Неточные совпадения
Он не договорил и зарыдал громко от нестерпимой боли сердца,
упал на стул, и оторвал совсем висевшую разорванную полу фрака, и швырнул ее прочь от себя, и, запустивши обе руки себе
в волосы, об укрепленье которых прежде старался, безжалостно
рвал их, услаждаясь болью, которою хотел заглушить ничем не угасимую боль сердца.
От природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили
в мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс
в жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не
в исступление, и она
в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу,
рвать и метать все, что ни
попадало под руку, и колотиться головой об стену.
— Ах черт… Чего он! — ворчит с своей кровати Ламберт, — постой, я тебе!
Спать не дает… — Он вскакивает наконец с постели, подбегает ко мне и начинает
рвать с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло,
в которое укутался с головой.
Ров и стена, где торгуют разносчики, обращены к городу; и если б одно ядро
попало в европейский квартал, тогда и осажденные и осаждающие не разделались бы с консулами.
Бешенство овладевает им; как полоумный, грызет и кусает себе руки и
в досаде
рвет клоками волоса, покамест, утихнув, не
упадет, будто
в забытьи, и после снова принимается припоминать, и снова бешенство, и снова мука…
Впрочем, может быть, для того, чтоб поддержать отечественную торговлю и промышленность, — не знаю наверно; помню только, что я шел тогда по улице пьяный,
упал в грязь,
рвал на себе волосы и плакал о том, что ни к чему не способен.
— Не понравился, батя! не понравился наш осётрик господину молодому исправнику! Что ж, и прекрасно! Очень даже это хорошо-с! Пускай Васютки мерзавцами нас зовут! пускай своих гусей
в наших палисадниках
пасут! Теперь я знаю-с. Ужо как домой приеду — сейчас двери настежь и всех хамов созову.
Пасите, скажу, подлецы! хоть
в зале у меня гусей
пасите! Жгите, рубите,
рвите! Исправник, скажу, разрешил!
Он с ожесточением
рвал на себе волосы и наконец
упал в изнеможении на диван.
Ров, этот ужасный
ров, эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, еще стоя
в толпе, и
упали уже мертвыми под ноги бежавших сзади, другие погибли еще с признаками жизни под ногами сотен людей, погибли раздавленными; были такие, которых душили
в драке, около будочек, из-за узелков и кружек. Лежали передо мной женщины с вырванными косами, со скальпированной головой.
Сахар
в пакете,
в бумаге колбаса, сыр и калачи или булки, которые
рвали руками. Вешали пальто на гвозди, вбитые
в стену, где
попало. Приходили Антоша Чехонте, Е. Вернер, М. Лачинов, тогда еще студент Петровской академии, Н. Кичеев, П. Кичеев, Н. Стружкин и еще кое-кто.
Руки мне жгло и
рвало, словно кто-то вытаскивал кости из них. Я тихонько заплакал от страха и боли, а чтобы не видно было слез, закрыл глаза, но слезы приподнимали веки и текли по вискам,
попадая в уши.
Погибель была неизбежна; и витязь взмолился Христу, чтобы Спаситель избавил его от позорного плена, и предание гласит, что
в то же мгновение из-под чистого неба вниз стрекнула стрела и взвилась опять кверху, и грянул удар, и кони татарские
пали на колени и сбросили своих всадников, а когда те поднялись и встали, то витязя уже не было, и на месте, где он стоял, гремя и сверкая алмазною пеной, бил вверх высокою струёй ключ студеной воды, сердито
рвал ребра оврага и серебристым ручьем разбегался вдали по зеленому лугу.
— Друг мой, успокойся! — сказала умирающая от избытка жизни Негрова, но Дмитрий Яковлевич давно уже сбежал с лестницы; сойдя
в сад, он пустился бежать по липовой аллее, вышел вон из сада, прошел село и
упал на дороге, лишенный сил, близкий к удару. Тут только вспомнил он, что письмо осталось
в руках Глафиры Львовны. Что делать? — Он
рвал свои волосы, как рассерженный зверь, и катался по траве.
Казалось ему, что
в небе извивается многокрылое, гибкое тело страшной, дымно-чёрной птицы с огненным клювом. Наклонив красную, сверкающую голову к земле, Птица жадно
рвёт солому огненно-острыми зубами, грызёт дерево. Её дымное тело, играя, вьётся
в чёрном небе,
падает на село, ползёт по крышам изб и снова пышно, легко вздымается кверху, не отрывая от земли пылающей красной головы, всё шире разевая яростный клюв.
Погоня схватилась позже, когда беглецы были уже далеко. Сначала подумали, что оборвался канат и бадья
упала в шахту вместе с людьми. На сомнение навело отсутствие сторожа. Прошло больше часу, прежде чем ударили тревогу. Приказчик
рвал на себе волосы и разослал погоню по всем тропам, дорогам и переходам.
