Неточные совпадения
Только что пан окровавленный
Пал головой на седло,
Рухнуло древо громадное,
Эхо весь лес потрясло.
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли —
на том основании, что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину —
на том основании, что он «в Питере бывал,
на полу сыпал и тут не
упал», но наконец предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду «Проломленных
Голов».
И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи
голову,
упала под вагон
на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась
на колена.
Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную
голову, и она вся сгибалась и
падала с дивана,
на котором сидела,
на пол, к его ногам; она
упала бы
на ковер, если б он не держал ее.
Когда после того, как Махотин и Вронский перескочили большой барьер, следующий офицер
упал тут же
на голову и разбился замертво и шорох ужаса пронесся по всей публике, Алексей Александрович видел, что Анна даже не заметила этого и с трудом поняла, о чем заговорили вокруг.
Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя
на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда
пала на его
голову, он не только не думал о том, как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.
Француз
спал или притворялся, что
спит, прислонив
голову к спинке кресла, и потною рукой, лежавшею
на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за стол, подошел и положил свою руку в руку Француза. Степан Аркадьич встал тоже и, широко отворяя глава, желая разбудить себя, если он
спит, смотрел то
на того, то
на другого. Всё это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что у него в
голове становится всё более и более нехорошо.
Селифан лег и сам
на той же кровати, поместив
голову у Петрушки
на брюхе и позабыв о том, что ему следовало
спать вовсе не здесь, а, может быть, в людской, если не в конюшне близ лошадей.
Из брички вылезла девка, с платком
на голове, в телогрейке, и хватила обоими кулаками в ворота так сильно, хоть бы и мужчине (малый в куртке из пеструшки [Пеструшка — домотканая пестрая ткань.] был уже потом стащен за ноги, ибо
спал мертвецки).
Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший
на дубовой спинке кровати, и что убитая муха
упала мне прямо
на голову.
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не
упал. Я оглянулся.
На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в
голову, и я все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок и больше я его не видал.
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось
спать, и я пошел в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться
на ее постели,
на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала
на своей постели и, должно быть,
спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее
голова, и, поправляя чепец, уселась
на край кровати.
Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у человека
голова, в глазах все мелькает и мешается, летят
головы, с громом
падают на землю кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных.
А
на Остапа уже наскочило вдруг шестеро; но не в добрый час, видно, наскочило: с одного полетела
голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьем в ребро третьего; четвертый был поотважней, уклонился
головой от пули, и
попала в конскую грудь горячая пуля, — вздыбился бешеный конь, грянулся о землю и задавил под собою всадника.
И вывели
на вал скрученных веревками запорожцев. Впереди их был куренной атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, — так, как схватили его хмельного. И потупил в землю
голову атаман, стыдясь наготы своей перед своими же козаками и того, что
попал в плен, как собака, сонный. В одну ночь поседела крепкая
голова его.
Андрий схватил мешок одной рукой и дернул его вдруг так, что
голова Остапа
упала на землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя с закрытыми глазами, закричал что было мочи: «Держите, держите чертова ляха! да ловите коня, коня ловите!» — «Замолчи, я тебя убью!» — закричал в испуге Андрий, замахнувшись
на него мешком.
Андрий стоял ни жив ни мертв, не имея духа взглянуть в лицо отцу. И потом, когда поднял глаза и посмотрел
на него, увидел, что уже старый Бульба
спал, положив
голову на ладонь.
Ее волосы сдвинулись в беспорядке; у шеи расстегнулась пуговица, открыв белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы
спали на щеке, в тени нежного, выпуклого виска, полузакрытого темной прядью; мизинец правой руки, бывшей под
головой, пригибался к затылку.
— Мы ошвартовались у дамбы, — сказал он. — Пантен послал узнать, что вы хотите. Он занят:
на него
напали там какие-то люди с трубами, барабанами и другими скрипками. Вы звали их
на «Секрет»? Пантен просит вас прийти, говорит, у него туман в
голове.
— Как не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется?
На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь
головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там
упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
Самая маленькая девочка, лет шести,
спала на полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув
голову в диван.
Он приподнялся с усилием.
Голова его болела; он встал было
на ноги, повернулся в своей каморке и
упал опять
на диван.
Часто он
спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в
головах, под которую подкладывал все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
Соня
упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув
головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
Тут молодой казак ударил ее саблею по
голове, и она
упала мертвая
на ступени крыльца.
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась, и
на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы
упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи,
голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
— Ну — а что же? Восьмой час… Кучер говорит:
на Страстной телеграфные столбы спилили, проволока везде, нельзя ездить будто. — Он тряхнул
головой. — Горох в башке! — Прокашлялся и продолжал более чистым голосом. — А впрочем, — хи-хи! Это Дуняша научила меня — «хи-хи»; научила, а сама уж не говорит. — Взял со стола цепочку с образком, взвесил ее
на ладони и сказал, не удивляясь: — А я думал — она с филологом
спала. Ну, одевайся! Там — кофе.
Окно наверху закрыли. Лидия встала и пошла по саду, нарочно задевая ветви кустарника так, чтоб капли дождя
падали ей
на голову и лицо.
