Неточные совпадения
Умирала она частию от небрежного воспитания, от небрежного присмотра, от проведенного,
в скудности и тесноте, болезненного
детства, от попавшей
в ее организм наследственной капли яда, развившегося
в смертельный недуг, оттого, наконец, что все эти «так надо» хотя не встречали ни воплей, ни раздражения с ее стороны, а всё же ложились на слабую молодую грудь и подтачивали ее.
Около того времени, как тверская кузина уехала
в Корчеву,
умерла бабушка Ника, матери он лишился
в первом
детстве.
В их доме была суета, и Зонненберг, которому нечего было делать, тоже хлопотал и представлял, что сбит с ног; он привел Ника с утра к нам и просил его на весь день оставить у нас. Ник был грустен, испуган; вероятно, он любил бабушку. Он так поэтически вспомнил ее потом...
Детство было длинное, скучное; отец обходился сурово и даже раза три наказывал ее розгами, а мать чем-то долго болела и
умерла; прислуга была грязная, грубая, лицемерная; часто приходили
в дом попы и монахи, тоже грубые и лицемерные; они пили и закусывали и грубо льстили ее отцу, которого не любили.
— Я и Федор богаты, наш отец капиталист, миллионер, с нами нужно бороться! — проговорил Лаптев и потер ладонью лоб. — Бороться со мной — как это не укладывается
в моем сознании! Я богат, но что мне дали до сих пор деньги, что дала мне эта сила? Чем я счастливее вас?
Детство было у меня каторжное, и деньги не спасали меня от розог. Когда Нина болела и
умирала, ей не помогли мои деньги. Когда меня не любят, то я не могу заставить полюбить себя, хотя бы потратил сто миллионов.
Старший сын, Жозя, был с
детства ненормальный и доставлял много страданий Анне Алексеевне. Ненормальность перешла
в буйное помешательство, и он
умер во время одного припадка на руках матери.
Обойдя кругом, переулками, Саша добрался до того места
в заборе, откуда
в детстве он смотрел на дорогу с двумя колеями, а потом перелезал к ожидавшим Колесникову и Петруше.
Умерли и Колесников, и Петруша, а забор стоит все так же — не его это дело, человеческая жизнь! Тогда лез человек сюда, а теперь лезет обратно и эту сторону царапает носками, ища опоры, — не его это дело, смутная и страшная человеческая жизнь!
Восемнадцать лет тому назад
умер мой товарищ, окулист, и оставил после себя семилетнюю дочь Катю и тысяч шестьдесят денег.
В своем завещании он назначил опекуном меня. До десяти лет Катя жила
в моей семье, потом была отдана
в институт и живала у меня только
в летние месяцы, во время каникул. Заниматься ее воспитанием было мне некогда, наблюдал я ее только урывками и потому о
детстве ее могу сказать очень немного.
Он остался на берегу Днепра, а я уехал к Кольбергу. С тех пор я уже не видал старика, он
умер — не от грусти, не от печали одиночества, а просто от смерти, и прислал мне
в наследие своих классиков; а я… я вступил
в новую жизнь —
в новую колею ошибок, которые запишу когда-нибудь; конечно, уже не
в эту тетрадь, заключающую дни моего
детства и юношества, проведенные между людьми, которым да будет мирный сон и вечная память.
Он думал о том, что вот он достиг всего, что было доступно человеку
в его положении, он веровал, но всё же не всё было ясно, чего-то еще недоставало, не хотелось
умирать; и всё еще казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и
в настоящем волнует всё та же надежда на будущее, какая была и
в детстве, и
в академии, и за границей.
Она вспомнила свое
детство, о котором старалась забывать, вспомнила, что ее мать
умерла в нищете; она представлялась ей всегда склоненной над ее колыбелью, целующей ее руки и согревающей ее своим дыханием.
Деревню,
в которой провел я первые годы моего
детства и которую описываю, называли Красное сельцо. Часто говаривали
в ней о Коломне, и потому заключаю, что она была неподалеку от этого города. Не знаю, там ли я родился, но там, или близко этих мест, хотел бы я
умереть.
Круглый сирота и уроженец Петербургской губернии, он потерял своих родителей, которых он был единственным сыном,
в раннем
детстве, воспитывался
в Петербурге у своего троюродного дяди, который
умер лет за пять до времени нашего рассказа, и Евгений Иванович остался совершенно одиноким.
Она упомянула Зенону сначала о своей родине
в далекой Фракии, откуда она была увезена
в детстве в Антиохию и выросла там при беспрестанных тревогах по поводу быстрых и частых перемен
в положении ее родителей, а потом она рассказала, как была отдана замуж за старого и очень безнравственного византийского вельможу, который понуждал ее к постыдным для женщины поступкам
в угоду высшего вельможи, от которого зависело его служебное повышение, и как она воспротивилась этому и много за то претерпела, а потом, когда муж ее
умер, оставив ей большое богатство, она, по любви к независимости и свободе, не захотела вернуться
в свою эллинскую семью, ибо ей противна подчиненность безгласных
в семье эллинских женщин, а переселилась из Антиохии
в Египет, где женщины не находятся
в таком порабощении, как у эллинов.
С
детства Светлогуб бессознательно чувствовал неправду своего исключительного положения богатого человека, и, хотя старался заглушить
в себе это сознание, ему часто, когда он встречался с нуждой народа, а иногда просто, когда самому было особенно хорошо и радостно, становилось совестно за тех людей — крестьян, стариков, женщин, детей, которые рождались, росли и
умирали, не только не зная всех тех радостей, которыми он пользовался, не ценя их, но и не выходили из напряженного труда и нужды.