Неточные совпадения
Напрасно страх тебя берет,
Вслух, громко говорим, никто не разберет.
Я сам, как схватятся о
камерах, присяжных,
О Бейроне, ну о матерьях важных,
Частенько слушаю, не разжимая губ;
Мне не под силу, брат, и чувствую, что глуп.
Ах! Alexandre! у нас тебя недоставало;
Послушай, миленький, потешь меня хоть мало;
Поедем-ка сейчас; мы, благо, на ходу;
С какими я тебя сведу
Людьми!!!..
уж на меня нисколько не похожи,
Что за люди, mon cher! Сок умной молодежи!
— Долго, а — не зря! Нас было пятеро в
камере, книжки читали, а потом шестой явился. Вначале мы его за шпиона приняли, а потом оказалось, он бывший студент, лесовод, ему
уже лет за сорок, тихий такой и как будто даже не в своем уме. А затем оказалось, что он — замечательный знаток хозяйства.
Так как мы могли встретить ее или французские суда в море, — и, может быть,
уже с известиями об открытии военных действий, — то у нас готовились к этой встрече и приводили фрегат в боевое положение. Капитан поговаривал о том, что в случае одоления превосходными неприятельскими силами необходимо-де поджечь пороховую
камеру и взорваться.
Когда Нехлюдов вернулся вслед за Катюшей в мужскую
камеру, там все были в волнении. Набатов, везде ходивший, со всеми входивший в сношения, всё наблюдавший, принес поразившее всех известие. Известие состояло в том, что он на стене нашел записку, написанную революционером Петлиным, приговоренным к каторжным работам. Все полагали, что Петлин
уже давно на Каре, и вдруг оказывалось, что он только недавно прошел по этому же пути один с уголовными.
Камера, в которой содержалась Маслова, была длинная комната, в 9 аршин длины и 7 ширины, с двумя окнами, выступающею облезлой печкой и нарами с рассохшимися досками, занимавшими две трети пространства. В середине, против двери, была темная икона с приклеенною к ней восковой свечкой и подвешенным под ней запыленным букетом иммортелек. За дверью налево было почерневшее место пола, на котором стояла вонючая кадка. Поверка только что прошла, и женщины
уже были заперты на ночь.
Англичанин, раздав положенное число Евангелий,
уже больше не раздавал и даже не говорил речей. Тяжелое зрелище и, главное, удушливый воздух, очевидно, подавили и его энергию, и он шел по
камерам, только приговаривая «all right» [«прекрасно»] на донесения смотрителя, какие были арестанты в каждой
камере. Нехлюдов шел как во сне, не имея силы отказаться и уйти, испытывая всё ту же усталость и безнадёжность.
В
камере, с нарами в середине, все арестанты
уже лежали.
Они спустились вниз по каменной лестнице, прошли мимо еще более, чем женские, вонючих и шумных
камер мужчин, из которых их везде провожали глаза в форточках дверей, и вошли в контору, где
уже стояли два конвойных солдата с ружьями.
А еще раньше, в 1854 году, но
уже не в «клоповнике», а в офицерских
камерах гауптвахты содержался по обвинению в убийстве француженки Деманш А. В. Сухово-Кобылин, который здесь написал свою пьесу «Свадьба Кречинского», до сих пор не сходящую со сцены.
Надо или признать общие
камеры уже отжившими и заменить их жилищами иного типа, что
уже отчасти и делается, так как многие каторжные живут не в тюрьме, а в избах, или же мириться с нечистотой как с неизбежным, необходимым злом, и измерения испорченного воздуха кубическими саженями предоставить тем, кто в гигиене видит одну только пустую формальность.
Тут
уже не комнаты, а
камеры с нарами и парашами, как в тюрьме.
Вообще надобно сказать, что, несмотря на новое устройство, впрочем давно
уже появившееся, так называемых полуторных и двойных
камер в казенном щурупе, несмотря на новейшее изобретение замков с пистонами, — старинные охотничьи ружья били кучнее, крепче и дальше нынешних ружей, изящных по отделке и очень удобных для стрельбы мелкою дробью мелкой дичи, но не для стрельбы крупной дробью крупной дичи.
Меня назвали камер-пажом, но я
уже и тогда не считал это серьезным.
