Неточные совпадения
Он чувствовал, что если б они оба не притворялись, а говорили то, что называется говорить по
душе, т. е. только то, что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели
в глаза друг другу, и Константин только бы говорил: «ты
умрешь, ты
умрешь, ты
умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю, что
умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не говорили, если бы говорили только по
душе.
Окончив курсы
в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни
в гимназии, ни
в университете, ни после на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по
душе человек, но он служил по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и
умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
«Да, выбор между мной и Вронским», подумал Левин, и оживавший
в душе его мертвец опять
умер и только мучительно давил его сердце...
— Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь души-то самые давно уже
умерли, остался один неосязаемый чувствами звук. Впрочем, чтобы не входить
в дальнейшие разговоры по этой части, по полтора рубли, извольте, дам, а больше не могу.
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И
умер такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да что
в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать, говорит, уплачивать с
души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
Обнаруживала ли ими болеющая
душа скорбную тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший
в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада
в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано
умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем свете, кто бы был
в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, — кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул
душе пробуждающее слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русский человек?
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова
душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют
умирать в ней за святую веру.
— Так и
умрешь, не выговорив это слово, — продолжал он, вздохнув. — Одолеваю я вас болтовней моей? — спросил он, но ответа не стал ждать. — Стар, а
в старости разговор — единственное нам утешение, говоришь, как будто встряхиваешь
в душе пыль пережитого. Да и редко удается искренно поболтать, невнимательные мы друг друга слушатели…
— А может быть, это — прислуга. Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит — открывают
в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда человек трудно
умирает — зажигают дрова
в печи, лучину на шестке, чтоб
душа видела дорогу
в небо: «огонек на исход
души».
«Плох. Может
умереть в вагоне по дороге
в Россию. Немцы зароют его
в землю, аккуратно отправят документы русскому консулу, консул пошлет их на родину Долганова, а — там у него никого нет. Ни
души».
Их всех связывала одна общая симпатия, одна память о чистой, как хрусталь,
душе покойника. Они упрашивали ее ехать с ними
в деревню, жить вместе, подле Андрюши — она твердила одно: «Где родились, жили век, тут надо и
умереть».
В последние пять лет из нескольких сот
душ не
умер никто, не то что насильственною, даже естественною смертью.
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как на угольях,
умирали сто раз
в одну минуту от страха, от нетерпения… когда счастье просится
в руки и ускользает… и ваша
душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет с ней…
— Аркадий Макарович! Неужели правда, что он
умер? — раздался знакомый мне тихий, плавный, металлический голос, от которого все так и задрожало
в душе моей разом:
в вопросе слышалось что-то проникнувшее и взволновавшее ее
душу.
Нужно лишь малое семя, крохотное: брось он его
в душу простолюдина, и не
умрет оно, будет жить
в душе его во всю жизнь, таиться
в нем среди мрака, среди смрада грехов его, как светлая точка, как великое напоминание.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что
умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил
в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу
в сем к детям моим.
Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как
в раю веселится… долг исполнил…
— Я сделал вам страшное признание, — мрачно заключил он. — Оцените же его, господа. Да мало того, мало оценить, не оцените, а цените его, а если нет, если и это пройдет мимо ваших
душ, то тогда уже вы прямо не уважаете меня, господа, вот что я вам говорю, и я
умру от стыда, что признался таким, как вы! О, я застрелюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мне не верите! Как, так вы и это хотите записывать? — вскричал он уже
в испуге.
Отцу Пантелея Еремеича досталось имение уже разоренное; он
в свою очередь тоже сильно «пожуировал» и,
умирая, оставил единственному своему наследнику Пантелею заложенное сельцо Бессоново, с тридцатью пятью
душами мужеска и семидесятью шестью женска пола да четырнадцать десятин с осьминником неудобной земли
в пустоши Колобродовой, на которые, впрочем, никаких крепостей
в бумагах покойника не оказалось.
И вот должна явиться перед ним женщина, которую все считают виновной
в страшных преступлениях: она должна
умереть, губительница Афин, каждый из судей уже решил это
в душе; является перед ними Аспазия, эта обвиненная, и они все падают перед нею на землю и говорят: «Ты не можешь быть судима, ты слишком прекрасна!» Это ли не царство красоты?
Отец мой вышел из комнаты и через минуту возвратился; он принес маленький образ, надел мне на шею и сказал, что им благословил его отец,
умирая. Я был тронут, этот религиозный подарок показал мне меру страха и потрясения
в душе старика. Я стал на колени, когда он надевал его; он поднял меня, обнял и благословил.
