Неточные совпадения
Дронов с утра
исчезал из дома на
улицу, где он властно командовал группой ребятишек, ходил с ними купаться, водил их в лес за грибами, посылал в набеги на сады и огороды.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из
улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем
исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
— Самгин? Здравствуйте. Я видел вас там, у этого быка, хотел подойти, а вы вдруг
исчезли, — сдерживая голос, осматривая безлюдную
улицу, говорил Кутузов. — Я ведь к вам, то есть не к вам, а к Сомовой…
Толпа прошла, но на
улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро
исчезло и это, — тогда из-под ворот дома вылезла черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, — на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
— Да, — согласился Самгин и вспомнил: вот так же было в Москве осенью пятого года,
исчезли чиновники, извозчики, гимназисты, полицейские,
исчезли солидные, прилично одетые люди,
улицы засорились серым народом, но там трудно было понять, куда он шагает по кривым
улицам, а здесь вполне очевидно, что большинство идет в одном направлении, идет поспешно и уверенно.
Пошли не в ногу, торжественный мотив марша звучал нестройно, его заглушали рукоплескания и крики зрителей, они торчали в окнах домов, точно в ложах театра, смотрели из дверей, из ворот. Самгин покорно и спокойно шагал в хвосте демонстрации, потому что она направлялась в сторону его
улицы. Эта пестрая толпа молодых людей была в его глазах так же несерьезна, как манифестация союзников. Но он невольно вздрогнул, когда красный язык знамени
исчез за углом
улицы и там его встретил свист, вой, рев.
Туман стоял над городом,
улицы, наполненные сырою, пронизывающей мутью, заставили вспомнить Петербург, Кутузова. О Кутузове думалось вяло, и, прислушиваясь к думам о нем, Клим не находил в них ни озлобления, ни даже недружелюбия, как будто этот человек навсегда
исчез.
На
улице Самгин почувствовал себя пьяным. Дома прыгали, точно клавиши рояля; огни, сверкая слишком остро, как будто бежали друг за другом или пытались обогнать черненькие фигурки людей, шагавших во все стороны. В санях, рядом с ним, сидела Алина, теплая, точно кошка. Лютов куда-то
исчез. Алина молчала, закрыв лицо муфтой.
Но минутами его уверенность в конце тревожных событий
исчезала, как луна в облаках, он вспоминал «господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими головами; явилась мысль, кого могут послать в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся на
улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными
улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором, в саду, мгновенно выскочит и в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также
исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера
исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на
улицу — так я прозвал палубу. Но бури не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
Не решив этого вопроса, я засыпал, но беготня и писк разбудили меня опять; открою глаза и вижу, что к окну приблизится с
улицы какая-то тень, взглянет и медленно отодвинется, и вдруг опять сон осилит меня, опять разбудят мыши, опять явится и
исчезнет тень в окне…
Над ними клубится облаком пар, от небольших, поставленных в разных углах лавки печей, и, поклубившись по харчевне, вырывается на
улицу, обдает неистовым, крепким запахом прохожего и
исчезает — яко дым.
Крепко обнялись мы, — она плакала, и я плакал, бричка выехала на
улицу, повернула в переулок возле того самого места, где продавали гречневики и гороховый кисель, и
исчезла; я походил по двору — так что-то холодно и дурно, взошел в свою комнату — и там будто пусто и холодно, принялся готовить урок Ивану Евдокимовичу, а сам думал — где-то теперь кибитка, проехала заставу или нет?
После крепостного права
исчез навсегда с московских
улиц экипаж, официально называвшийся «похоронной колесницей», а в просторечии «фортункой».
Сидит человек на скамейке на Цветном бульваре и смотрит на
улицу, на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого дома человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?.. Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется… И вдруг
исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять вырастает из земли и шагает по тротуару с бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой…
Мы миновали православное кладбище, поднявшись на то самое возвышение дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем света, и откуда мы с братом ожидали «рогатого попа». Потом и
улица, и дом Коляновских
исчезли за косогором… По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе, с звенящей телеграфной проволокой, а впереди, в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то в первый раз слушал шум соснового бора…
Другой раз стрелок всадил несколько дробин в ногу дедушке; дед рассердился, подал прошение мировому [Мировой — мировой судья, разбиравший мелкие гражданские и уголовные дела.], стал собирать в
улице потерпевших и свидетелей, но барин вдруг
исчез куда-то.