Наполеон вспомнил обо мне; меня взяли, привели, не объясняя дела, примерили на меня мундир покойного, мальчика лет двенадцати, и когда
уже привели меня в мундире к императору, и он кивнул на меня головой, объявили мне, что я удостоен милостью и произведен в камер-пажи его величества.
— За что ты меня убила? За что ты меня убила? — так начала свои жалобы огорченная вдова. — Кого тебе еще нужно? Чем он тебе не муж? Камер-юнкер! не интересан! Он в Петербурге на любой фрейлине мог бы жениться. А я-то, я-то надеялась! И давно ли ты к нему изменилась? Откуда-нибудь эта туча надута, не сама собой пришла.
Уж не тот ли фофан? Вот нашла советчика!
Ему всего пошел двадцать восьмой год, а он был
уже камер-юнкером и чин имел весьма изрядный.
Следователь по особо важным делам вызывал Карачунского в свою
камеру уже три раза.
«Да ему
уж помочь нельзя», — думала она и шла к Пелагее заправлять соус, который особенно любил Петр Лукич, всегда возвращающийся мучеником из своей смотрительской
камеры.
— Кривят же, однако, нисколько не стесняются этим!.. Или теперь вот их прокурорский надзор, — продолжал Виссарион, показывая
уже прямо на брата, — я решительно этого не понимаю, каким образом какой-нибудь кабинетный господин может следить за преступлениями в обществе, тогда как он носу из своей
камеры никуда не показывает, — и выходит так, что полиция что хочет им дать — дает, а чего не хочет — скроет.
Теперь
уже не Чуев, а Степан часто в
камере читал Евангелие, и одни арестанты пели похабные песни, другие слушали его чтение и его разговоры о прочитанном.
На другой день он совсем оправился, и его взяли из больницы и поместили
уже не в отдельную, а в общую
камеру.
В последний вечер перед сдачей должности своей несчастный смотритель сидел, понурив голову, в сырой и мрачной
камере князя. Сальная овечка тускло горела на столе. Невдалеке от нее валялся огрызок огурца на тарелке и стоял штоф водки, собственно для Медиокритского купленный, из которого он рюмочку — другую
уже выпил; князь ходил взад и вперед. Видимо, что между ними происходил очень серьезный разговор.
— Это совершенно справедливо, — подхватил Аггей Никитич (у него при этом на губах была
уже беленькая пенка), — а потому я прошу вас, как честного офицера, быть моим секундантом и передать от меня господину камер-юнкеру вызов на дуэль.
Егор Егорыч заспорил было, а вместе с ним и Аграфена Васильевна; последняя начала
уже говорить весьма веские словечки; но к ним вышел невзрачный камер-юнкер и на чистом французском языке стал что-то такое объяснять Егору Егорычу, который, видимо, начал поддаваться его словам, но Аграфена Васильевна снова протестовала.
И при этом у бедного поручика по его опухшей щеке скатилась
уж слеза. Камер-юнкер выразил некоторое участие к нему.
Аггей Никитич почти не расшаркался перед Екатериной Петровной; но она, напротив, окинула его с головы до ног внимательнейшим взором, — зато
уж на пани Вибель взглянула чересчур свысока; Марья Станиславовна, однако, не потерялась и ответила этой черномазой госпоже тем гордым взглядом, к какому способны соплеменницы Марины Мнишек [Марина Мнишек (ум. после июля 1614 г.) — жена первого и второго Лжедмитриев, польская авантюристка.], что, по-видимому, очень понравилось камер-юнкеру, который, желая хорошенько рассмотреть молодую дамочку, выкинул ради этого — движением личного мускула — из глаза свое стеклышко, так как сквозь него он ничего не видел и носил его только для моды.
— Правда ли, что тело Марфина привезли из-за границы в Москву? — спросил обер-полицеймейстера хорошо нам по своим похождениям известный камер-юнкер, а ныне
уже даже камергер.
Покончив, таким образом, переговоры свои с супругою, поручик, почти не заснув нисколько, отправился, едва только забрезжилась зимняя заря, к Аггею Никитичу, и вскоре они
уже ехали в Синьково, имея оба, кажется, одинаковое намерение в случае нового отказа камер-юнкера дать ему по здоровой пощечине.
