Неточные совпадения
14) Микаладзе, князь, Ксаверий Георгиевич, черкашенин, потомок сладострастной княгини Тамары. Имел обольстительную наружность и был столь охоч до женского
пола, что увеличил глуповское народонаселение почти вдвое. Оставил полезное по сему предмету руководство.
Умер в 1814 году от истощения сил.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди
умирают в гошпиталях и на
поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
Я с участием посмотрел на бедняжку, который, лежа на
полу и спрятав лицо
в лексиконах, плакал так, что, казалось, еще немного, и он
умрет от конвульсий, которые дергали все его тело.
— Это было даже и не страшно, а — больше. Это — как
умирать. Наверное — так чувствуют
в последнюю минуту жизни, когда уже нет боли, а — падение.
Полет в неизвестное,
в непонятное.
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо:
в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там
в Петербурге, за границей? Я бы
умерла с тоски…
Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение его будет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных будут
умирать с голоду; а когда им топить будет нечем, то он купит целый дровяной двор, сложит
в поле и вытопит
поле, а бедным ни полена не даст.
По рассказам тазов, месяца два назад один тигр унес ребенка от самой фанзы. Через несколько дней другой тигр напал на работавшего
в поле китайца и так сильно изранил его, что он
в тот же день
умер.
Отцу Пантелея Еремеича досталось имение уже разоренное; он
в свою очередь тоже сильно «пожуировал» и,
умирая, оставил единственному своему наследнику Пантелею заложенное сельцо Бессоново, с тридцатью пятью душами мужеска и семидесятью шестью женска
пола да четырнадцать десятин с осьминником неудобной земли
в пустоши Колобродовой, на которые, впрочем, никаких крепостей
в бумагах покойника не оказалось.
И вдруг дверь растворилась, и Верочка очутилась
в поле, бегает, резвится и думает: «как же это я могла не
умереть в подвале?» — «это потому, что я не видала
поля; если бы я видала его, я бы
умерла в подвале», — и опять бегает, резвится.
Он был женат на бедной дворянке, которая
умерла в родах,
в то время как он находился
в отъезжем
поле.
И во всей России — от Берингова пролива до Таурогена — людей пытают; там, где опасно пытать розгами, пытают нестерпимым жаром, жаждой, соленой пищей;
в Москве полиция ставила какого-то подсудимого босого, градусов
в десять мороза, на чугунный
пол — он занемог и
умер в больнице, бывшей под начальством князя Мещерского, рассказывавшего с негодованием об этом.
Оставалось
умереть. Все с часу на час ждали роковой минуты, только сама больная продолжала мечтать.
Поле, цветы, солнце… и много-много воздуха! Точно живительная влага из полной чаши, льется ей воздух
в грудь, и она чувствует, как под его действием стихают боли, организм крепнет. Она делает над собой усилие, встает с своего одра, отворяет двери и бежит, бежит…
Прошло после свадьбы не больше месяца, как по городу разнеслась страшная весть. Нагибин скоропостижно
умер. Было это вскоре после обеда. Он поел какой-то ухи из соленой рыбы и
умер. Когда кухарка вошла
в комнату, он лежал на
полу уже похолодевший. Догадкам и предположениям не было конца. Всего удивительнее было то, что после миллионера не нашли никаких денег. Имущество было
в полной сохранности, замки все целы, а кухарка показывала только одно, что хозяин ел за час до смерти уху.
Было жарко, душил густой тяжелый запах, напоминая, как
умирал Цыганок и по
полу растекались ручьи крови;
в голове или сердце росла какая-то опухоль; всё, что я видел
в этом доме, тянулось сквозь меня, как зимний обоз по улице, и давило, уничтожало…
— Гляди, ты гляди, чего он делает! — Но видя, что всё это не веселит меня, он сказал серьезно: — Ну — буде, очнись-ка! Все
умрем, даже птица
умирает. Вот что: я те материну могилу дерном обложу — хошь? Вот сейчас пойдем
в поле, — ты, Вяхирь, я; Санька мой с нами; нарежем дерна и так устроим могилу — лучше нельзя!
