Неточные совпадения
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить
о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить
о постороннем она не могла. Она
знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль
о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить
о своем унижении с ней, его
сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Ее
сестра звалась Татьяна…
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я
знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и в наших именах
(Не говорим уж
о стихах);
Нам просвещенье не пристало,
И нам досталось от него
Жеманство, — больше ничего.
Ему тотчас же представилось, что мать и
сестра знают уже вскользь, по письму Лужина,
о некоторой девице «отъявленного» поведения.
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (
О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и
сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил.
О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все
знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он
знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «
О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и
сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может…
О господи!»
— Но как могли вы, — вскричал я, весь вспыхнув, — как могли вы, подозревая даже хоть на каплю, что я
знаю о связи Лизы с князем, и видя, что я в то же время беру у князя деньги, — как могли вы говорить со мной, сидеть со мной, протягивать мне руку, — мне, которого вы же должны были считать за подлеца, потому что, бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я
знаю все и беру у князя за
сестру деньги зазнамо!
Любопытно то, за кого эти светские франты почитают друг друга и на каких это основаниях могут они уважать друг друга; ведь этот князь мог же предположить, что Анна Андреевна уже
знает о связи его с Лизой, в сущности с ее
сестрой, а если не
знает, то когда-нибудь уж наверно
узнает; и вот он «не сомневался в ее решении»!
Сейчас написал я к полковнику письмо, в котором просил
о пропуске тебе, ответа еще нет. У вас это труднее будет обделать, я полагаюсь на маменьку. Тебе счастье насчет меня, ты была последней из моих друзей, которого я видел перед взятием (мы расстались с твердой надеждой увидеться скоро, в десятом часу, а в два я уже сидел в части), и ты первая опять меня увидишь.
Зная тебя, я
знаю, что это доставит тебе удовольствие, будь уверена, что и мне также. Ты для меня родная
сестра.
Но вот наконец его день наступил. Однажды,
зная, что Милочка гостит у родных, он приехал к ним и, вопреки обыкновению, не застал в доме никого посторонних. Был темный октябрьский вечер; комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже
сестры точно сговорились и оставили Людмилу Андреевну одну. Она сидела в гостиной в обычной ленивой позе и не то дремала, не то
о чем-то думала.
В продолжение этого времени он получил известие, что матушка скончалась; а тетушка, родная
сестра матушки, которую он
знал только потому, что она привозила ему в детстве и посылала даже в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою превкусные пряники (с матушкой она была в ссоре, и потому Иван Федорович после не видал ее), — эта тетушка, по своему добродушию, взялась управлять небольшим его имением,
о чем известила его в свое время письмом.
Об этой истории никто впоследствии не смел напомнить капитану, и когда,
узнав о ней, я спросил у двоюродной
сестры: правда ли это? — она вдруг побледнела и с расширенными глазами упавшим голосом сказала...
Так утверждали
сестры; конечно, и Лизавета Прокофьевна раньше всех всё предвидела и
узнала, и давно уже у ней «болело сердце», но — давно ли, нет ли, — теперь мысль
о князе вдруг стала ей слишком не по нутру, собственно потому, что сбивала ее с толку.
Мысль
о бегстве из отцовского дома явилась у Марьи в тот же роковой вечер, когда она
узнала о новой судьбе
сестры Фени.
Сам Никитич
знал о молодом веселье, кипевшем в его доме, только стороной, больше через
сестру Таисью, и каждый раз удивлялся самым искренним образом.
Человек — странное существо; мне бы хотелось еще от вас получить, или, лучше сказать, получать, письма, — это первое совершенно меня опять взволновало. Скажите что-нибудь
о наших чугунниках, [Чугунники — лицеисты 1-го курса, которым Энгельгардт роздал в 1817 г. чугунные кольца в знак прочности их союза.] об иных я кой-что
знаю из газет и по письмам
сестер, но этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил год тому назад письмо, — признаюсь, никогда не ожидал, но тем не менее был очень рад.