— Я и то
уже сказал прочим просителям: «Прошу прислушать, господа!» — объяснил камер-юнкер.
В кофейной Печкина вечером собралось обычное общество: Максинька, гордо восседавший несколько вдали от прочих на диване, идущем по трем стенам; отставной доктор Сливцов, выгнанный из службы за то, что обыграл на бильярде два кавалерийских полка, и продолжавший затем свою профессию в Москве: в настоящем случае он играл с надсмотрщиком гражданской палаты, чиновником еще не старым, который, получив сию духовную должность, не преминул каждодневно ходить в кофейную, чтобы придать себе, как он полагал, более светское воспитание; затем на том же диване сидел франтоватый господин, весьма мизерной наружности, но из аристократов, так как носил звание камер-юнкера, и по поводу этого камер-юнкерства рассказывалось, что когда он был облечен в это придворное звание и явился на выход при приезде императора Николая Павловича в Москву, то государь, взглянув на него, сказал с оттенком неудовольствия генерал-губернатору: «Как тебе не совестно завертывать таких червяков, как в какие-нибудь коконы, в камер-юнкерский мундир!» Вместе с этим господином приехал в кофейную также и знакомый нам молодой гегелианец, который наконец стал
уж укрываться и спасаться от m-lle Блохи по трактирам.
Это они говорили,
уже переходя из столовой в гостиную, в которой стоял самый покойный и манящий к себе турецкий диван, на каковой хозяйка и гость опустились, или, точнее сказать, полуприлегли, и камер-юнкер обнял было тучный стан Екатерины Петровны, чтобы приблизить к себе ее набеленное лицо и напечатлеть на нем поцелуй, но Екатерина Петровна, услыхав в это мгновение какой-то шум в зале, поспешила отстраниться от своего собеседника и даже пересесть на другой диван, а камер-юнкер, думая, что это сам Тулузов идет, побледнел и в струнку вытянулся на диване; но вошел пока еще только лакей и доложил Екатерине Петровне, что какой-то молодой господин по фамилии Углаков желает ее видеть.
Камер-юнкер на этот раз
уже не просто стремился к пани Вибель, а уцепился за нее...
— Каким же образом вы испытаете это? — спросила его, в свою очередь, тем же насмешливо-неуважительным тоном Екатерина Петровна, и в этом случае ее подталкивала не ревность, а скорее
уже озлобление против камер-юнкера.
За столом хозяева посадили Екатерину Петровну по правую руку самого амфитриона [Амфитрион — гостеприимный хозяин (греч.).], а по левую он, злодей, пригласил сесть пани Вибель, которая на такую честь, кажется, не обратила никакого внимания и весь обед занята была сравнением фрака Аггея Никитича, еще прошлой зимой сильно поношенного, с фраком мизерного камер-юнкера, который у того, по начавшей
уже проникать в Россию моде, был очень широкий, но вместе с тем сидел на нем складно.
— Неужели было так трудно разгадать его? Хорош сфинкс! Сфинкс — камер-юнкер! Я ни в чем вас не упрекаю, храни бог, — продолжал я, чувствуя, что я грубоват, что у меня нет светскости и той деликатности, которая так нужна, когда имеешь дело с чужою душой; раньше, до знакомства с ней, я не замечал в себе этого недостатка. — Но как вы могли не угадать? — повторял я, но
уже тише и неувереннее.
— Конечно, не нужно… Вы что, хотите
уже заряжать яйцами
камеры?
Вознаградил себя несколько Александр Семенович еще сюрпризом, но
уже приятным, а именно в оранжерее. В
камерах начал слышаться беспрерывный стук в красных яйцах. Токи… токи… токи… токи… — стучало то в одном, то в другом, то в третьем яйце.
Панкрату пришлось ловить в коридорах
ужа, который ушел из своей
камеры, и, когда он его поймал, вид у
ужа был такой, словно тот собрался куда глаза глядят, лишь бы только уйти.
Еще утром, идя на явную смерть, он фамильярничал с нею, а
уже к вечеру, заключенный в одиночную
камеру, был закружен и захлестнут волною бешеного страха.
