Неточные совпадения
Вронский взял письмо и записку
брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо
от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка
от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский
знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Она никак не могла бы выразить тот ход мыслей, который заставлял ее улыбаться; но последний вывод был тот, что муж ее, восхищающийся
братом и унижающий себя пред ним, был неискренен. Кити
знала, что эта неискренность его происходила
от любви к
брату,
от чувства совестливости за то, что он слишком счастлив, и в особенности
от неоставляющего его желания быть лучше, — она любила это в нем и потому улыбалась.
Зная, что что-то случилось, но не
зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь
узнать что-нибудь, пошел в ложу
брата. Нарочно выбрав противоположный
от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя знакомыми. Вронский слышал, как было произнесено имя Карениных, и заметил, как поспешил полковой командир громко назвать Вронского, значительно взглянув на говоривших.
Получив
от лакея Сергея Ивановича адрес
брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то дело, для которого он приехал в Москву.
От брата Левин поехал в присутствие Облонского и,
узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он может застать Кити.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать
от света; но он сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он не надеялся. Он
знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену
брата. Ему казалось, что она не бросит камня и с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее.
— Рады, а не дали
знать. У меня
брат живет. Уж я
от Стивы получил записочку, что вы тут.
— Уж ты,
брат, ты, ты… я не отойду
от тебя, пока не
узнаю, зачем ты покупал мертвые души.
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе
от кого ж бы я про тебя столько
узнал? Славный,
брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не
знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
Кабанов (шутя). Катя, кайся,
брат, лучше, коли в чем грешна. Ведь
от меня не скроешься: нет, шалишь! Все
знаю!
— Воспитание? — подхватил Базаров. — Всякий человек сам себя воспитать должен — ну хоть как я, например… А что касается до времени — отчего я
от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит
от меня. Нет,
брат, это все распущенность, пустота! И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи,
знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.
Отказаться
от встреч с Иноковым Клим не решался, потому что этот мало приятный парень, так же как
брат Дмитрий, много
знал и мог толково рассказать о кустарных промыслах, рыбоводстве, химической промышленности, судоходном деле. Это было полезно Самгину, но речи Инокова всегда несколько понижали его благодушное и умиленное настроение.
Клим промолчал, разглядывая красное
от холода лицо
брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы не то, о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не
знал, куда девать руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением...
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал к ней по объявлению: продаются книги. Книжки,
брат, замечательные. Все наши классики, переплеты
от Шелля или Шнелля, черт его
знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше ни звука о нем, стерва!
Скачут они везде без толку и сами не сладят с длинными, не по росту, безобразными лапами; не
узнают своих
от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку или ухо родного
брата, если попадется в зубы.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о том, что
брат навсегда отказался
от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не
знала, с чего начать. Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
Рагожинские приехали одни, без детей, — детей у них было двое: мальчик и девочка, — и остановились в лучшем номере лучшей гостиницы. Наталья Ивановна тотчас же поехала на старую квартиру матери, но, не найдя там
брата и
узнав от Аграфены Петровны, что он переехал в меблированные комнаты, поехала туда. Грязный служитель, встретив ее в темном, с тяжелым запахом, днем освещавшемся коридоре, объявил ей, что князя нет дома.
— Ну, батенька, в это время успело много воды утечь… Значит, ты и о конкурсе ничего не
знаешь?.. Завидую твоему блаженному неведению… Так я тебе расскажу все: когда Ляховский отказался
от опекунства, Половодов через кого-то устроил в Петербурге так, что твой второй
брат признал себя несостоятельным по каким-то там платежам…
По дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись,
узнал брата. Тот, стало быть, выходил уже
от Катерины Ивановны.
Он
знал тоже, что есть из
братии весьма негодующие и на то, что, по обычаю, даже письма
от родных, получаемые скитниками, приносились сначала к старцу, чтоб он распечатывал их прежде получателей.
— Достанет, достанет! — воскликнул Алеша, — Катерина Ивановна вам пришлет еще, сколько угодно, и
знаете ли, у меня тоже есть деньги, возьмите сколько вам надо, как
от брата, как
от друга, потом отдадите…
— Это ничего, ничего! — с плачем продолжала она, — это
от расстройства,
от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и
брат ваш, я еще чувствую себя крепкою… потому что
знаю… вы оба меня никогда не оставите…
От него же
узнал Алеша все подробности того важного дела, которое связало в последнее время обоих старших
братьев замечательною и тесною связью.
