Неточные совпадения
Когда Клим, с ножом в руке, подошел вплоть к ней, он увидал в сумраке, что широко открытые глаза ее налиты страхом и блестят фосфорически, точно глаза
кошки. Он, тоже до испуга удивленный ею, бросил нож, обнял ее, увел в столовую, и там все объяснилось очень просто: Варвара плохо
спала, поздно встала, выкупавшись, прилегла
на кушетке в ванной, задремала, и ей приснилось что-то страшное.
— Я не выставляю подсудимого каким-то идеальным человеком, — говорил Веревкин. — Нет, это самый обыкновенный смертный, не чуждый общих слабостей… Но он
попал в скверную историю, которая походила
на игру
кошки с мышкой. Будь
на месте Колпаковой другая женщина, тогда Бахарев не сидел бы
на скамье подсудимых! Вот главная мысль, которая должна лечь в основание вердикта присяжных. Закон карает злую волю и бесповоротную испорченность, а здесь мы имеем дело с несчастным случаем, от которого никто не застрахован.
Речь Жадаева
попала в газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда. Первым делом было приказано иметь во всех лавках
кошек. Но
кошки и так были в большинстве лавок. Это был род спорта — у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели
на прилавках, но крысы обращали
на них мало внимания. В надворные сараи котов
на ночь не пускали после того, как одного из них в сарае ночью крысы сожрали.
Рубаха
на Василье была одна розовая ситцевая, и та в дырах,
на ногах ничего не было, но тело было сильное, здоровое, и, когда котелок с кашей снимали с огня, Василий съедал за троих, так что старик-караульщик только дивился
на него. По ночам Василий не
спал и либо свистал, либо покрикивал и, как
кошка, далеко в темноте видел. Paз забрались с деревни большие ребята трясти яблоки. Василий подкрался и набросился
на них; хотели они отбиться, да он расшвырял их всех, а одного привел в шалаш и сдал хозяину.
Увидав Хаджи-Мурата и выхватив из-за пояса пистолет, он направил его
на Хаджи-Мурата. Но не успел Арслан-Хан выстрелить, как Хаджи-Мурат, несмотря
на свою хромоту, как
кошка, быстро бросился с крыльца к Арслан-Хану. Арслан-Хан выстрелил и не
попал. Хаджи-Мурат же, подбежав к нему, одной рукой схватил его лошадь за повод, другой выхватил кинжал и что-то по-татарски крикнул.
Скинув половик и пальто, я уселся. Аромат райский ощущался от пара грибных щей. Едим молча. Еще подлили. Тепло. Приветливо потрескивает, слегка дымя, лучина в светце,
падая мелкими головешками в лохань с водой. Тараканы желтые домовито ползают по Илье Муромцу и генералу Бакланову… Тепло им, как и мне. Хозяйка то и дело вставляет в железо высокого светца новую лучину… Ели кашу с зеленым льняным маслом.
Кошка вскочила
на лавку и начала тереться о стенку.
В окнах домов зажигались огни,
на улицу
падали широкие, жёлтые полосы света, а в них лежали тени цветов, стоявших
на окнах. Лунёв остановился и, глядя
на узоры этих теней, вспомнил о цветах в квартире Громова, о его жене, похожей
на королеву сказки, о печальных песнях, которые не мешают смеяться…
Кошка осторожными шагами, отряхивая лапки, перешла улицу.
На вопрос же матери, о чем я плачу, я отвечал: «Сестрица ничего не понимает…» Опять начал я
спать с своей
кошкой, которая так ко мне была привязана, что ходила за мной везде, как собачонка; опять принялся ловить птичек силками, крыть их лучком и сажать в небольшую горницу, превращенную таким образом в обширный садок; опять начал любоваться своими голубями, двухохлыми и мохноногими, которые зимовали без меня в подпечках по разным дворовым избам; опять начал смотреть, как охотники травят сорок и голубей и кормят ястребов, пущенных в зиму.
Точно то же случилось со мной при взгляде
на кошку, которая
спала, свернувшись клубком
на солнышке, и напомнила мне мою любимую
кошку в деревне.
Вдруг — шасть… Хлопнулось что-то об пол, будто здоровенная
кошка упала. Это проклятый в трубу влетел, ударился, подскочил… И слышит мельник — сидит уже
на спине и запускает когти.
Отсюда вела во второй этаж узкая деревянная лестничка,
на которой всегда
спали кошки.
Я не оставлял в покое ни одного клочка земли, я сгонял всех мужиков и баб из соседних деревень, работа у меня тут кипела неистовая; я сам тоже пахал, сеял, косил и при этом скучал и брезгливо морщился, как деревенская
кошка, которая с голоду ест
на огороде огурцы; тело мое болело, и я
спал на ходу.
