Неточные совпадения
—
Уйди к ней, береги ее!
бабушка не может,
бабушки нет! — шептала она.
Викентьев вызвал Марфеньку в сад, Райский
ушел к себе, а
бабушка долго молчала, сидела на своем канапе, погруженная в задумчивость.
Райский пришел домой злой, не ужинал, не пошутил с Марфенькой, не подразнил
бабушку и
ушел к себе. И на другой день он сошел такой же мрачный и недовольный.
— А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… —
бабушка сейчас бросилась
к любимому своему способу,
к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг
ушла: с тех пор и повесил голову, — шестой год ходит, как тень… А у Егора Ильича…
Тит Никоныч и Крицкая
ушли. Последняя затруднялась, как ей одной идти домой. Она говорила, что не велела приехать за собой, надеясь, что ее проводит кто-нибудь. Она взглянула на Райского. Тит Никоныч сейчас же вызвался,
к крайнему неудовольствию
бабушки.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала
бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты
уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому
к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
Он
ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел
к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не
бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
На третий день Вера совсем не пришла
к чаю, а потребовала его
к себе. Когда же
бабушка прислала за ней «послушать книжку», Веры не было дома: она
ушла гулять.
Они послеобеденные часы нередко просиживали вдвоем у
бабушки — и Вера не скучала, слушая его, даже иногда улыбалась его шуткам. А иногда случалось, что она, вдруг не дослушав конца страницы, не кончив разговора, слегка извинялась и
уходила — неизвестно куда, и возвращалась через час, через два или вовсе не возвращалась
к нему — он не спрашивал.
— Водки! — передразнил Опенкин, — с месяц ее не видал, забыл, чем пахнет. Ей-богу, матушка! — обратился он
к бабушке, — вчера у Горошкина насильно заставляли: бросил все, без шапки
ушел!
Он взглянул на Веру: она налила себе красного вина в воду и, выпив, встала, поцеловала у
бабушки руку и
ушла. Он встал из-за стола и
ушел к себе в комнату.
— Ну, не поминай же мне больше о книгах: на этом условии я только и не отдам их в гимназию, — заключил Райский. — А теперь давай обедать или я
к бабушке уйду. Мне есть хочется.
—
Уйду, если станете говорить. Дайте мне только оправиться, а то я перепугаю всех, я вся дрожу… Сейчас же
к бабушке!
Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с
бабушкой и Марфенькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство,
уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфенька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке.
Пока ветер качал и гнул
к земле деревья, столбами нес пыль, метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался в небе,
бабушка не смыкала глаз, не раздевалась, ходила из комнаты в комнату, заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и
уходила вдаль.
Бабушка, воротясь, занялась было счетами, но вскоре отпустила всех торговок, швей и спросила о Райском. Ей сказали, что он
ушел на целый день
к Козлову, куда он в самом деле отправился, чтоб не оставаться наедине с Татьяной Марковной до вечера.
Она рассказала мне, что ей совсем не скучно, а ежели и случится соскучиться, то она
уходит к соседским детям, которые у нее бывают в гостях; что она, впрочем, по будням и учится, и только теперь, по случаю моего приезда,
бабушка уволила ее от уроков.
Каждый раз, когда она с пестрой ватагой гостей
уходила за ворота, дом точно в землю погружался, везде становилось тихо, тревожно-скучно. Старой гусыней плавала по комнатам
бабушка, приводя всё в порядок, дед стоял, прижавшись спиной
к теплым изразцам печи, и говорил сам себе...
Но эта жизнь продолжалась недолго — вотчиму отказали от должности, он снова куда-то исчез, мать, с маленьким братом Николаем, переселилась
к деду, и на меня была возложена обязанность няньки, —
бабушка ушла в город и жила там в доме богатого купца, вышивая покров на плащаницу.
Перестали занимать меня и речи деда, всё более сухие, ворчливые, охающие. Он начал часто ссориться с
бабушкой, выгонял ее из дома, она
уходила то
к дяде Якову, то —
к Михаилу. Иногда она не возвращалась домой по нескольку дней, дед сам стряпал, обжигал себе руки, выл, ругался, колотил посуду и заметно становился жаден.
Иногда эти речи успокаивали его, он молча, устало валился в постель, а мы с
бабушкой тихонько
уходили к себе на чердак.
Таисья провела обеих девочек куда-то наверх и здесь усадила их в ожидании обеда, а сама
ушла на половину
к Анфисе Егоровне, чтобы рассказать о состоявшемся примирении
бабушки Василисы с басурманом. Девочки сначала оглядели друг друга, как попавшие в одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка...
Мы с сестрицей не умели и приступиться
к ней сначала и, посидев,
уходили; но тетушка научила нас, чем угодить
бабушке.
Сначала заглядывали
к нам, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, даже дворовые женщины, просили у нас «поцеловать ручку»,
к чему мы не были приучены и потому не соглашались, кое о чем спрашивали и
уходили; потом все совершенно нас оставили, и, кажется, по приказанью
бабушки или тетушки, которая (я сам слышал) говорила, что «Софья Николавна не любит, чтоб лакеи и девки разговаривали с ее детьми».
После обеда Порфирий Владимирыч удалился спать,
услав предварительно Евпраксеюшку на село
к попу; Арина Петровна, отложив отъезд в Погорелку, тоже
ушла в свою комнату и, усевшись в кресло, дремала. Петенька счел это время самым благоприятным, чтоб попытать счастья у
бабушки, и отправился
к ней.
Бабушка моя
ушла пить чай
к соседке, повитухе и сводне, большой, жилистой бабе с утиным носом и золотой медалью «за спасение погибавших» на плоской, мужской груди.
Чем дальше
уходили мы от дома, тем глуше и мертвее становилось вокруг. Ночное небо, бездонно углубленное тьмой, словно навсегда спрятало месяц и звезды. Выкатилась откуда-то собака, остановилась против нас и зарычала, во тьме блестят ее глаза; я трусливо прижался
к бабушке.
Дед рубит валежник, я должен сносить нарубленное в одно место, но я незаметно
ухожу в чащу, вслед за
бабушкой, — она тихонько плавает среди могучих стволов и, точно ныряя, все склоняется
к земле, осыпанной хвоей. Ходит и говорит сама с собою...
Если у меня были деньги, я покупал сластей, мы пили чай, потом охлаждали самовар холодной водой, чтобы крикливая мать Людмилы не догадалась, что его грели. Иногда
к нам приходила
бабушка, сидела, плетя кружева или вышивая, рассказывала чудесные сказки, а когда дед
уходил в город, Людмила пробиралась
к нам, и мы пировали беззаботно.
Я был убежден в этом и решил
уйти, как только
бабушка вернется в город, — она всю зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова жил в Кунавине, я не ходил
к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
Теперь сейчас и конец. Ровно год тому, в мае месяце, жилец
к нам приходит и говорит
бабушке, что он выхлопотал здесь совсем свое дело и что должно ему опять уехать на год в Москву. Я как услышала, побледнела и упала на стул, как мертвая.
Бабушка ничего не заметила, а он, объявив, что уезжает от нас, откланялся нам и
ушел.
Мы подкатили
к дому, где была контора банкира. Я пошел менять;
бабушка осталась ждать у подъезда; Де-Грие, генерал и Blanche стояли в стороне, не зная, что им делать.
Бабушка гневно на них посмотрела, и они
ушли по дороге
к воксалу.
После обеда
бабушка ушла к себе в комнату отдыхать. Нина Ивановна недолго поиграла на рояли и потом тоже
ушла.
А весною, когда отец и мать, поднявшись с рассветом,
уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб прижаться скорее
к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее
уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…