве вода может говорить?
Машина при всей её подавляющей физической силе не может выдавить из себя ни одного слова… А слова повторялись, он их слышал совершенно ясно и даже мог различить интонации в произношении. Он в каком-то ужасе сел
на своей скамейке и удивился, что кругом никого не было, а против него мирно
спал брат Павлин. Половецкий вздохнул свободно.
А извещалось в том письме, что божией волею случилось с Прохоровым несчастье.
Попал он под колесо
машины и умер мученической смертью, раздробленный ею
на сотню мелких кусков.
Я был тогда по компанейским делам в Петербурге, и
на мою долю
пало принять из таможни
машины и отправить их в нашу глушь, а также взять с собою Гуго Пекторалиса, который должен был очень скоро приехать и явиться в «Сарептский дом», Асмус Симонзен и K°, — известный нам более под именем «горчичного дома».