Ну, сели, поехали. До свету еще часа два оставалось. Выехали
на дорогу, с версту этак проехали; гляжу, пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю, такое тут? Остановил коней, оглядываюсь: Кузьма из кустов ползет
на дорогу. Встал обок дороги, смотрит
на меня, сам лохмами своими трясет, смеется про себя… Фу ты, окаянная сила! У меня и то
кошки по сердцу скребнули, а барыня моя, гляжу, ни жива ни мертва… Ребята
спят, сама не
спит, мается.
На глазах слезы. Плачет… «Боюсь я, говорит, всех вас боюсь…»
По крайней мере, Огнев, вспоминая впоследствии о хорошенькой Верочке, не мог себе представить ее без просторной кофточки, которая мялась у талии в глубокие складки и все-таки не касалась стана, без локона, выбившегося
на лоб из высокой прически, без того красного вязаного платка с мохнатыми шариками по краям, который вечерами, как флаг в тихую погоду, уныло виснул
на плече Верочки, а днем валялся скомканный в передней около мужских шапок или же в столовой
на сундуке, где бесцеремонно
спала на нем старая
кошка.
Кошка мягко
упала на пол, медленно поворачивая пушистым хвостом, вскочила
на лежанку; но тут девка, спавшая
на полу в комнате, принесла стлать свой войлок, тушить свечку и зажигать лампадку.
«Сквозь волнистые туманы пробирается луна…» — опять пробирается, как
кошка, как воровка, как огромная волчица в стадо спящих баранов (бараны… туманы…). «
На печальные поляны льет печальный свет она…» О, Господи, как печально, как дважды печально, как безысходно, безнадежно печально, как навсегда припечатано — печалью, точно Пушкин этим повторением печаль луною как печатью к поляне припечатал. Когда же я доходила до: «Что-то слышится родное в вольных песнях ямщика», — то сразу
попадала в...
Этим же кошкодралам бабы и девки тогда продавали «свою девичью красу», то есть свои волосы, и весьма часто свою женскую честь, цена
на которую, за обилием предложения,
пала до того, что женщины и девочки, иногда самые молоденькие, предлагали себя сами, без особой приплаты, «в придачу к
кошке».
Замыкая этим период моей жизни, протекший под попечительной опекой, перехожу к началу моего житья
на воле, которою я умел пользоваться не благоразумнее, как та птичка, которую выпустил из клетки ребенок и которая
на первой же кровле
попала в лапы хищной
кошки.
Но уже в воздухе, изогнувшись телом, как падающая
кошка, он меняет направление и
попадает на площадку, одновременно ощущая сильную боль в колене, которым обо что-то ударился, и слыша треск разрывающейся материи.
На ту пору никто не сумел хорошо резака сделать: иной сдуру, как пень, в реку хлопнется, — а это уж не то, это называется
паля, и за то пятнадцать
кошек в спину, чтоб она свое место знала и вперед головы не совалась.
— Тебя хотят монахи сжечь, Мария! — сказал он жене, пришедши домой от епископа. — Они говорят, что ты ведьма, и приказали мне привести тебя туда…Послушай, жена! Если ты
на самом деле ведьма, то бог с тобой! — обратись в черную
кошку и убеги куда-нибудь; если же в тебе нет нечистого духа, то я не отдам тебя монахам…Они наденут
на тебя ошейник и не дадут тебе
спать до тех пор, пока ты не наврешь
на себя. Убегай же, если ты ведьма!
— Бездельник! Знаю все… я хотел только испытать тебя… ты продаешь меня фавориту… Гм! людей сбывают, как поганую
кошку!.. люди пропадают среди бела дня! Но я отыщу, хотя б мертвого… хотя остатки вырву из волчьей
пасти!.. Пора, пора и волка
на псарню!
—
На кой туда ляд идти, — недоумевал старик. — И с чего это ты, горбун, закуралесил, какую ночь полунощничаешь… Петухи давно пропоют, а ему чем бы
спать, работать приспичит… Чего теперь в саду делать.
Кошек гонять, так и их, чай, нет; это не то, что при вечной памяти Григорие Александровиче… Царство ему небесное, место покойное!
Он уж
на руках, плече, голове длинного, уж
на стене, проворно взбирается, как
кошка, выше и выше, цепляясь за что
попало, за уцелевшие карнизы, поросшие в расселинах отпрыски дерев, выбитые кирпичи…
Он ушел. Она осталась одна. Бледная, изнеможденная, с горящими, как у
кошки, глазами, с высохшими губами, она скорее
упала, чем уселась
на скамейку. Долго, очень долго она сидела без движения, без мыслей. Глаза ее мало-помалу теряли свой блеск; руки опустились; головка ее медленно наклонялась все ниже и ниже.
Черешни не
попадают в таз и сыплются
на землю, и какие-то странные животные, вроде
кошек, ловят черешни и подбрасывают кверху и опять ловят.