Но Янсон
уже замолчал. И опять его посадили в ту
камеру, в которой он
уже сидел месяц и к которой успел привыкнуть, как привыкал ко всему: к побоям, к водке, к унылому снежному полю, усеянному круглыми бугорками, как кладбище. И теперь ему даже весело стало, когда он увидел свою кровать, свое окно с решеткой, и ему дали поесть — с утра он ничего не ел. Неприятно было только то, что произошло на суде, но думать об этом он не мог, не умел. И смерти через повешение не представлял совсем.
И если бы собрались к ней в
камеру со всего света ученые, философы и палачи, разложили перед нею книги, скальпели, топоры и петли и стали доказывать, что смерть существует, что человек умирает и убивается, что бессмертия нет, — они только удивили бы ее. Как бессмертия нет, когда
уже сейчас она бессмертна? О каком же еще бессмертии, о какой еще смерти можно говорить, когда
уже сейчас она мертва и бессмертна, жива в смерти, как была жива в жизни?
Старый тип постепенно вымирает. Вы увидите его еще кое-где, в глухих частях или на самых окраинах, у Камер-Коллежского вала, или у Марьиной рощи, вообще всюду, где его тусклая, порыжелая, невзрачная фигура может сливаться с серыми заборами и старыми зданиями, не нарушая общей гармонии. Но зато всюду, где раздаются звонки конно-железных дорог, где стройно стали ряды чугунных фонарей, где пролегли широкие и порядочные мостовые, — его сменил
уже тип новейшей формации.
— Ну! — сказал он наконец, тряхнув головой. — Что
уж тут, сами понимаете: каторга не свой брат. Так
уж… что было, чего не было… только в этот вечер пошел у них в
камере дым коромыслом: обошли, околдовали, в лоск уложили и старшого, и надзирателя, и фершала. Старшой так, говорили, и не очухался… Сами знаете, баба с нашим братом что может сделать… А тут о головах дело пошло… Притом же — сонного в хмельное подсыпали…
Первая суета стихла в старом этапном здании. Места заняты, споры об этих местах покончены. Арестанты лежат на нарах, сидят кучками, играют в три листика, иные
уже дремлют. Из отдельных, «семейных»,
камер слышится крик ребят, матери баюкают грудных детей, а в окна и открытые двери глядит сырая, но теплая сибирская ночь, и полная луна всплывает красноватым шаром над зубцами частокола.
Мне, однако, пришлось горько разочароваться. Пройдя
узкий входной коридорчик, мои провожатые повернули не направо, как я ожидал, в общий коридор военно-каторжного корпуса, а налево. Мы очутились в маленькой конурке с кроватью и с сильным жилым запахом, не похожей, однако, на тюремную
камеру. Дело объяснилось, когда ключник отпер еще одну дверь, и меня пригласили войти в открывшуюся «одиночку».
Спустя две недели после нашего прибытия в острог, перед вечером, — но еще задолго до поверки, — арестантов стали загонять в
камеры. Коридоры опустели, и в подследственном отделении воцарилась тяжелая, будто выжидающая тишина, по которой мы привыкли
уже угадывать приближение высшего тюремного начальства. Вскоре громыхнула дверь дальнего коридора, послышалось звяканье оружия, шаги многочисленной толпы.
«О, Яшка, — думал я, удаляясь на ночь в свою
камеру, — воистину бесстрашен ты человек, если видал
уже „кузькину мать“ и не убоялся!..»
И для него ясно, что мир изменился и что жить на свете
уже никак невозможно. Мрачные, унылые мысли овладевают им. Но выйдя из
камеры и увидев мужиков, которые толпятся и говорят о чем-то, он по привычке, с которой
уже совладать не может, вытягивает руки по швам и кричит хриплым, сердитым голосом...
— Вы меня извините, господин Савин, — сказал ему, однако, этот последний далеко не ласковым тоном, прочитав поданные ему конвойным писарем относящиеся к арестанту бумаги, — но я принужден буду вас тщательно обыскать и затем содержать в секретной
камере;
уж больно строго насчет вас предписание от одесского градоначальника.
Она вскочила с кровати и быстро зашагала взад и вперед по своей
камере. Мысли ее приняли другое направление. Она
уже больше не думала ни о Гиршфельде, ни о своей мести. Она вся углубилась в анализ своего собственного я.