Уходит наконец
от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «
Братья, я Иосиф,
брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков,
узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что
от рода его,
от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
— Ах, милый, милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком
от матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему
брату, простите меня, я не могу доверить дочь мою с такою легкостью, хотя и продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не
знала.
—
Брат, — прервал Алеша, замирая
от страха, но все еще как бы надеясь образумить Ивана, — как же мог он говорить тебе про смерть Смердякова до моего прихода, когда еще никто и не
знал о ней, да и времени не было никому
узнать?
Я имею право вам открыть про ее оскорбление, я даже должен так сделать, потому что она,
узнав про вашу обиду и
узнав все про ваше несчастное положение, поручила мне сейчас… давеча… снести вам это вспоможение
от нее… но только
от нее одной, не
от Дмитрия, который и ее бросил, отнюдь нет, и не
от меня,
от брата его, и не
от кого-нибудь, а
от нее, только
от нее одной!
Вышел из 2–го курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему
от братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим, отвез двух человек в казанский, пятерых — в московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел жить, не привез никого, и потому никто из нас не
знал, что у него не 400, а 3 000 р. дохода.
— Ты отец: должен
знать. А коли ты
от родного сына отказываешься, так вот что: напиши своему Сеньке, что если он через месяц не представит
брата Стрелкову, так я ему самому лоб забрею.
Об отцовском имении мы не поминали, потому что оно, сравнительно, представляло небольшую часть общего достояния и притом всецело предназначалось старшему
брату Порфирию (я в детстве его почти не
знал, потому что он в это время воспитывался в московском университетском пансионе, а оттуда прямо поступил на службу); прочие же дети должны были ждать награды
от матушки.
В этот промежуток дня наш двор замирал. Конюхи
от нечего делать ложились спать, а мы с
братом слонялись по двору и саду, смотрели с заборов в переулок или на длинную перспективу шоссе,
узнавали и делились новостями… А солнце, подымаясь все выше, раскаляло камни мощеного двора и заливало всю нашу усадьбу совершенно обломовским томлением и скукой…
— А ты откуда
узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им
от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни
брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
Тут она откланялась, и оба они ушли, — не
знаю, в дураках или с торжеством; Ганечка, конечно, в дураках; он ничего не разобрал и покраснел как рак (удивительное у него иногда выражение лица!), но Варвара Ардалионовна, кажется, поняла, что надо поскорее улепетывать и что уж и этого слишком довольно
от Аглаи Ивановны, и утащила
брата.
Всех баб Артем набрал до десятка и повел их через Самосадку к месту крушения коломенок, под боец Горюн.
От Самосадки нужно было пройти тропами верст пятьдесят, и в проводники Артем взял Мосея Мухина, который сейчас на пристани болтался без дела, — страдовал в горах
брат Егор, куренные дрова только еще рубили, и жигаль Мосей отдыхал. Его страда была осенью, когда складывали кучонки и жгли уголь. Места Мосей
знал по всей Каменке верст на двести и повел «сушилок» никому не известными тропами.
Наконец, я должен теперь
узнать, что
брат Михайло приехал домой. На последней почте было
от них письмо из Пскова уже, 11 октября они пустились в Петербург. В Пскове он виделся с князем Петром Вяземским, который тотчас к нему [явился], лишь только
узнал, что он там…
Любезный Александр Петрович, я отправил твое письмо к
брату. Не
знаю, будет ли успех, — желаю искренно, чтоб дела твои поправились. Я не
знаю, знаком либрат с Бобринским, —
от него никогда не слыхал об этом знакомстве. Я просил его постараться устроить. Во всяком случае, Николай уведомит, чем кончилось дело.
Начнем с Викторыча.
От него я не имею писем, но
знаю от сестер Бестужевых, что он и не думает возвращаться, а хочет действовать на каком-то прииске в Верхнеудинском округе. Что-то не верится. Кажется, это у него маленькое сумасшествие. Бестужевы видели его в Иркутске — они приехали в Москву в конце октября, простились совсем с Селенгинском, где без Николая уже не приходилось им оставаться.
Брат их Михайло покамест там, но, может быть, со временем тоже с семьей своей переселится в Россию.
— Случилось это, — отвечал Живин, встав уже со своего стула и зашагав по балкону… — возвратилась она
от братьев, я пришел, разумеется, к ним, чтобы наведаться об тебе; она,
знаешь, так это ласково и любезно приняла меня, что я, разумеется, стал у них часто бывать, а там… слово за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, — в сердчишке-то у меня опять прежний пламень вспыхнул, — она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я подумал: «Что, мол, такое?!» — пришел раз домой и накатал ей длиннейшее письмо: так и так, желаю получить вашу руку и сердце; ну, и получил теперь все оное!
