Неточные совпадения
— Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще
до Болгарских
ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал,
что я урод или
что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу,
что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях еще
до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок с взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (
что и составляло его
ужас), чувствовала,
что мужичок этот не обращает на нее внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею. И она проснулась в холодном поту.
Еще более он был во глубине души несогласен с тем,
что ей нет дела
до той женщины, которая с братом, и он с
ужасом думал о всех могущих встретиться столкновениях.
— Да
что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же,
что я этого не вынесу, так
чего ж я
до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно,
что не вытерплю…
Чего ж я теперь-то?
Чего ж я еще
до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал,
что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в
ужас бросило…
Он был болен уже давно; но не
ужасы каторжной жизни, не работы, не пища, не бритая голова, не лоскутное платье сломили его: о!
что ему было
до всех этих мук и истязаний!
Он, конечно, не мог, да и не хотел заботиться о своем болезненном состоянии. Но вся эта беспрерывная тревога и весь этот
ужас душевный не могли пройти без последствий. И если он не лежал еще в настоящей горячке, то, может быть, именно потому,
что эта внутренняя беспрерывная тревога еще поддерживала его на ногах и в сознании, но как-то искусственно,
до времени.
— Нелегко. Черт меня дернул сегодня подразнить отца: он на днях велел высечь одного своего оброчного мужика — и очень хорошо сделал; да, да, не гляди на меня с таким
ужасом — очень хорошо сделал, потому
что вор и пьяница он страшнейший; только отец никак не ожидал,
что я об этом, как говорится, известен стал. Он очень сконфузился, а теперь мне придется вдобавок его огорчить… Ничего!
До свадьбы заживет.
— Мой брат недавно прислал мне письмо с одним товарищем, — рассказывал Самгин. — Брат — недалекий парень, очень мягкий. Его испугало крестьянское движение на юге и потрясла дикая расправа с крестьянами. Но он пишет,
что не в силах ненавидеть тех, которые били, потому
что те, которых били, тоже безумны
до ужаса.
— Если б ты видел, какой это
ужас, когда миллионы селедок идут сплошною, слепою массой метать икру! Это
до того глупо,
что даже страшно.
— И все вообще, такой
ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но — господи! Как ей было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела?
До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю — как?
— Думаю поехать за границу, пожить там
до весны, полечиться и вообще привести себя в порядок. Я верю,
что Дума создаст широкие возможности культурной работы. Не повысив уровня культуры народа, мы будем бесплодно тратить интеллектуальные силы — вот
что внушил мне истекший год, и, прощая ему все
ужасы, я благодарю его.
— У них — черт знает
что! Все, вдруг —
до того распоясались, одичали —
ужас! Тебе известно,
что я не сентиментальна, и эта… эта…
— Просто —
до ужаса… А говорят про него,
что это — один из крупных большевиков… Вроде полковника у них. Муж сейчас приедет, — его ждут, я звонила ему, — сказала она ровным, бесцветным голосом, посмотрев на дверь в приемную мужа и, видимо, размышляя: закрыть дверь или не надо? Небольшого роста, но очень стройная, она казалась высокой, в красивом лице ее было что-то детски неопределенное, синеватые глаза смотрели вопросительно.
—
Что это? — почти с
ужасом сказал Илья Ильич. — Одиннадцать часов скоро, а я еще не встал, не умылся
до сих пор? Захар, Захар!
— Боже мой!
До чего дошло: ты краснеешь! — с
ужасом сказал он. — Как мы неосторожны!
Что выйдет из этого?
Ужас! Она не додумалась
до конца, а торопливо оделась, наняла извозчика и поехала к мужниной родне, не в Пасху и Рождество, на семейный обед, а утром рано, с заботой, с необычайной речью и вопросом,
что делать, и взять у них денег.
— Другие не хуже! — с
ужасом повторил Илья Ильич. — Вот ты
до чего договорился! Я теперь буду знать,
что я для тебя все равно,
что «другой»!
Он с
ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами или сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми глазами, потом очнется и обовьет руками шею
до удушья… Это фейерверк, взрыв бочонка с порохом; а потом
что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
— Какой
ужас!
До чего вы договорились.
Вот
до чего я дошла! — с
ужасом сама прошептала она, закинув голову назад в отчаянии, как будто удерживала стон, и вдруг выпрямилась.
