Неточные совпадения
—
Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам,
юношей влюбленных
узнаю по их глазам, — продекламировал Степан Аркадьич. — У тебя всё впереди.
—
Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам,
юношей влюбленных
узнаю по их глазам, — продекламировал Степан Аркадьевич точно так же, как прежде Левину.
Вступив в разговор с
юношей, Катавасов
узнал, что это был богатый московский купец, промотавший большое состояние до двадцати двух лет. Он не понравился Катавасову тем, что был изнежен, избалован и слаб здоровьем; он, очевидно, был уверен, в особенности теперь, выпив, что он совершает геройский поступок, и хвастался самым неприятным образом.
— Нет, я не про пожары. — Тут он загадочно посмотрел на Заметова; насмешливая улыбка опять искривила его губы. — Нет, я не про пожары, — продолжал он, подмигивая Заметову. — А сознайтесь, милый
юноша, что вам ужасно хочется
знать, про что я читал?
— Вы, разумеется,
знаете, что Локтев —
юноша очень способный и душа — на редкость чистая. Но жажда знания завлекла его в кружок гимназистов и гимназисток — из богатых семей; они там, прикрываясь изучением текущей литературы… тоже литература, я вам скажу! — почти вскрикнул он, брезгливо сморщив лицо. — На самом деле это — болваны и дурехи с преждевременно развитым половым любопытством, — они там… — Самойлов быстро покрутил рукою над своей головой. — Вообще там обнажаются, касаются и… черт их
знает что!
— Люблю дьякона — умный. Храбрый. Жалко его. Третьего дня он сына отвез в больницу и
знает, что из больницы повезет его только на кладбище. А он его любит, дьякон. Видел я сына… Весьма пламенный
юноша. Вероятно, таков был Сен-Жюст.
— Жестокие, сатанинские слова сказал пророк Наум. Вот,
юноши, куда посмотрите: кары и мести отлично разработаны у нас, а — награды? О наградах — ничего не
знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого народа нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно, а — рай? О рае ничего нам не сказано, одно
знаем: там ангелы Саваофу осанну поют.
Макаров говорил не обидно, каким-то очень убедительным тоном, а Клим смотрел на него с удивлением: товарищ вдруг явился не тем человеком, каким Самгин
знал его до этой минуты. Несколько дней тому назад Елизавета Спивак тоже встала пред ним как новый человек. Что это значит? Макаров был для него человеком, который сконфужен неудачным покушением на самоубийство, скромным студентом, который усердно учится, и смешным
юношей, который все еще боится женщин.
—
Знаете ли вы,
юноша, что через две-три недели сюда приедет ваш дядя из ссылки? Наконец, понемногу слетаются старые орлы!
«Мне — тридцать лет, — напомнил себе Клим. — Я — не
юноша, который не
знает, как жить…»
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо скажу: для меня жизнь — театр, я — зритель. На сцене идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые — как ты сам часто говорил — хотят показать мне, тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не
знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, — ты относишься к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный
юноша. Это — человек для себя…
— Избит, но — ничего опасного нет, кости — целы. Скрывает, кто бил и где, — вероятно, в публичном, у девиц. Двое суток не говорил — кто он, но вчера я пригрозил ему заявить полиции, я же обязан! Приходит
юноша, избитый почти до потери сознания, ну и… Время,
знаете, требует… ясности!
— Автора этой затеи я
знал как серьезного
юношу, но, очевидно, жизнь за границей…
— Макаров распущенный
юноша, Клим это
знает.
— Я ценю наши бывшие встречи; мне в вас дорог
юноша, и даже, может быть, эта самая искренность… Я ведь — пресерьезный характер. Я — самый серьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин,
знайте это… ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована и… кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить на свете!
И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить, что в подобных случаях он никогда не относился ко мне свысока, то есть вроде как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на разные темы, полагая, что имеет дело, хоть и с «вьюношем», как он выражался в высоком слоге (он очень хорошо
знал, что надо выговаривать «
юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и то, что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
Красивый был
юноша,
знаете, того хорошего польского типа: широкий, прямой лоб с шапкой белокурых вьющихся тонких волос, прекрасные голубые глаза.
Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка золотая, все-то до изумления
знают путь свой, не имея ума, тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами, и, вижу я, разгорелось сердце милого
юноши.
Юноша невольно задумывается: „Да разве он любил меня, когда рождал, — спрашивает он, удивляясь все более и более, — разве для меня он родил меня: он не
знал ни меня, ни даже пола моего в ту минуту, в минуту страсти, может быть разгоряченной вином, и только разве передал мне склонность к пьянству — вот все его благодеяния…
— Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И
знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь тебе не здесь место. Запомни сие,
юноша. Как только сподобит Бог преставиться мне — и уходи из монастыря. Совсем иди.