Вообще было много оснований с большою обстоятельностью утверждать, что политичность Рогнеды Романовны, всех ее
сестер и самой маркизы много выигрывала от того, что они не
знали ничего такого, что стоило бы скрывать особенно ловкими приемами, но умели жить как-то так, что как-то всем
о них хотелось расспросить.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не
знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей
сестре, как человек бывалый,
о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Не веря согласию моего отца и матери, слишком хорошо
зная свое несогласие, в то же время я вполне поверил, что эта бумага, которую дядя называл купчей крепостью, лишает меня и
сестры и Сергеевки; кроме мучительной скорби
о таких великих потерях, я был раздражен и уязвлен до глубины сердца таким наглым обманом.
Потом
о тебе стала расспрашивать, говорила, что очень хочет познакомиться с тобой, просила передать, что уже любит тебя как
сестру и чтоб и ты ее любила как
сестру, а когда
узнала, что я уже пятый день тебя не видал, тотчас же стала гнать меня к тебе…
Долго в эту ночь не могла Лиза Еропкина заснуть. В ней уже несколько месяцев шла борьба между светской жизнью, в которую увлекала ее
сестра, и увлечением Махиным, соединенным с желанием исправить его. И теперь последнее взяло верх. Она и прежде слышала про убитую. Теперь же, после этой ужасной смерти и рассказа Махина со слов Пелагеюшкина, она до подробностей
узнала историю Марии Семеновны и была поражена всем тем, что
узнала о ней.
— Конечно, да, — подхватил Калинович, — и, может быть, в Варшаве или даже подальше там у вас живут отец и мать, брат и
сестра, которые оплакивают вашу участь, если только
знают о вашем существовании.
Я находил большое удовольствие говорить при ней, слушать ее пение и вообще
знать о ее присутствии в той же комнате, в которой был я; но мысль
о том, какие будут впоследствии мои отношения с Варенькой, и мечты
о самопожертвовании для своего друга, ежели он влюбится в мою
сестру, уже редко приходили мне в голову.
На дачном танцевальном кругу, в Химках, под Москвою, он был ее постоянным кавалером в вальсе, польке, мазурке и кадрили, уделяя, впрочем, немного благосклонного внимания и ее младшим
сестрам, Ольге и Любе. Александров отлично
знал о своей некрасивости и никогда в этом смысле не позволял себе ни заблуждений, ни мечтаний; но еще с большей уверенностью он не только
знал, но и чувствовал, что танцует он хорошо: ловко, красиво и весело.
— Нет, далеко не все. Я опять повторяю эти четыре заветные слова. А в доказательство того, что я вовсе не порхающий папильон [Мотылек (от фр. papillon).], я скажу вам такую вещь,
о которой не
знают ни моя мать, ни мои
сестры и никто из моих товарищей, словом, никто, никто во всем свете.
Муза Николаевна,
узнав от мужа в тюрьме всю историю, происшедшую между влюбленными,
о чем Лябьеву рассказывал сам Углаков, заезжавший к нему прощаться, немедля же по возвращении заговорила об этом с
сестрой.
Слухи
о том, что Пыльников — переодетая барышня, быстро разнеслись по городу. Из первых
узнали Рутиловы. Людмила, любопытная, всегда старалась все новое увидеть своими глазами. Она зажглась жгучим любопытством к Пыльникову. Конечно, ей надо посмотреть на ряженую плутовку. Она же и знакома с Коковкиною. И вот как-то раз к вечеру Людмила сказала
сестрам...
Еще накануне отъезда я не
знал, уеду или останусь. Вопрос заключался в Аграфене Петровне. Она уже
знала через
сестру о моем намерении и первая одобрила этот план.
Как я ни привык ко всевозможным выходкам Пепки, но меня все-таки удивляли его странные отношения к жене. Он изредка навещал ее и возвращался в «Федосьины покровы» злой. Что за сцены происходили у этой оригинальной четы, я не
знал и не желал
знать. Аграфена Петровна стеснялась теперь приходить ко мне запросто, и мы виделись тоже редко.
О сестре она не любила говорить.
