Неточные совпадения
Попробовали было заикнуться о Наполеоне, но и сами были не рады, что попробовали, потому что Ноздрев понес такую околесину, которая не только не имела никакого подобия
правды, но даже просто ни на что не имела подобия, так что чиновники, вздохнувши, все отошли прочь; один только полицеймейстер долго еще слушал, думая, не будет ли, по крайней мере, чего-нибудь далее, но наконец и рукой махнул, сказавши: «Черт
знает что такое!» И все согласились в том, что как с быком ни биться, а все молока
от него не добиться.
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если
правду вам сказать,
Он
знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал
от страха. — Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт
знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не
правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
И хоть я и далеко стоял, но я все, все видел, и хоть
от окна действительно трудно разглядеть бумажку, — это вы
правду говорите, — но я, по особому случаю,
знал наверно, что это именно сторублевый билет, потому что, когда вы стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, — я видел сам, — вы тогда же взяли со стола сторублевый билет (это я видел, потому что я тогда близко стоял, и так как у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и не забыл, что у вас в руках билет).
— Как я могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам
знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения
от своих. На что это будет похоже, если я
от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебе судья; а я сказал тебе
правду.
Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и с жаром начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня
узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь,
правда, не посовестился я принять
от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
— Ты не
знаешь, это
правда, что Алина поступила в оперетку и что она вообще стала доступной женщиной. Да? Это — ужасно! Подумай — кто мог ожидать этого
от нее!
— Да, да, не скажет, это
правда —
от нее не добьешься! — прибавила успокоенная бабушка, — не скажет! Вот та шептунья, попадья, все
знает, что у ней на уме: да и та скорей умрет, а не скажет ее секретов. Свои сейчас разроняет, только подбирай, а ее — Боже сохрани!
Вера умна, но он опытнее ее и
знает жизнь. Он может остеречь ее
от грубых ошибок, научить распознавать ложь и истину, он будет работать, как мыслитель и как художник; этой жажде свободы даст пищу: идеи добра,
правды, и как художник вызовет в ней внутреннюю красоту на свет! Он угадал бы ее судьбу, ее урок жизни и… и… вместе бы исполнил его!
Все слышали, что Вера Васильевна больна, и пришли наведаться. Татьяна Марковна объявила, что Вера накануне прозябла и на два дня осталась в комнате, а сама внутренне страдала
от этой лжи, не
зная, какая
правда кроется под этой подложной болезнью, и даже не смела пригласить доктора, который тотчас
узнал бы, что болезни нет, а есть моральное расстройство, которому должна быть причина.
Ты сейчас придумал, что нужно сделать: да, сказать прежде всего Ивану Ивановичу, а потом увидим, надо ли тебе идти к Крицкой, чтобы
узнать от нее об этих слухах и дать им другой толк или… сказать
правду! — прибавила она со вздохом.
— Да, да, это
правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его
знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич
от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
— Полно тебе вздор молоть, Нил Андреич! Смотри, ты багровый совсем стал: того и гляди, лопнешь
от злости. Выпей лучше воды! Какой секрет, кто сказал? Да я сказала, и сказала
правду! — прибавила она. — Весь город это
знает.
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?..
Правда, вы еще молоды, потому что… не
знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а
от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не
правда ли?
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «
Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы
от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не
правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля,
от благородного и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
— Бойкий город, не
правда ли? — спрашивал Ляховский, прищуривая глаза
от солнца. — Вы, я думаю, не
узнали его теперь.
— И хорошо сделали, потому что, вероятно,
узнали бы не больше того, что уже слышали
от мамы. Городские слухи о нашем разорении —
правда… В подробностях я не могу объяснить вам настоящее положение дел, да и сам папа теперь едва ли
знает все. Ясно только одно, что мы разорены.
И вот так-то детки наши — то есть не ваши, а наши-с, детки презренных, но благородных нищих-с, —
правду на земле еще в девять лет
от роду узнают-с.
— Я потому так ждала вас, что
от вас
от одного могу теперь
узнать всю
правду — ни
от кого больше!
Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном результате я ничего не проигрываю оттого, что посылаю к ней Рахметова, который будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и зачем устроил; вот она и подумает: «какой он благородный человек,
знал, что в те первые дни волнения признательность моя к нему подавляла бы меня своею экзальтированностью, и позаботился, чтобы в уме моем как можно поскорее явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась на Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же поняла, что, в сущности, Рахметов говорит
правду; сама я додумалась бы до этого через неделю, но тогда это было бы для меня уж не важно, я и без того была бы спокойна; а через то, что эти мысли были высказаны мне в первый же день, я избавилась
от душевной тягости, которая иначе длилась бы целую неделю.