На другой же день пришлось отправить
в богоугодное заведение —
в сумасшедший дом — несчастную Пашку, которая окончательно впала
в слабоумие. Доктора сказали, что никакой нет надежды на то, чтобы она когда-нибудь поправилась. И
в самом деле, она, как ее положили
в больнице на
полу, на соломенный матрац, так и не вставала с него до самой смерти, все более и более погружаясь
в черную, бездонную пропасть тихого слабоумия, но
умерла она только через полгода от пролежней и заражения крови.
Моя мать
умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что
в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо
в поле, — никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что
в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал
в сладкие губы; помню тоже, что
в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить
в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и
в день обеда у Яра, у меня
в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся
умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на
пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я
в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на
полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что
в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь
в том же.
Многие сотни! А сколько еще было таких, кто не
в силах был идти и
умер по пути домой. Ведь после трупы находили на
полях,
в лесах, около дорог, за двадцать пять верст от Москвы, а сколько
умерло в больницах и дома! Погиб и мой извозчик Тихон, как я узнал уже после.
Кухарка
умерла на наших глазах: наклонилась, чтобы поднять самовар, и вдруг осела на
пол, точно кто-то толкнул ее
в грудь, потом молча свалилась на бок, вытягивая руки вперед, а изо рта у нее потекла кровь.
Сквозь сон я что-то рассказывал ей, а она сидела молча и покачивалась. Мне казалось, что горячее тело ее пахнет воском и ладаном и что она скоро
умрет. Может быть, даже сейчас вот ткнется лицом
в пол и
умрет. Со страха я начинал говорить громко, но она останавливала меня...
«Собираться стадами
в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь
в нечистотах, ночуя
в грязи, живя как скот,
в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать
поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже,
в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети
умирают с голоду — это называется не впадать
в самый грубый материализм.
О, смертная тоска, оглашающая
поля и веси, широкие родные просторы! Тоска, воплощенная
в диком галдении, тоска, гнусным пламенем пожирающая живое слово, низводящая когда-то живую песню к безумному вою! О, смертная тоска! О, милая, старая русская песня, или и подлинно ты
умираешь?.
На время, пока чердак устраивали, постоялка с сыном переселилась вниз,
в ту комнату, где
умерла Палага; Кожемякин сам предложил ей это, но как только она очутилась на одном
полу с ним, — почувствовал себя стеснённым этой близостью, чего-то испугался и поехал за пенькой.
А если так, если он виноват, если я виновата, — прибавила она с невольным порывом, — так дай ему, о Боже, дай нам обоим
умереть по крайней мере честной, славной смертью — там, на родных его
полях, а не здесь, не
в этой глухой комнате!»
« — А что он видел, умерший Сокол,
в пустыне этой без дна и края? Зачем такие, как он,
умерши, смущают душу своей любовью к
полетам в небо? Что им там ясно? А я ведь мог бы узнать все это, взлетевши
в небо хоть ненадолго.
— Ах, жалость какая! — сказал Кирша, когда Алексей кончил свой рассказ. — Уж если ему было на роду писано не дожить до седых волос, так пусть бы он
умер со славою на ратном
поле: на людях и смерть красна, а то, подумаешь,
умереть одному, под ножом разбойника!.. Я справлялся о вас
в дому боярина Туренина; да он сам мне сказал, что вы давным-давно уехали
в Москву.
Когда Евсею Климкову было четыре года — отца его застрелил полесовщик, а когда ему минуло семь лет —
умерла мать. Она
умерла вдруг,
в поле, во время жатвы, и это было так странно, что Евсей даже не испугался, когда увидал её мёртвой.