В очень оригинальном романе «Петербург» человек и космос разлагаются на элементы,
исчезает целостность вещей, и границы, отделяющие одно от другого; человек может переходить в лампу, лампа — в
улицу,
улица проваливается в космическую бесконечность.
И Лемм уторопленным шагом направился к воротам, в которые входил какой-то незнакомый ему господин, в сером пальто и широкой соломенной шляпе. Вежливо поклонившись ему (он кланялся всем новым лицам в городе О…; от знакомых он отворачивался на
улице — такое уж он положил себе правило), Лемм прошел мимо и
исчез за забором. Незнакомец с удивлением посмотрел ему вслед и, вглядевшись в Лизу, подошел прямо к ней.
Предводительствуя кучкой обедневших друзей и удрученный своей обычной деловой ответственностью, он иногда мгновенно озарялся внутренним вдохновением, делал издали, через
улицу, таинственный знак проходившему со своим узлом за плечами татарину и на несколько секунд
исчезал с ним в ближайших воротах.
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на
улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все мои поиски тщетны: она
исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
— Да, землячка, требуется, чтобы барышня
исчезла. Ее здесь знают. И если она завтра покажется на
улице, это будет нехорошо! — заявил Егор.
Наконец и совсем стемнело; гуляющие
исчезли с
улиц; окна в домах затворяются; где-где слышится захлопыванье ставней, сопровождаемое звяканьем засовываемых железных болтов, да доносятся до вас унылые звуки флейты, извлекаемые меланхоликом-приказным.
«Scripta»
исчезают бесследно, не оставляя в памяти ничего, кроме мути; но подписчик остается (вон он, слоняется по
улице! — где у тебя портмоне?.. дур-рак!), и запах его имеет одуряющие свойства.
Санин бродил как ошалелый по местам, когда-то столь знакомым, и ничего не узнавал: прежние постройки
исчезли; их заменили новые
улицы, уставленные громадными сплошными домами, изящными виллами; даже публичный сад, где происходило его последнее объяснение с Джеммой, разросся и переменился до того, что Санин себя спрашивал — полно, тот ли это сад?
Хотя не самое чувство умиления и набожности, но самодовольство в том, что я испытал его, удержалось во мне всю дорогу, несмотря на народ, который при ярком солнечном блеске пестрел везде на
улицах, но как только я приехал домой, чувство это совершенно
исчезло.
Анна кинула последний взгляд на
улицу. За углом мелькнула фигура Джона, расспрашивавшего какого-то прохожего. Потом и он
исчез.
Улица опустела. Анна вспомнила, что она не оставила себе даже адреса мистера Борка и что она теперь так же потеряна здесь, как и Матвей.
Вдруг она
исчезла.
Исчезло все:
улица и окно. Чьи-то теплые руки, охватив голову, закрыли мне глаза. Испуг — но не настоящий, а испуг радости, смешанной с нежеланием освободиться и, должно быть, с глупой улыбкой, помешал мне воскликнуть. Я стоял, затеплев внутри, уже догадываясь, что сейчас будет, и, мигая под шевелящимися на моих веках пальцами, негромко спросил...
— Знаете, это так, — говорю, — надо делать: бери всяк в руки метлу да мети свою
улицу — весь город и очистится. Блюди каждый сам себя, гони от себя смуту, вот она и повсюду
исчезнет.
Она опять
исчезла, и он один, как горький сирота, скитается по опустелым
улицам московским или в мучительной тоске сидит посреди пирующих врагов и слышит с ужасом громкие восклицания...
Но изумление его приняло гораздо большие размеры, когда при первом слове, к ней обращенном, она вдруг поднялась, оттолкнула предложенную руку и, выбежав на
улицу, чрез несколько мгновений
исчезла в молочной мгле тумана, столь свойственного шварцвальдскому климату в первые осенние дни.
Главного виновника пристав не успел допросить, он только увидел широченную спинищу, шляпу над косматой гривой и широченные рукава, которыми размахивало это чудовище,
исчезая в повороте на главную
улицу, стараясь скрыться.
