Неточные совпадения
— Как можно говорить, чего нет? — договаривала Анисья,
уходя. — А что Никита сказал, так для дураков закон не писан. Мне самой и в голову-то не придет; день-деньской маешься, маешься — до того ли? Бог знает, что это! Вот образ-то на
стене… — И вслед
за этим говорящий нос исчез
за дверь, но говор еще слышался с минуту
за дверью.
Но какие капитальные препятствия встретились ему? Одно — она отталкивает его, прячется,
уходит в свои права,
за свою девическую
стену, стало быть… не хочет. А между тем она не довольна всем положением, рвется из него, стало быть, нуждается в другом воздухе, другой пище, других людях. Кто же ей даст новую пищу и воздух? Где люди?
— В добрый час… Жена-то догадалась хоть
уйти от него, а то пропал бы парень ни
за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете жить… Не по себе дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на
стены лезут, а молодые и подавно… Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
— Ты слушай дальше-то: он от меня, а я
за ним… Страшновато, а я уж пошел на отчаянность: что будет. Завел он меня в одну рассечку да прямо в
стену и
ушел в забой. Теперь понимаешь?
Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна
за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил взять со
стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно
ушел.
Вот уже видны издали мутно-зеленые пятна — там,
за Стеною. Затем легкое, невольное замирание сердца — вниз, вниз, вниз, как с крутой горы, — и мы у Древнего Дома. Все это странное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом в стеклянную скорлупу: иначе оно, конечно, давно бы уже рухнуло. У стеклянной двери — старуха, вся сморщенная, и особенно рот: одни складки, сборки, губы уже
ушли внутрь, рот как-то зарос — и было совсем невероятно, чтобы она заговорила. И все же заговорила.
— I, милая, — пока еще не поздно… Хочешь — я брошу все, забуду все — и
уйдем с тобою туда,
за Стену — к этим… я не знаю, кто они.
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там,
за Стенами. Голые — они
ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
Митька последовал
за ним, песенника еще прежде
уходил Серебряный, а Коршуна теперь под
стеною кремлевскою терзали псы и клевали вороны…
Ощутив же, признал себя свободным от всяких уз, как перед лицом неминуемой смерти свободен больной, когда
ушли уже все доктора и убраны склянки с ненужными лекарствами, и заглушенный плач доносится из-за
стены.
Как только
ушел смотритель, Настя бросилась к окну, потом к двери, потом опять к окну. Она хотела что-то увидеть из окна, но из него ничего не было видно, кроме острожной
стены, расстилающегося
за нею белого снежного поля и ракиток большой дороги, по которой они недавно шли с Степаном, спеша в обетованное место, где, по слухам, люди живут без паспортов. С каждым шумом у двери Настя вскакивала и встречала входившего словами: «Вот я, вот! Это
за мною? Это мое дитя там?» Но это все было не
за нею.
За спинами у них хаотически нагромождены ящики, машины, какие-то колеса, аристоны, глобусы, всюду на полках металлические вещи разных форм, и множество часов качают маятниками на
стенах. Я готов целый день смотреть, как работают эти люди, но мое длинное тело закрывает им свет, они строят мне страшные рожи, машут руками — гонят прочь.
Уходя, я с завистью думаю...
Авдотья Максимовна. Бог вас накажет
за это, а я вам зла не желаю. Найдите себе жену богатую, да такую, чтоб любила вас так, как я; живите с ней в радости, а я девушка простая, доживу как-нибудь, скоротаю свой век в четырех
стенах сидя, проклинаючи свою жизнь. Прощайте! (Плачет.) Прощайте… Я к тятеньке пойду!.. (Быстро
уходит.)
Раньше он любил посидеть
за самоваром, помечтать и попеть тонким приятным тенорком, разгуливая по номеру и с любовью посматривая на полку с книгами и на фотографии на
стенах, но теперь было противно все это и ото всего хотелось
уйти: и от самовара, и от книг, и от фотографий.
Она слышала различные изменения в этих движениях: тени то медленно плыли, то вдруг неслись быстро, быстро летели одна
за другой и исчезали, как будто таяли в темных углах или
уходили сквозь
стены.
Милиционер
ушел,
за ним
ушел и солдат. В комнате было тихо, мухи бились о пыльные стекла запертых окон. На великолепном письменном столе с залитым чернилами бордовым сукном стояла чернильная склянка с затычкой из газетной бумаги. По
стенам висели портреты и воззвания.
Преосвященный посидел немного в гостиной, раздумывая и как бы не веря, что уже так поздно. Руки и ноги у него поламывало, болел затылок. Было жарко и неудобно. Отдохнув, он пошел к себе в спальню и здесь тоже посидел, всё думая о матери. Слышно было, как
уходил келейник и как
за стеной покашливал отец Сисой, иеромонах. Монастырские часы пробили четверть.
Он дал, я
ушел.
За стеною стало тихо, они легли спать.
Мы подошли к окну. От самой
стены дома до карниза начиналось ровное огненно-красное небо, без туч, без звезд, без солнца, и
уходило за горизонт. А внизу под ним лежало такое же ровное темно-красное поле, и было покрыто оно трупами. Все трупы были голы и ногами обращены к нам, так что мы видели только ступни ног и треугольники подбородков. И было тихо, — очевидно, все умерли, и на бесконечном поле не было забытых.
Она прошла дальше, в полуосвещенную комнату покороче, почти совсем без мебели. Несколько кресел стояло у левой
стены и около карниза. Она села тут
за углом, так, чтобы самой
уйти в тень, а видеть всех. Это местечко у ней — любимое. Тут прохладно, можно сесть покойнее, закрыть глаза, когда что-нибудь понравится, звуки оркестра доходят хоть и не очень отчетливо, но мягко. Они все-таки заглушают разговоры… Найти ее во всяком случае нетрудно — кто пожелает…
Лелька нахмурилась, перестала петь и испуганно прикусила губу. Позор! Ой, позор! Комсомолка, теперь даже член партии уже, — и вдруг сейчас разревется! Быстро
ушла за кулисы, в самом темном углу прижалась лбом к холодной кирпичной
стене, покрытой паутиной, и сладко зарыдала.
И если она
уйдет на край света, скроется
за высокими
стенами монастыря или даже умрет — и туда, во мрак могилы, потянутся
за нею тонкие, как паутина, нити и опутают ее беспокойством и страхом.