Наместником в то время был молодой, красивый и щеголеватый архимандрит. Говорили о нем, что он из древнего княжеского рода, но
правда ли это — не
знаю. Но что был он великий щеголь — вот это
правда, и
от него печать щегольства и даже светскости перешла и на простых монахов.
«Может быть, это и
правда, что ты ничего не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется,
знаешь, что не годится так… а силы недостает взять
от него руку».
— Да, сны много говорят
правды. Однако ж
знаешь ли ты, что за горою не так спокойно? Чуть ли не ляхи стали выглядывать снова. Мне Горобець прислал сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится; я и без того не сплю. Хлопцы мои в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство [Посполитство — польские и литовские паны.] будем угощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и
от батогов.
Староста церкви говорил,
правда, что они на другой же год померли
от чумы; но тетка моего деда
знать этого не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге.
— А ты откуда
узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им
от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это
правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
Иван Федорович клялся, что всё это одна только «выходка» и произошла
от Аглаиной «стыдливости»; что если б князь Щ. не заговорил о свадьбе, то не было бы и выходки, потому что Аглая и сама
знает,
знает достоверно, что всё это одна клевета недобрых людей и что Настасья Филипповна выходит за Рогожина; что князь тут не состоит ни при чем, не только в связях; и даже никогда и не состоял, если уж говорить всю правду-истину.
— Как… так неужели
правда, что он там был? — воскликнул Ганя, вспыхнув
от стыда и бешенства. — Боже, да ведь ты оттуда!
Узнала ты что-нибудь? Был там старик? Был или нет?
— Я не
знаю как. В моем тогдашнем мраке мне мечталась… мерещилась, может быть, новая заря. Я не
знаю, как подумал о вас об первой. Я
правду вам тогда написал, что не
знаю. Всё это была только мечта
от тогдашнего ужаса… Я потом стал заниматься; я три года бы сюда не приехал…
Но наконец Ипполит кончил следующею мыслью: «Я ведь боюсь лишь за Аглаю Ивановну: Рогожин
знает, как вы ее любите; любовь за любовь; вы у него отняли Настасью Филипповну, он убьет Аглаю Ивановну; хоть она теперь и не ваша, а все-таки ведь вам тяжело будет, не
правда ли?» Он достиг цели; князь ушел
от него сам не свой.
— Вот еще нашелся! — сказала она вдруг, обращаясь опять к Дарье Алексеевне, — а ведь впрямь
от доброго сердца, я его
знаю. Благодетеля нашла! А впрочем,
правду, может, про него говорят, что… того. Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь за себя-то, за князя-то?..
Где и что с нашими добрыми товарищами? Я слышал только о Суворочке, что он воюет с персианами — не
знаю,
правда ли это, — да сохранит его бог и вас; доброй моей Марье Яковлевне целую ручку.
От души вас обнимаю и желаю всевозможного счастия всему вашему семейству и добрым товарищам. Авось когда-нибудь
узнаю что-нибудь о дорогих мне.
«Да
правда ли, говорит, сударь… — называет там его по имени, — что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки
от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось,
знаете, делиться.
Говоря по
правде, герой мой решительно не
знал, как приняться за порученное ему дело, и, приехав в маленький город, в уезде которого совершилось преступление, придумал только послать за секретарем уездного суда, чтобы взять
от него самое дело, произведенное земскою полициею.
Мальчик без штанов. Не дошел? Ну, нечего толковать: я и сам, признаться, в этом не тверд.
Знаю, что праздник у нас на селе, потому что и нам, мальчишкам, в этот день портки надевают, а
от бога или
от начальства эти праздники приказаны — не любопытствовал. А ты мне вот еще что скажи: слыхал я, что начальство здешнее вас, мужиков, никогда скверными словами не ругает — неужто это
правда?
— Сурков
от ревности вздумал уверять меня, — продолжал он, — что ты уж будто и влюблен по уши в Тафаеву. «Нет, уж извини, — говорю я ему, — вот это неправда: после всего, что с ним случилось, он не влюбится. Он слишком хорошо
знает женщин и презирает их…» Не
правда ли?
— Я только для сведения и
зная, что вы так расчувствовались о Лебядкине, — повторил Петр Степанович, принимая назад письмо, — таким образом, господа, какой-нибудь Федька совершенно случайно избавляет нас
от опасного человека. Вот что иногда значит случай! Не
правда ли, поучительно?