— Завтра к девяти будьте на месте, в двенадцать вас сменят! — сказал ему Маклаков уже на
улице, сунул руки и карманы пальто и
исчез.
Большая Дворянская и еще две
улицы почище жили на готовые капиталы и на жалованье, получаемое чиновниками из казны; но чем жили остальные восемь
улиц, которые тянулись параллельно версты на три и
исчезали за холмом, — это для меня было всегда непостижимою загадкой.
Но вдруг из толпы, которая стояла под горою, раздался громкой крик. «Солдаты, солдаты! Французские солдаты!..» — закричало несколько голосов. Весь народ взволновался; передние кинулись назад; задние побежали вперед, и в одну минуту
улица, идущая в гору, покрылась народом. Молодой человек, пользуясь этим минутным смятением, бросился в толпу и
исчез из глаз купца.
В семь часов мать моя села в свою ямскую кибитку, а я с Евсеичем в извозчичьи сани, и мы в одно время съехали со двора: повозка поехала направо к заставе, а я налево в гимназию; скоро мы свернули с
улицы в переулок, и кибитка
исчезла из моих глаз.
Он не слышал, что ему сказали, попятился назад и не заметил, как очутился на
улице. Ненависть к фон Корену и беспокойство — все
исчезло из души. Идя домой, он неловко размахивал правой рукой и внимательно смотрел себе под ноги, стараясь идти по гладкому. Дома, в кабинете, он, потирая руки и угловато поводя плечами и шеей, как будто ему было тесно в пиджаке и сорочке, прошелся из угла в угол, потом зажег свечу и сел за стол…
И новою предстала жизнь. Он не пытался, как прежде, запечатлеть словами увиденное, да и не было таких слов на все еще бедном, все еще скудном человеческом языке. То маленькое, грязное и злое, что будило в нем презрение к людям и порою вызывало даже отвращение к виду человеческого лица,
исчезло совершенно: так для человека, поднявшегося на воздушном шаре,
исчезают сор и грязь тесных
улиц покинутого городка, и красотою становится безобразное.
Все это промелькнуло и
исчезло. Пыльные
улицы, залитые палящим зноем; измученные возбуждением и почти беглым шагом на пространстве целой версты солдаты, изнемогающие от жажды; крик офицеров, требующих, чтобы все шли в строю и в ногу, — вот все, что я видел и слышал пять минут спустя. И когда мы прошли еще версты две душным городом и пришли на выгон, отведенный нам под бивуак, я бросился на землю, совершенно разбитый и телом и душою.
Но стряпка, горестно воя, уже
исчезла куда-то, и через пять минут на
улице около дома купца Петунникова глухо гудела кучка соседей и прохожих.
Орлов вдруг почувствовал, что тяжёлая, гнетущая тьма внутри его освещается каким-то воспоминанием. Он крепко потёр себе лоб, как бы желая усилить яркость этого света, и вдруг быстро вышел вон, перебежал двор и
исчез на
улице.
Померкнет слава твоя, град великий, опустеют многолюдные концы твои, широкие
улицы зарастут травою, и великолепие твое,
исчезнув навеки, будет баснею народов.
В это время совершенно случайно проходил по
улице взвод Инфляндманландского пехотного полка. Но стоявшей кучке не была известна эта случайность. Кто-то крикнул «войско идет!» — и это слово как-то жутко подействовало на многих: вскинули глаза вдоль
улицы и, действительно, увидели несколько штыков. Анцыфров внимательно стал отыскивать глазами своего патрона и друга, но друг его, Полояров, неизвестно куда успел уже
исчезнуть.
Голубые лучи полночного месяца
исчезли,
исчезла и темная ночь, и мигающие фонари на
улицах.
Рождественские каникулы окончились, и чудное видение
исчезло с Нижегородской
улицы.
И с этих пор это «что-то» так и пошло мелькать и шмыгать то за мною, то передо мною: то
исчезнет где-то в тени, то опять неожиданно выскочит на повороте, перебежит освещенную луною
улицу и опять испугает лошадь, которая уже начала беситься и еще несколько раз нас чуть не выкинула.