Как не понять такую простую мысль, как, например, что «
душа бессмертна, а что
умирает одна личность», — мысль, так успешно развитая берлинским Михелетом
в его книге. Или еще более простую истину, что безусловный дух есть личность, сознающая себя через мир, а между тем имеющая и свое собственное самопознание.
Довольно мучились мы
в этом тяжелом, смутном нравственном состоянии, не понятые народом, побитые правительством, — пора отдохнуть, пора свести мир
в свою
душу, прислониться к чему-нибудь… это почти значило «пора
умереть», и Чаадаев думал найти обещанный всем страждущим и обремененным покой
в католической церкви.
Против горсти ученых, натуралистов, медиков, двух-трех мыслителей, поэтов — весь мир, от Пия IX «с незапятнанным зачатием» до Маццини с «республиканским iddio»; [богом (ит.).] от московских православных кликуш славянизма до генерал-лейтенанта Радовица, который,
умирая, завещал профессору физиологии Вагнеру то, чего еще никому не приходило
в голову завещать, — бессмертие
души и ее защиту; от американских заклинателей, вызывающих покойников, до английских полковников-миссионеров, проповедующих верхом перед фронтом слово божие индийцам.
Еще когда он посещал университет,
умерла у него старуха бабушка, оставив любимцу внуку
в наших местах небольшое, но устроенное имение,
душ около двухсот. Там он, окончивши курс, и приютился, отказавшись
в пользу сестер от своей части
в имении отца и матери. Приехавши, сделал соседям визиты, заявляя, что ни
в казне, ни по выборам служить не намерен, соперником ни для кого не явится, а будет жить
в своем Веригине вольным казаком.
Впоследствии «простая» вера разлетелась, и
в моем воображении вставала скромная могила: жил, надеялся, стремился, страдал и
умер с мукой
в душе за участь семьи… Какое значение имеет теперь его жизнь, его стремления и его «преждевременная» честность?..
— Погоди, — ответил Скальский. — На следующее утро иду
в корпус. Спрашиваю швейцара: как мне увидеть сына? «Ступайте, говорит, ваше благородие
в мертвецкую»… Потом… рассказали:
умер ровно
в одиннадцать ночи… — И значит — это его я не пустил
в комнату.
Душа прилетала прощаться…
Было жарко,
душил густой тяжелый запах, напоминая, как
умирал Цыганок и по полу растекались ручьи крови;
в голове или сердце росла какая-то опухоль; всё, что я видел
в этом доме, тянулось сквозь меня, как зимний обоз по улице, и давило, уничтожало…
Вера
в естественное бессмертие сама по себе бесплодна и безотрадна; для этой веры не может быть никакой задачи жизни и самое лучшее поскорее
умереть, смертью отделить
душу от тела, уйти из мира.
Все, что любила эта
душа, все то
умирало в современности, она не находила уже ни великого искусства, ни великой мистики былого.
Оспа зарегистрирована
в отчете один раз, а за десять лет
умерло от нее 18
душ; были две эпидемии
в Александровском округе: одна
в 1886 г. с декабря по июнь и другая
в 1889 г. осенью.
Умрете, но ваших страданий рассказ
Поймется живыми сердцами,
И заполночь правнуки ваши о вас
Беседы не кончат с друзьями.
Они им покажут, вздохнув от
души,
Черты незабвенные ваши,
И
в память прабабки, погибшей
в глуши,
Осушатся полные чаши!..
Пускай долговечнее мрамор могил,
Чем крест деревянный
в пустыне,
Но мир Долгорукой еще не забыл,
А Бирона нет и
в помине.
Аглаида думала
в это время, что со временем, когда Пульхерия
умрет, она займет ее келью и будет спасать
душу тоже одна.
Эти разговоры о поездке Нюрочки отзывались
в душе Васи режущею болью, и на время эта чудная девушка точно
умирала для него.
А наша пить станет, сторублевыми платьями со стола пролитое пиво стирает, материнский образок к стене лицом завернет или совсем вынесет и
умрет голодная и холодная, потому что
душа ее ни на одну минуту не успокоивается, ни на одну минуту не смиряется, и драматическая борьба-то идет
в ней целый век.
Слезы
душили меня, я сел на диван и, не
в силах говорить более, упал головой ему на колена, рыдая так, что мне казалось, я должен был
умереть в ту же минуту.