И какое перо опишет это быстрое и вместе медленное истребление нескольких сот тысяч воинов, привыкших побеждать или
умирать с оружием
в руках на
поле чести, но незнакомых еще с ужасами беспорядочного отступления?
Воспользовавшись тем, что у нее начали перекрашивать
в девичьей
пол, она написала Бегушеву такое письмо: «Мой дорогой друг, позволь мне переехать к тебе на несколько дней; у меня выкрашена девичья, и я
умираю от масляного запаху!» На это она получила от Бегушева восторженный ответ: «Приезжайте, сокровище мое, и оживите, как светозарное светило, мою келью!» И вечером
в тот же день Домна Осиповна была уже
в доме Бегушева.
Но когда остались вдвоем и попробовали заснуть — Саша на лавке, матрос на
полу, — стало совсем плохо: шумел
в дожде лес и
в жуткой жизни своей казался подстерегающим, полным подкрадывающихся людей; похрипывал горлом на лавке Колесников, может быть,
умирал уже — и совсем близко вспомнились выстрелы из темноты, с яркостью галлюцинации прозвучали
в ушах.
Я иду за своей женой, слушаю, что она говорит мне, и ничего не понимаю от волнения. По ступеням лестницы прыгают светлые пятна от ее свечи, дрожат наши длинные тени, ноги мои путаются
в полах халата, я задыхаюсь, и мне кажется, что за мной что-то гонится и хочет схватить меня за спину. «Сейчас
умру здесь, на этой лестнице, — думаю я. — Сейчас…» Но вот миновали лестницу, темный коридор с итальянским окном и входим
в комнату Лизы. Она сидит на постели
в одной сорочке, свесив босые ноги, и стонет.
Сначала мы едем по
полю, потом по хвойному лесу, который виден из моего окна. Природа по-прежнему кажется мне прекрасною, хотя бес и шепчет мне, что все эти сосны и ели, птицы и белые облака на небе через три или четыре месяца, когда я
умру, не заметят моего отсутствия. Кате нравится править лошадью и приятно, что погода хороша и что я сижу рядом с нею. Она
в духе и не говорит резкостей.
— Не церкви, — говорит, — я сторож, а скоту: пастух я, пастухом родился и так
умру! Вот — скоро отойду от церкви
в поле.
И науки кончивши, не образумились."Пустите нас отличаться на
поле чести или
умереть за отечество". Тьфу вы, головорезы! По нескольку часов бился с каждым и объяснял им мораль, что человек должен любить жизнь и сберегать ее, и се и то им говорил.
В подробности рассказывал им, что я претерпел
в военной службе по походам из роты к полковнику… ничто не помогло! Пошли. Правда, нахватали чинов, все их уважают… но это суета сует.
Акуля более всего напрягала внимание, когда речь заходила о том, каким образом
умерла у них
в селе Мавра, жена бывшего пьяницы-пономаря, — повествование, без которого не проходила ни одна засидка и которое тем более возбуждало любопытство сиротки, что сама она не раз видела пономариху
в поле и встречалась прежде с нею часто на улице. Кончину Мавры объясняли следующим образом.
Выкрест поставил двенадцать банок и потом еще двенадцать, напился чаю и уехал. Николай стал дрожать; лицо у него осунулось и, как говорили бабы, сжалось
в кулачок; пальцы посинели. Он кутался и
в одеяло и
в тулуп, но становилось все холоднее. К вечеру он затосковал; просил, чтобы его положили на
пол, просил, чтобы портной не курил, потом затих под тулупом и к утру
умер.
(Все трое молчат. Любовь опустилась на
пол, положила голову на колени матери. Яков стоит, держась за спинку стула. Потом говорят всё время тихо, как будто
в доме кто-то
умер.)
Однако, и крест не отогнал от меня тоски.
В сердце такое томление, как описывается, что было на походе с молодым Ионафаном, когда он увидал сладкий мед на
поле. Лучше бы его не было, — не пришлось бы тогда бедному юноше сказать: «Вкушая вкусих мало меду и се аз
умираю».