Вы можете этому не поверить, но это именно так; вот, недалеко ходить, хоть бы
сестра моя, рекомендую: если вы с ней хорошенько обойдетесь да этак иногда кстати пустите при ней
о чем-нибудь божественном, так случись потом и недостаток в деньгах, она и денег подождет; а заговорите с ней по-модному, что «мол Бог — пустяки, я
знать Его не хочу», или что-нибудь такое подобное, сейчас и провал, а… а особенно на нашей службе… этакою откровенностию даже все можно потерять сразу.
— Ты много говоришь, — сказала ему
сестра,
узнав о его беседах с учителями.
Я простился с нею и вышел сконфуженный. Спускаясь вниз по лестнице, я видел, как уходили
сестра и Анюта Благово; они оживленно говорили
о чем-то, должно быть
о моем поступлении на железную дорогу, и спешили.
Сестра раньше никогда не бывала на репетициях, и теперь, вероятно, ее мучила совесть, и она боялась, как бы отец не
узнал, что она без его позволения была у Ажогиных.
Глафира. Я не
знаю, что сделалось. Что-то произошло вдруг для нас с
сестрой неожиданное.
Сестра о чем-то плакала, стали всё распродавать, меня отправили к Меропе Давыдовне, а сами скрылись куда-то, исчезли, кажется, за границу. Конечно, я сама виновата, очень виновата: мне надо было там ловить жениха — это было очень легко; а я закружилась, завертелась, как глупая девчонка; я себе этого никогда не прощу.
Я не стану распространяться
о том, как устроивала свое городское житье моя мать, как она взяла к себе своих
сестер, познакомилась с лучшим казанским обществом, делала визиты, принимала их, вывозила своих
сестер на вечера и на балы, давала у себя небольшие вечера и обеды; я мало обращал на них внимания, но помню, как во время одного из таких обедов приехала к нам из Москвы первая наша гувернантка, старуха француженка, мадам Фуасье, как влетела она прямо в залу с жалобою на извозчиков и всех нас переконфузила, потому что все мы не умели говорить по-французски, а старуха не
знала по-русски.
Больным местом готовившейся осады была Дивья обитель, вернее сказать — сидевшая в затворе княжиха, в иночестве Фоина. Сам игумен Моисей не посмел ее тронуть, а без нее и
сестры не пойдут. Мать Досифея наотрез отказалась: от своей смерти, слышь, никуда не уйдешь, а господь и не это терпел от разбойников.
О томившейся в затворе Охоне
знал один черный поп Пафнутий, а
сестры не
знали, потому что привезена она была тайно и сдана на поруки самой Досифее. Инок Гермоген тоже ничего не подозревал.
«Не может ничего этого быть! — уговаривал я себя на другой день. — Верно, Ида Ивановна
знает очень немногое; верно, она без всяких слов Мани
знает только одно, что
сестра ее любит Истомина, и замечает, что неизвестность
о нем ее мучит».
Заговорив
о долголетии крестьянина моей памяти, останавливаюсь на семействе дебелой и красивой кормилицы
сестры Анюты, приходившей в свободное от уроков время ко мне с ребенком в классную. Это бесспорно была весьма добродушная женщина; тем не менее ее выхоленная и массивная самоуверенность вызывали с моей стороны всякого рода выходки. Так, например,
зная лично ее мужа, Якова, я, обучая ее молитве Господней, натвердил вместо: «яко на небеси» — «Яков на небеси».
Умерла бабушка. Я
узнал о смерти ее через семь недель после похорон, из письма, присланного двоюродным братом моим. В кратком письме — без запятых — было сказано, что бабушка, собирая милостыню на паперти церкви и упав, сломала себе ногу. На восьмой день «прикинулся антонов огонь». Позднее я
узнал, что оба брата и
сестра с детьми — здоровые, молодые люди — сидели на шее старухи, питаясь милостыней, собранной ею. У них не хватило разума позвать доктора.