Напрасно буду я заверять, что тут даже вопроса не может быть, — моего ответа не захотят понять и даже не выслушают, а будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты говори прямо: нужны ли армии или нет?"И если я, наконец,
от всей души,
от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов, то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну,
брат, ловкий ты парень!"или:"
знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
Не оттого чтобы меньше на этот счет
от начальства вольготности для нас было — на это пожаловаться грех, а так,
знать, больше свой же
брат, вот этакой-то проходимец кургузый, норовит тебя на весь народ обхаять.
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно забывая, что тот же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец, есть винцо тенериф — это,
брат, винцо!» Ну, я,
знаете, человек военный, долго не думаю: кушак да шапку или, как сказал мудрец, omnia me cum me… [Все свое ношу с собою (
от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну, да все равно! слава богу, теперь уж недалечко и до места.
Палахвостов.
Знаю,
брат,
знаю.
Знаю, что умри вот сегодня у тебя отец, так ты бы и прах-от его завтра по ветру развеял. А вот ужо лишит он тебя родительского благословенья!
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати лет был отправлен в Петербург старшим своим
братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после смерти
брата, и Анна Павловна ничего не
знала о нем с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко
от ее деревни.
Я, сударь, вам как отцу али родному
брату, потому Петр Степаныч никогда того
от меня не
узнают и даже ни единая душа.
Митька посмотрел было на него с удивлением, но тотчас же усмехнулся и растянул рот до самых ушей, а
от глаз пустил по вискам лучеобразные морщины и придал лицу своему самое хитрое выражение, как бы желая сказать: меня,
брат, надуть не так-то легко; я очень хорошо
знаю, что ты идешь в Слободу не за ореховою скорлупою, а за чем-нибудь другим! Однако он этого не сказал, а только повторил, усмехаясь...
— Вот ты меня бранишь, а я за тебя Богу помолюсь. Я ведь
знаю, что ты это не
от себя, а болезнь в тебе говорит. Я,
брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я… да не только я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог
знает от кого — ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так-то,
брат!
— Я, маменька, давно позабыл! Я только к слову говорю: не любил меня
брат, а за что — не
знаю! Уж я ли, кажется… и так и сяк, и прямо и стороной, и «голубчик» и «братец» — пятится
от меня, да и шабаш! Ан Бог-то взял да невидимо к своему пределу и приурочил!
Живет какой-нибудь судья, прокурор, правитель и
знает, что по его приговору или решению сидят сейчас сотни, тысячи оторванных
от семей несчастных в одиночных тюрьмах, на каторгах, сходя с ума и убивая себя стеклом, голодом,
знает, что у этих тысяч людей есть еще тысячи матерей, жен, детей, страдающих разлукой, лишенных свиданья, опозоренных, тщетно вымаливающих прощенья или хоть облегченья судьбы отцов, сыновей, мужей,
братьев, и судья и правитель этот так загрубел в своем лицемерии, что он сам и ему подобные и их жены и домочадцы вполне уверены, что он при этом может быть очень добрый и чувствительный человек.
Довод этот неоснователен потому, что если мы позволим себе признать каких-либо людей злодеями особенными (ракà), то, во-первых, мы этим уничтожаем весь смысл христианского учения, по которому все мы равны и
братья как сыны одного отца небесного; во-вторых, потому, что если бы и было разрешено богом употреблять насилие против злодеев, то так как никак нельзя найти того верного и несомненного определения, по которому можно наверное
узнать злодея
от незлодея, то каждый человек или общество людей стало бы признавать взаимно друг друга злодеями, что и есть теперь; в-третьих, потому, что если бы и было возможно несомненно
узнавать злодеев
от незлодеев, то и тогда нельзя бы было в христианском обществе казнить или калечить, или запирать в тюрьмы этих злодеев, потому что в христианском обществе некому бы было исполнять это, так как каждому христианину, как христианину, предписано не делать насилия над злодеем.
— Про Никона ты молчи; дело это — не твоё, и чего оно мне стоит — ты не
знаешь! Вы все бабу снизу понимаете, милые, а не
от груди, которой она вас, окаянных, кормит. А что для бабы муж али любовник — иной раз — за ребёнка идёт, это вашему
брату никогда невдомёк!