Нас семь сот человек
в великом граде, все выдем
в поле — и клянемся верностию немецкою, что
умрем или победим с вами!» — Народ с живейшею благодарностию принял такие знаки дружеского усердия.
Он был мой друг. Уж нет таких друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Пусть спит оно
в земле чужих
полей,
Не тронуто никем, как дружба наша,
В немом кладбище памяти моей.
Ты
умер, как и многие, без шума,
Но с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза сомкнулись вечным сном;
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших не понял ни единый.
— Смешные они, те твои люди. Сбились
в кучу и давят друг друга, а места на земле вон сколько, — он широко повел рукой на степь. — И всё работают. Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет
в нее и сгниет
в ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего
поля и
умирает, как родился, — дураком.
Там люди жили; там, полная народа, пробегала конка, проходил серый отряд солдат, проезжали блестящие пожарные, открывались и закрывались двери магазинов — здесь больные люди лежали
в постелях, едва имея силы поворотить к свету ослабевшую голову; одетые
в серые халаты, вяло бродили по гладким
полям; здесь они болели и
умирали.
Я ездил везде по округе и спрашивал про Бульку, но не мог узнать, куда он делся и как он издох. Если бы он бегал и кусал, как делают бешеные собаки, то я бы услыхал про него. А верно, он забежал куда-нибудь
в глушь и один
умер там. Охотники говорят, что когда с умной собакой сделается стечка, то она убегает
в поля или леса и там ищет травы, какой ей нужно, вываливается по росам и сама лечится. Видно, Булька не мог вылечиться. Он не вернулся и пропал.
Человек
в своей жизни то же, чтò дождевая туча, выливающаяся на луга,
поля, леса, сады, пруды, реки. Туча вылилась, освежила и дала жизнь миллионам травинок, колосьев, кустов, деревьев и теперь стала светлой, прозрачной и скоро совсем исчезнет. Так же и телесная жизнь доброго человека: многим и многим помог он, облегчил жизнь, направил на путь, утешил и теперь изошел весь и,
умирая, уходит туда, где живет одно вечное, невидимое, духовное.
Князь Андрей, лежа на аустерлицком
поле, думает: «Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его». И когда он
умирает, бесконечное небо это делает всю жизнь вокруг мелкою, ничтожною и бессмысленною. Бесконечность, говоря философским языком, — трансцендентна; она — где-то там, далеко от живой жизни,
в холодных и пустых высотах.
Войницкий. Помилуйте, за кого ей замуж идти? Гумбольдт уж
умер, Эдисон
в Америке, Лассаль тоже
умер… Намедни нашел я на столе ее дневник: во какой! Раскрываю и читаю: «Нет, я никогда не полюблю… Любовь — это эгоистическое влечение моего я к объекту другого
пола…» И черт знает, чего только там нет? Трансцендентально, кульминационный пункт интегрирующего начала… тьфу! И где ты научилась?
— Пока я буду с ними (он кивнул на Петьку и Розу)
в балагане готовиться к вечернему представлению, чтобы ты у меня и комнату прибрала, и
полы вымыла, и обед сготовила. Андрюшка болен, не сегодня — завтра
умрет, так чтобы ты у меня живо все это проделала, если не хочешь познакомиться с моей плеткою.
Князь Вадбольский. Ге, ге! не белены ли ты объелся, Семен, что собираешься не христианскою смертью
умереть? Лучше положить живот на
поле бранном, сидя на коне вороном, с палашом
в руке, обмытым кровью врагов отечества.
Будучи тяжело ранен, он не оставил, однако,
поле сражения, командовал на носилках и мужественно отстаивал каждый шаг и после трехдневного сражения готов был сразиться еще
в четвертый день, чтобы победить или
умереть, но генералы требовали отступления.
В полночь Макдональд тихо снялся с лагеря и отступил.