Неточные совпадения
Он ничего не отвечал, встряхнул ружье на плечо, вышел
из беседки и пошел между кустов. Она оставалась неподвижная, будто в глубоком
сне, потом вдруг очнулась, с грустью и удивлением глядела вслед ему, не веря, чтобы он
ушел.
Он теперь уже не звал более страсть к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал
уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его
сон, отнимала книгу
из рук, не давала есть.
Думывал я иногда будто сам про себя, что бы
из меня вышло, если б я был, примерно, богат или в чинах больших. И, однако, бьешься иной раз целую ночь думавши, а все ничего не выдумаешь. Не лезет это в голову никакое воображение, да и все тут. Окроме нового виц-мундира да разве чаю в трактире напиться — ничего другого не сообразишь. Иное время даже зло тебя разберет, что вот и хотенья-то никакого у тебя нет; однако как придет зло, так и
уйдет, потому что и сам скорее во
сне и в трудах забыться стараешься.
Иногда,
уходя от душных испарений куриного помета, я вылезал
из дровяника, забирался на крышу его и следил, как в доме просыпались безглазые люди, огромные, распухшие во
сне.
По воскресеньям к Лотте ходит «ейный» двоюродный брат, и тогда Агатон на целый день
уходит из дома, сначала в греческую кухмистерскую, потом на ералаш (по 1 /10 копейки за пункт) к кому-нибудь
из бывших помпадуров, который еще настолько богат средствами, чтоб на
сон грядущий побаловать своих гостей рюмкой очищенной и куском селедки.
К утру и совсем успокоился Саша: к нему пришла Женя Эгмонт и все остальное назвала
сном, успокоила дыханием и ужасным, мучительным корчам луны дала певучесть песни, — а к пробуждению, сделав свое дело,
ушла из памяти неслышно.
И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, на меня, на потолок. Но я уж не рассердился на нее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле нее. Затем
ушел к себе через двор. Помню, синий свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись книги. Я подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал видеть что бы то ни было; заснул и даже
снов не видел.
— Я
уйду навсегда
из твоего дома! — выкрикивал Цирельман, задыхаясь, и его тонкие, длинные пальцы судорожно рвали ворот лапсердака. — Я
уйду и не призову на твою голову отцовского проклятия, которому внимает сам Иегова; но знай, что со мною
уходит твое счастье и твой спокойный
сон. Прощай, Абрам, но запомни навсегда мои последние слова: в тот день, когда твой сын прогонит тебя от порога, ты вспомнишь о своем отце и заплачешь о нем…
Патап Максимыч
ушел в свою заднюю, прилег уснуть, но
сон не брал его. Настины слова
из ума не выходили: «Девка с норовом, — думал он. — С виду тихоней смотрит, а гляди-ка какая!.. «Уходом!..» Нет, ни окриком, ни плетью такую не проймешь… Хуже начудит… Лаской надо, делать нечего… «Уходом!..» Эко слово сказала!..»
А послезавтра в восемь приходи
На монастырь и стань там у забора
И на калитку с улицы гляди —
Хоть на часок
уйду из-под надзора, —
Стой там в тени и терпеливо жди.
Как восемь станет бить, приду я скоро.
Недаром злые видела я
сны!
Но верь ты мне, мы будем спасены».
Пекла наш «господский хлеб» та птичница Аграфена,
из однодворок, о которой упоминалось выше, — та, которая видела
сны и первая запророчила быть голодному году. Она — напоминаю опять — имела право
уйти от нас, но жила на положении крепостной, потому что у нее были дети, прижитые с крепостным мужем, и в числе их была та Васёнка, которую «бог взял», о чем сейчас и будет предложено, как это случилось.
Вообще Сергей производил на Токарева странное впечатление. Оба они жили наверху, в двух просторных комнатах мезонина. Сергей то бывал буйно весел, то целыми днями угрюмо молчал и не спал ночей. Иногда Токарев слышал сквозь
сон, как он вставал, одевался и на всю ночь
уходил из дому. От Варвары Васильевны Токарев узнал, что Сергей страдает чем-то вроде истерии, что у него бывают нервные припадки.
Мне стало противно, и я тоже
ушел из театра, да и не хотелось мне слишком рано открыть свое инкогнито. На улице я взглянул в ту сторону неба, где была война, там все было спокойно, и ночные желтые от огней облака ползли медленно и спокойно. «Быть может, все это
сон и никакой войны нет?» — подумал я, обманутый спокойствием неба и города.
Я поклонился ее спине и, уже не разбирая ковров, зашагал по ярко-желтым полам. Мне приятно было
уходить из этого маленького царства позолоченной скуки и скорби, и я спешил, точно желая встрепенуться от тяжелого, фантастического
сна с его сумерками, Таракановой, люстрами…