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и
упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа
на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по
голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через
голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
— Лягте, — сказал Туробоев и ударом ноги подшиб ноги Самгину, он
упал под забор, и тотчас, почти над
головой его, взметнулись рыжие ноги лошади,
на ней сидел, качаясь, голубоглазый драгун со светлыми усиками; оскалив зубы, он взвизгивал, как мальчишка, и рубил саблей воздух, забор, стараясь достать Туробоева, а тот увертывался, двигая спиной по забору, и орал...
«Мама, а я еще не
сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то,
упал на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую
голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен
на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Когда вдалеке, из
пасти какой-то улицы,
на Театральную площадь выползла красная
голова небывало и неестественно плотного тела процессии, он почувствовал, что по всей коже его спины пробежала холодноватая дрожь; он не понимал, что вызвало ее: испуг или восхищение?
Свет
падал на непокрытые
головы, было много лысых черепов, похожих
на картофель, орехи и горошины, все они были меньше естественного, дневного объема и чем дальше, тем заметнее уменьшались, а еще дальше люди сливались в безглавое и бесформенное черное.
Кочегар остановился, но расстояние между ним и рабочими увеличивалось, он стоял в позе кулачного бойца, ожидающего противника, левую руку прижимая ко груди, правую, с шапкой, вытянув вперед. Но рука
упала, он покачнулся, шагнул вперед и тоже
упал грудью
на снег,
упал не сгибаясь, как доска, и тут, приподняв
голову, ударяя шапкой по снегу, нечеловечески сильно заревел, посунулся вперед, вытянул ноги и зарыл лицо в снег.
Круг пошел медленнее, шум стал тише, но люди
падали на пол все чаще, осталось
на ногах десятка два; седой, высокий человек, пошатываясь, встал
на колени, взмахнул лохматой
головою и дико, яростно закричал...
— Социализм, по его идее, древняя, варварская форма угнетения личности. — Он кричал, подвывая
на высоких нотах, взбрасывал
голову, прямые пряди черных волос обнажали
на секунду угловатый лоб, затем
падали на уши,
на щеки, лицо становилось узеньким, трепетали губы, дрожал подбородок, но все-таки Самгин видел в этой маленькой тощей фигурке нечто игрушечное и комическое.
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной
головою бородатого сатира
на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и
упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал
на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони
на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
Клим заглянул в дверь: пред квадратной
пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела
на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с
головы матери
на спину ее красиво стекали золотыми ручьями лунные волосы.
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь
на руки подбородком,
голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса вспоминая стихи о море, говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно уже пошли
спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли, пришлось говорить прозой.
И,
упав на колени пред диваном, она спрятала
голову под подушку.
Упала на колени и, хватая руками в перчатках лицо, руки, грудь Лютова, перекатывая
голову его по пестрой подушке, встряхивая, — завыла, как воют деревенские бабы.
Шаги людей
на улице стали как будто быстрей. Самгин угнетенно вышел в столовую, — и с этой минуты жизнь его надолго превратилась в сплошной кошмар.
На него наткнулся Кумов; мигая и приглаживая красными ладонями волосы, он встряхивал
головою, а волосы рассыпались снова,
падая ему
на щеки.
Самгин видел, как лошади казаков, нестройно, взмахивая
головами, двинулись
на толпу, казаки подняли нагайки, но в те же секунды его приподняло с земли и в свисте, вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом в бок лошади,
на голову его
упала чья-то шапка, кто-то крякнул в ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился у памятника Скобелеву; рядом с ним стоял седой человек, похожий
на шкаф, пальто
на хорьковом мехе было распахнуто, именно как дверцы шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку
на затылок, человек ревел басом...
Самгин взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы
упал на зеркало, и в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное, серое лицо, с двумя темными пятнами
на месте глаз, открытый, беззвучно кричавший рот был третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув
голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел
на Дворцовую площадь и увидал, что люди впереди его становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они
падают на колени,
падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные
головы людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Все люди за столом сдвинулись теснее, некоторые встали, ожидающе глядя
на его благородие. Клим Иванович Самгин уверенно и властно заявил, что завтра он сделает все, что возможно, а сейчас он хотел бы отдохнуть, он плохо
спал ночь, и у него разбаливается
голова.
«Тоже — «объясняющий господин», — подумал Клим, быстро подходя к двери своего дома и оглядываясь. Когда он в столовой зажег свечу, то увидал жену: она, одетая,
спала на кушетке в гостиной, оскалив зубы, держась одной рукой за грудь, а другою за
голову.
А она продолжала, переменив позу так, что лунный свет
упал ей
на голову,
на лицо, зажег в ее неуловимых глазах золотые искры и сделал их похожими
на глаза Марины...
Ветер встряхивал хоругви, шевелил волосы
на головах людей, ветер гнал белые облака,
на людей
падали тени, как бы стирая пыль и пот с красных лысин.
На стене, по стеклу картины, скользнуло темное пятно. Самгин остановился и сообразил, что это его
голова,
попав в луч света из окна, отразилась
на стекле. Он подошел к столу, закурил папиросу и снова стал шагать в темноте.