Я поднял глаза и понял,
в чем дело: фельдшер, оказывается, стал
падать в обморок от духоты и, не выпуская крючка,
рвал дыхательное горло.
Она
упала в постель, и мелкие, истерические рыдания, мешающие дышать, от которых сводит руки и ноги, огласили спальню. Вспомнив, что через три-четыре комнаты ночует гость, она спрятала голову под подушку, чтобы заглушить рыдания, но подушка свалилась на пол, и сама она едва не
упала, когда нагнулась за ней; потянула она к лицу одеяло, но руки не слушались и судорожно
рвали всё, за что она хваталась.
Спать еще рано. Жанна встает, накидывает на голову толстый платок, зажигает фонарь и выходит на улицу посмотреть, не тише ли стало море, не светает ли, и горит ли лампа на маяке,
в не видать ли лодки мужа. Но на море ничего не видно. Ветер
рвет с нее платок и чем-то оторванным стучит
в дверь соседней избушки, и Жанна вспоминает о том, что она еще с вечера хотела зайти проведать больную соседку. «Некому и приглядеть за ней», — подумала Жанна и постучала
в дверь. Прислушалась… Никто не отвечает.
А
в два часа, когда от безделья он лег
спать, его разбудил женский визг, и перед испуганными глазами встало окровавленное и страшное лицо Марьи. Она задыхалась,
рвала на себе уже разорванное мужем платье и бессмысленно кружилась по хате, тыкаясь
в углы. Крику у нее уже не было, а только дикий визг,
в котором трудно было разобрать слова.
Во-первых, духовная. Ни одна статья философского (а тем паче религиозного) содержания к простому цензору не шла, а была отсылаема
в лавру, к иеромонаху (или архимандриту), и, разумеется,
попадала в Даниилов львиный
ров.
Пекторалис, очевидно, был глубоко уверен
в своей правоте и считал, что лучше его никто не скажет, о чем надо сказать; а Сафронычу просто вокруг не везло: его приказный хотел идти говорить за него на новом суде и все к этому готовился, да только так заготовился, что под этот самый день ночью пьяный
упал с моста
в ров и едва не умер смертию «царя поэтов».
— И, брат, все может статься, теперь такое веселое дело заиграло, что отчего и тебе за его здоровье не попить; а придет то, что и ему на твоих похоронах блин
в горле комом станет. Знаешь,
в писании сказано: «Ископа
ров себе и
упадет». А ты думаешь, не
упадет?
Много шелухи поднялось
в воздух с ураганом, грозно загудело
в нем — и бессильно
упало наземь, когда ураган стих. Я думал, Катра не из этих. Но и она как большинство. Ее радостно и жутко ослепил яркий огонь, на минуту вырвавшийся из-под земли, и она поклонилась ему. Теперь огонь опять пошел темным подземным пламенем, — и она брезгливо смотрит, зевает и с вызовом
рвет то, чем связала себя с жизнью.
— Тут и конец кладбищу. Теперь иди всё полем и полем, покеда не упрешься
в казенную дорогу. Только сейчас тут межевой
ров будет, не
упади… А выйдешь на дорогу, возьми вправо и так до самой мельницы…
— А иди всё прямо и прямо по этой аллее, пока
в тупик не упрешься, а там сейчас бери влево и иди, покеда всё кладбище пройдешь, до самой калитки. Там калитка будет… Отопри и ступай с богом. Гляди,
в ров не
упади. А там за кладбищем иди всё полем, полем, полем, пока не выйдешь на казенную дорогу.
Ментиков. Я и молчал, но, Катя… Екатерина Ивановна! Когда я услыхал, вы мне сказали, что хотите произвести ту ужасную операцию…
в клиниках… и наш ребенок, наше невинное дитя… я всю ночь тогда не
спал, я буквально волосы
рвал от горя… Я буквально… был
в отчаянии, а вы хотите, чтобы я не плакал, когда даже самое жестокое сердце…
Жизнь и служба
в острожках, как именовались крепостцы того времени, окруженная
рвом и валом и служившая оплотом против нашествия кочующих орд, были тяжелы и скучны, и Карасев, недолго думая, записался
в опричники, чтобы только
попасть в Москву, хорошенько и не зная род и обязанности этой кровавой службы.
Да и мало ли что могло быть! Могло быть и то, что вместо нашего банкирского дома, который крепок, как стена, и выдержит всякую войну, я мог бы служить
в каком-нибудь жиденьком дельце, которое сейчас уже рухнуло бы, как рухнули многие… вот и остался бы я на улице с моей Лидочкой, выигрышным билетом и пятью сотнями рублей из сберегательной кассы — тоже положение! А мог бы быть поляком из Калища, или евреем, и тоже бы лежал сейчас во
рву, как
падаль, или болтался на веревке! У всякого своя судьба.