А встретить тебя в самом деле я не хотел бы. Ты в моем воображении осталась с твоим юным лицом, с твоими кудрями blond cendré, [пепельного цвета (фр.).] останься такою, ведь и ты, если вспоминаешь обо мне, то помнишь стройного
юношу с искрящимся взглядом, с огненной речью, так и помни и не
знай, что взгляд потух, что я отяжелел, что морщины прошли по лбу, что давно нет прежнего светлого и оживленного выражения в лице, которое Огарев называл «выражением надежды», да нет и надежд.
Прошло несколько месяцев; вдруг разнесся в аудитории слух, что схвачено ночью несколько человек студентов — называли Костенецкого, Кольрейфа, Антоновича и других; мы их
знали коротко, — все они были превосходные
юноши.
Я не
знаю, почему дают какой-то монополь воспоминаниям первой любви над воспоминаниями молодой дружбы. Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она — страстная дружба. С своей стороны, дружба между
юношами имеет всю горячность любви и весь ее характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности.
В семидесятых годах формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда можно было
узнать и по манерам, и по костюму. Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда — верх щегольства — плед и очки, что придавало
юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до начала восьмидесятых годов, времени реакции.
Ему пришло в голову объяснение, сводящееся к относительным цифрам колебаний, но он
знал, что
юноше нужно не это. Притом же тот, кто первый употребил световой эпитет в применении к звуку, наверное, не
знал физики, а между тем уловил какое-то сходство. В чем же оно заключается?
Старик поводил усами и хохотал, рассказывая с чисто хохляцким юмором соответствующий случай.
Юноши краснели, но в свою очередь не оставались в долгу. «Если они не
знают Нечипора и Хведька из такой-то деревни, зато они изучают весь народ в его общих проявлениях; они смотрят с высшей точки зрения, при которой только и возможны выводы и широкие обобщения. Они обнимают одним взглядом далекие перспективы, тогда как старые и заматерелые в рутине практики из-за деревьев не видят всего леса».
С какой жадностью взор нашего
юноши ушел в эту таинственную глубь какой-то очень красивой рощи, взади которой виднелся занавес с бог
знает куда уходящею далью, а перед ним что-то серое шевелилось на полу — это была река Днепр!
Старцы и
юноши, люди свободных профессий и люди ярма, люди белой кости и чернь — все кружится в одном и том же омуте мелочей, не
зная, что, собственно, находится в конце этой неусыпающей суеты и какое значение она имеет в экономии общечеловеческого прогресса.
Вы,
юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы поймете положение моего героя,
зная, может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между тем как раздражающего свойства мысль не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все — и только вам ничего не дают и вас никуда не пускают!
Калинович не утерпел и вошел, но невольно попятился назад. Небольшая комната была завалена книгами, тетрадями и корректурами; воздух был удушлив и пропитан лекарствами. Зыков, в поношенном халате, лежал на истертом и полинялом диване. Вместо полного сил и здоровья
юноши, каким когда-то
знал его Калинович в университете, он увидел перед собою скорее скелет, чем живого человека.
На таких-то пружинах и подпорках он и соорудил свою сюиту (он не
знал значения этого иностранного слова), сюиту «Последний дебют». В ней говорилось о тех вещах и чувствах, которых восемнадцатилетний
юноша никогда не видел и не
знал: театральный мир и трагическая любовь к самоубийствам. Скелет рассказа был такой...
— И правда, Вера, — подхватил князь. — Лучше уж в это дело никого посторонних не мешать. Пойдут слухи, сплетни… Мы все достаточно хорошо
знаем наш город. Все живут точно в стеклянных банках… Лучше уж я сам пойду к этому…
юноше… хотя Бог его
знает, может быть, ему шестьдесят лет?.. Вручу ему браслет и прочитаю хорошую, строгую нотацию.
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший (но в своем роде) и которого все мы здесь
знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым
юношей.
— Этот? — спросил Серебряный,
узнавая женоподобного
юношу, которого наружность поразила его на царском дворе, а неожиданная шутка чуть не стоила ему жизни.
Знаю, что многие из этих людей будут с самоуверенностью доказывать, что они считают свое положение не только законным, но необходимым, будут в защиту свою говорить, что власти от бога, что государственные должности необходимы для блага человечества, что богатство не противно христианству, что богатому
юноше сказано отдать имение, только если он хочет быть совершен, что существующее теперь распределение богатств и торговля такими и должны быть и выгодны для всех и т. п.