Неужели тоже
от сентиментальности?» Я не
знаю, есть ли
правда в этом замечании Степана Трофимовича; я
знаю только, что Петруша имел некоторые сведения о продаже рощи и о прочем, а Степан Трофимович
знал, что тот имеет эти сведения.
— Эх! — махнул рукой Петр Степанович, как бы отбиваясь
от подавляющей прозорливости вопрошателя, — ну, слушайте, я вам всю
правду скажу: о прокламациях ничего не
знаю, то есть ровнешенько ничего, черт возьми, понимаете, что значит ничего?..
— А хотя бы и не послушался, — возразил упрямо Серебряный, — все ж тебе говорить следует.
От кого ж ему
правду знать, коли не
от тебя?
Я
узнал об этом
от других и сам спросил его:
правда ли это и как это было?
— Вот — умер человек, все
знали, что он — злой, жадный, а никто не
знал, как он мучился, никто. «Меня добру-то забыли поучить, да и не нужно было это, меня в жулики готовили», — вот как он говорил, и это — не шутка его, нет! Я
знаю! Про него будут говорить злое, только злое, и зло
от этого увеличится — понимаете? Всем приятно помнить злое, а он ведь был не весь такой, не весь! Надо рассказывать о человеке всё — всю
правду до конца, и лучше как можно больше говорить о хорошем — как можно больше! Понимаете?
Правда, она теперь
знала, чего она хотела, но
от этого ей не было легче.
Старику и старухе, о которых я сейчас сказал, была кровная нужда, чтобы их барыня
узнала настоящую
правду о своем супруге: близкие родные их, находившиеся в прислуге у барина, невыносимо страдали
от жестокости своего господина.
Да всего лучше позовем Алешу сюда:
от него
узнаем всю
правду».
Она просто, ясно, без всякого преувеличения, описала постоянную и горячую любовь Алексея Степаныча, давно известную всему городу (конечно, и Софье Николавне); с родственным участием говорила о прекрасном характере, доброте и редкой скромности жениха; справедливо и точно рассказала про его настоящее и будущее состояние; рассказала
правду про всё его семейство и не забыла прибавить, что вчера Алексей Степанович получил чрез письмо полное согласие и благословение родителей искать руки достойнейшей и всеми уважаемой Софьи Николавны; что сам он
от волнения, ожидания ответа родителей и несказанной любви занемог лихорадкой, но, не имея сил откладывать решение своей судьбы, просил ее, как родственницу и знакомую с Софьей Николавной даму,
узнать: угодно ли, не противно ли будет ей, чтобы Алексей Степаныч сделал формальное предложение Николаю Федоровичу.
— Да, понимаю. Это все
от бабушки… Вы не глядите, что она такая с виду. У! Какая она умная! Вот, может быть, она и при вас разговорится, когда побольше привыкнет… Она все
знает, ну просто все на свете, про что ни спросишь.
Правда, постарела она теперь.
— Видел и я, — у меня глаз-то,
правда, и стар, ну, да не совсем, однако, и слеп, — формы не
знает, да кабы не
знал по глупости, по непривычке — не велика беда: когда-нибудь научился бы, а то из ума не
знает; у него из дела выходит роман, а главное-то между палец идет;
от кого сообщено, достодолжное ли течение, кому переслать — ему все равно; это называется по-русски: вершки хватать; а спроси его — он нас, стариков, пожалуй, поучит.
Правда, и он имел горькие столкновения с миром практическим; бедность, неудачи крепко давили его, но он
от этого еще менее
узнал действительность.
Эти уроки пошли молодым Брагиным «в наук». Михалко потихоньку начал попивать вино с разными приисковыми служащими, конечно в хорошей компании и потихоньку
от тятеньки, а Архип начал пропадать по ночам. Братья
знали художества друг друга и покрывали один другого перед грозным тятенькой, который ничего не подозревал, слишком занятый своими собственными соображениями.
Правда, Татьяна Власьевна проведала стороной о похождениях внуков, но прямо все объяснить отцу побоялась.
— Слава тебе господи! — вскричал Алексей. — Насилу ты за ум хватился, боярин! Ну, отлегло
от сердца!
Знаешь ли что, Юрий Дмитрич? Теперь я скажу всю
правду: я не отстал бы
от тебя, что б со мной на том свете ни было, если б ты пошел служить не только полякам, но даже татарам; а как бы
знал да ведал, что у меня было на совести? Каждый день я клал по двадцати земных поклонов, чтоб господь простил мое прегрешение и наставил тебя на путь истинный.