Вдруг тебе придется, например, выражать
душу г. Кони [Кони Федор Алексеевич (1809—1879) — писатель-водевилист, историк театра, издатель журнала «Пантеон».] или ум г. Каратыгина [Каратыгин Петр Андреевич (1805—1879) — известный водевилист и актер, брат знаменитого трагика.]; я бы
умерла, кажется, с горя, если бы увидела когда-нибудь тебя на сцене
в таких пьесах.
Столько же, сколько шарманку, может быть, даже немного больше, он любил своих младших спутников
в вечных скитаниях: пуделя Арто и маленького Сергея. Мальчика он взял пять лет тому назад «напрокат» у забулдыги, вдового сапожника, обязавшись за это уплачивать по два рубля
в месяц. Но сапожник вскоре
умер, и Сергей остался навеки связанным с дедушкой и
душою, и мелкими житейскими интересами.
— Я не мог больше! Где вы были? Отчего… — ни на секунду не отрывая от нее глаз, я говорил как
в бреду — быстро, несвязно, — может быть, даже только думал. — Тень — за мною… Я
умер — из шкафа… Потому что этот ваш… говорит ножницами: у меня
душа… Неизлечимая…
Перед рассветом старик, усталый от душевной боли, заснул на своей рогожке как убитый.
В восьмом часу сын стал
умирать; я разбудила отца. Покровский был
в полной памяти и простился со всеми нами. Чудно! Я не могла плакать; но
душа моя разрывалась на части.
Стал он допрашивать меня, что и как, и столько я, сударь,
в то время побоев и ругательства приняла, что, кажется, не помни я завсегда, что християнская во мне
душа есть, так именно смертию
умереть следовало.
Я эти деньги, что от них взял, двадцать пять рублей, сейчас положил
в бедный монастырь — вклад за Грушину
душу, а сам стал начальство просить, чтобы на Кавказ меня определить, где я могу скорее за веру
умереть.
— Помолимся! — сказала Настенька, становясь на колени перед могилой. — Стань и ты, — прибавила она Калиновичу. Но тот остался неподвижен. Целый ад был у него
в душе; он желал
в эти минуты или себе смерти, или — чтоб
умерла Настенька. Но испытание еще тем не кончилось: намолившись и наплакавшись, бедная девушка взяла его за руку и положила ее на гробницу.
« — Быть или не быть — вот
в чем вопрос. Что доблестнее для
души: сносить удары оскорбительной судьбы, или вооружиться против моря зол и победить его, исчерпав разом!
Умереть… уснуть!..» Нет, это не выходит, холодно: это не задушевно — не правда ли? — отнесся он к немцу.
Первое ощущение, когда он очнулся, была кровь, которая текла по носу, и боль
в голове, становившаяся гораздо слабее. «Это
душа отходит, — подумал он, — что будет там? Господи! приими дух мой с миром. Только одно странно, — рассуждал он, — что,
умирая, я так ясно слышу шаги солдат и звуки выстрелов».
Сосед там — так настоящий сосед, живут рука
в руку,
душа в душу; родственник — так родственник:
умрет за своего… эх, грустно!
Он уже чувствовал, что идеи покинутого мира посещали его реже, вращаясь
в голове медленнее и, не находя
в окружающем ни отражения, ни сопротивления, не сходили на язык и
умирали не плодясь.
В душе было дико и пусто, как
в заглохшем саду. Ему оставалось уж немного до состояния совершенной одеревенелости. Еще несколько месяцев — и прощай! Но вот что случилось.
— Если бы у господина Марфина хоть на копейку было
в голове мозгу, так он должен был бы понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник начал перечислять по пальцам) — еще бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей и за то, когда Екатерина
умерла, получил
в награду двести
душ.
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на что она не без досады возражала: «Ну, да, влюблена,
умираю от любви к нему!» — и
в то же время взглядывала и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь был погружен
в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело на
душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
— Послушай, Никита Романыч, ведь ты меня забыл, а я помню тебя еще маленького. Отец твой покойный жил со мной рука
в руку,
душа в душу.
Умер он, царствие ему небесное; некому остеречь тебя, некому тебе совета подать, а не завидна твоя доля, видит бог, не завидна! Коли поедешь
в Слободу, пропал ты, князь, с головою пропал.
Одним словом, с какой стороны ни подойди, все расчеты с жизнью покончены. Жить и мучительно, и не нужно; всего нужнее было бы
умереть; но беда
в том, что смерть не идет. Есть что-то изменнически-подлое
в этом озорливом замедлении умирания, когда смерть призывается всеми силами
души, а она только обольщает и дразнит…