— Нет, уж вы,
юноша,
знайте, — сердито сказал Богданов, — что это нельзя, и если я еще услышу, тогда мы вас уволим.
— При чем тут хвост, а? какой тут хвост, а? — с волнением заговорил Богданов. — Куда вы в политику заехали, а? Разве это ваше дело о политике рассуждать, а? Нет, уж вы,
юноша, кокарду снимите, сделайте божескую милость. Нельзя, как же можно, сохрани бог, мало ли кто может
узнать!
Иногда огородницы говорили знакомые
юноше зазорные слова, о которых дьячком Кореневым было сказано, что «лучше не
знать их, дабы не поганить глаголы души, которая есть колокол божий».
— Теперь, — шептал
юноша, — когда люди вынесли на площади, на улицы привычные муки свои и всю тяжесть, — теперь, конечно, у всех другие глаза будут! Главное —
узнать друг друга, сознаться в том, что такая жизнь никому не сладка. Будет уж притворяться — «мне, слава богу, хорошо!» Стыдиться нечего, надо сказать, что всем плохо, всё плохо…
Матвей перестал ходить на реку и старался обегать городскую площадь,
зная, что при встрече с Хряповым и товарищами его он снова неизбежно будет драться. Иногда, перед тем как лечь спать, он опускался на колени и, свесив руки вдоль тела, наклонив голову — так стояла Палага в памятный день перед отцом — шептал все молитвы и псалмы, какие
знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый и печальный. Молитва утомляла
юношу и этим успокаивала его.
Он имел рекомендательное письмо к одной старой девице с весом; старая девица, увидя прекрасного собою
юношу, решила, что он очень образован и
знает прекрасно языки.
Глафире Львовне с первого взгляда понравился молодой человек; на это было много причин: во-первых, Дмитрий Яковлевич с своими большими голубыми глазами был интересен; во-вторых, Глафира Львовна, кроме мужа, лакеев, кучеров да старика доктора, редко видала мужчин, особенно молодых, интересных, — а она, как мы после
узнаем, любила, по старой памяти, платонические мечтания; в-третьих, женщины в некоторых летах смотрят на
юношу с тем непонятно влекущим чувством, с которым обыкновенно мужчины смотрят на девушек.
Ну, как вы,
юноша, ничего не
знаете.
Я ваш ответ предупрежду, пожалуй:
Я здесь давно знаком; и часто здесь, бывало,
Смотрел с волнением немым,
Как колесо вертелось счастья.
Один был вознесен, другой раздавлен им,
Я не завидовал, но и не
знал участья:
Видал я много
юношей, надежд
И чувства полных, счастливых невежд
В науке жизни… пламенных душою,
Которых прежде цель была одна любовь…
Они погибли быстро предо мною,
И вот мне суждено увидеть это вновь.
Милославский был свидетелем минутной славы отечества; он сам с верными дружинами под предводительством юноши-героя, бессмертного Скопина, громил врагов России; он не
знал тогда страданий безнадежной любви; веселый, беспечный
юноша, он любил бога, отца, святую Русь и ненавидел одних врагов ее; а теперь…
—
Юноша идет ко мне с кувшином в руке, подошел и говорит так,
знаешь, не очень охотно...
Стыдись; не забывай
Высокого, святого назначенья:
Тебе твой сан дороже должен быть
Всех радостей, всех обольщений жизни,
Его ни с чем не можешь ты равнять.
Не
юноше кипящему, безумно
Плененному моею красотой,
Знай: отдаю торжественно я руку
Наследнику московского престола,
Царевичу, спасенному судьбой.
И так как походом делать было нечего, то хитрый старик, тогда еще, впрочем, полный надежд
юноша, воспользовался простотой своего друга и предложил играть в плевки (игра, в которой дедушка поистине не
знал себе победителя).
Васильков. Не спорю. Но позвольте просить вас познакомить меня с Чебоксаровыми. Хотя я имею мало вероятности понравиться, но надежда,
знаете ли, никогда не покидает человека. Я как увидал ее с неделю тому назад, все о ней и мечтаю. Я
узнал, где они живут, и в том же доме квартиру нанял, чтобы видеть ее почаще. Стыдно деловому человеку увлекаться; но, что делать, я в любви еще
юноша. Познакомьте, прошу вас.
Как
знать? дни наши сочтены не нами;
Цвел
юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика
Несут на сгорбленных плечах в могилу.
Барон здоров. Бог даст — лет десять, двадцать
И двадцать пять и тридцать проживет он.