А
сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе, и мне казалось, что легкость движений разноречит с круглой, мягкой фигуркой ее. Что-то неверное есть в ее жестах и походке, что-то нарочное. Голос ее звучит весело, она часто смеется, и, слыша этот звонкий смех, я думаю: ей хочется, чтоб я забыл
о том, какою я видел ее первый раз. А я не хотел забыть об этом, мне было дорого необыкновенное, мне нужно было
знать, что оно возможно, существует.
Лизавету Васильевну она совершенно не
узнала: напрасно Павел старался ей напомнить
о сестре, которая с своей стороны начала было рассказывать
о детях,
о муже: старуха ничего не понимала и только, взглядывая на Павла, улыбалась ему и как бы силилась что-то сказать; а через несколько минут пришла в беспамятство.
Павел ничего не
знал о переговорах
сестры с Феоктистой Саввишной, и в то самое время, как Владимир Андреич решал его участь, он думал совершенно
о другом и был под влиянием совершенно иных впечатлений. Долго не мог он после посещения тетки опомниться. Ему очень было жаль
сестры.
— Где это ты, сестрица, все
узнала? — спросил он однажды, прослушав от
сестры живой рассказ
о нечаянной встрече одной молодой девушки с любимым человеком.
Кончивши с Тетясею любовные наши восторги, я приступил притворяться больным. Батенька слепо дались в обман. При них я, лежа под шубами, стонал и охал; а чуть они уйдут, так я и вскочил, и ем, и пью, что мне вздумается. С Тетясею амурюсь, маменька от радости хохочут,
сестры — они уже
знали о плане нашем — припевают нам свадебные песни. Одни только батенька не видели ничего и, приходя проведывать меня, только что сопели от гнева, видя, что им не удается притеснить меня.
— Посмотрим! — сказал Ипполит Сергеевич и довольно потёр руки. Ему было приятно
узнать, зачем он нужен
сестре, — он не любил ничего неясного и неопределённого. Он заботился прежде всего
о сохранении внутреннего равновесия, и, если нечто неясное нарушало это равновесие, — в душе его поднималось смутное беспокойство и раздражение, тревожно побуждавшее его поскорее объяснить это непонятное, уложить его в рамки своего миропонимания.
До 11 декабря мы не видали Гоголя; морозы сделались сноснее, и он,
узнав от меня, что я не могу ничего положительного сказать
о своем отъезде, решался через неделю уехать один с
сестрами.
Марья Ивановна. Началось это прошлого года, со смерти его
сестры. Он очень любил ее, и смерть эта очень повлияла на него. Он тогда стал очень мрачен, все говорил
о смерти и сам заболел, как вы
знаете. И вот тут, после тифа, он уже совсем переменился.
— Так
знайте же, что третий, действовавший заодно с негодяем Псековым и душивший, — была женщина! Да-с! Я говорю
о сестре убитого, Марье Ивановне!
Петр Михайлыч не думал уже ни
о пощечине, ни
о хлысте, и не
знал, что будет он делать у Власича. Он струсил. Ему было страшно за себя и за
сестру, и было жутко, что он ее сейчас увидит. Как она будет держать себя с братом?
О чем они оба будут говорить? И не вернуться ли назад, пока не поздно? Думая так, он по липовой аллее поскакал к дому, обогнул широкие кусты сирени и вдруг увидел Власича.
— Кто говорил! — пылко подхватила Нина, и большие, выразительные глаза ее загорелись неспокойными огоньками. — Дядя Георгий говорил мне это, моя старшая названная
сестра Люда говорила, знакомые, слуги, все… все… Весь Гори
знает твое имя, твои ужасные подвиги… Весь Гори говорит
о том, как ты проливаешь кровь невинных… Говорят…
Знали его и образованные люди Божьи, и монахи с монахинями, и
сестры женских общин, приведенные к познанию тайны сокровенной, слыхали
о нем по всем городам, по всем селам и деревням, где только живут хлысты.
Спрошенная
о его исчезновении
сестра его Лариса не могла дать никакого определительного ответа, и это вовсе не было с ее стороны лукавством: она в самом деле не
знала, куда скрылся Иосаф.