—
Что за дело! — вдруг горячо перебил он, делая большие глаза. —
Что за дело, кузина? Вы снизойдете
до какого-нибудь parvenu, [выскочка (фр.).]
до какого-то Милари, итальянца, вы, Пахотина, блеск, гордость, перл нашего общества! Вы… вы! — с изумлением, почти с
ужасом повторял он.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот
до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение». Дети с
ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем,
что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Она любовалась этой решительностью, узнавала в этом его и себя, какими они были оба в те хорошие времена
до замужества, но вместе с тем ее брал
ужас при мысли о том,
что брат ее женится на такой ужасной женщине.
А
до войны, в мирной жизни убивались души человеческие, угашался дух человеческий, и так привычно это было,
что перестали даже замечать
ужас этого убийства.
Они сами убедятся,
что правы, ибо вспомнят,
до каких
ужасов рабства и смятения доводила их свобода твоя.
Красноречиво
до ужаса описывает нам обвинитель страшное состояние подсудимого в селе Мокром, когда любовь вновь открылась ему, зовя его в новую жизнь, и когда ему уже нельзя было любить, потому
что сзади был окровавленный труп отца его, а за трупом казнь.
А потому и удивляет меня слишком,
что вы придавали
до сих пор, то есть
до самой настоящей минуты, такую необычайную тайну этим отложенным, по вашим словам, полутора тысячам, сопрягая с вашею тайной этою какой-то даже
ужас…
Я слышала все
до подробности о том,
что было у ней вчера… и обо всех этих
ужасах с этою… тварью.
Послушайте, вы целитель, вы знаток души человеческой; я, конечно, не смею претендовать на то, чтобы вы мне совершенно верили, но уверяю вас самым великим словом,
что я не из легкомыслия теперь говорю,
что мысль эта о будущей загробной жизни
до страдания волнует меня,
до ужаса и испуга…
Прошло около месяца от его вступления в звание учительское
до достопамятного празднества, и никто не подозревал,
что в скромном молодом французе таился грозный разбойник, коего имя наводило
ужас на всех окрестных владельцев. Во все это время Дубровский не отлучался из Покровского, но слух о разбоях его не утихал благодаря изобретательному воображению сельских жителей, но могло статься и то,
что шайка его продолжала свои действия и в отсутствие начальника.
Холера — это слово, так знакомое теперь в Европе, домашнее в России
до того,
что какой-то патриотический поэт называет холеру единственной верной союзницей Николая, — раздалось тогда в первый раз на севере. Все трепетало страшной заразы, подвигавшейся по Волге к Москве. Преувеличенные слухи наполняли
ужасом воображение. Болезнь шла капризно, останавливалась, перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная весть «Холера в Москве!» — разнеслась по городу.
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на том свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в
ужасе к нему и умоляет его о грешниках; глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «женщина,
что тебе
до меня?» и не подаст знака.
За месяц
до его смерти я с
ужасом стал примечать,
что умственные способности его тухнут, слабеют, точно догорающие свечи, в комнате становилось темнее, смутнее. Он вскоре стал с трудом и усилием приискивать слово для нескладной речи, останавливался на внешних созвучиях, потом он почти и не говорил, а только заботливо спрашивал свои лекарства и не пора ли принять.
— А
до вас-то
что было:
ужас!
ужас! просто к свободно-переменному сожительству приглашал.
А то есть еще и такие,
что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие
ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет
до слез, и сейчас же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по голове погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы, ну, и известно
что!
«Я падаю нравственно и умственно! — думал иногда он с
ужасом. — Недаром же я где-то читал или от кого-то слышал,
что связь культурного человека с малоинтеллигентной женщиной никогда не поднимет ее
до уровня мужчины, а наоборот, его пригнет и опустит
до умственного и нравственного кругозора женщины».
Мысль остаться в Багрове одним с сестрой, без отца и матери, хотя была не новою для меня, но как будто
до сих пор не понимаемою; она вдруг поразила меня таким
ужасом,
что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров не понял, хотя и мог бы понять.
— Очень просто, потому
что там вы читаете комедию. Писатель двоякое впечатление производит на публику — или комическое, или трагическое. В первом случае его цель, чтобы публика хохотала
до упаду, а во втором, — чтобы плакала навзрыд. Еще в древних риториках сказано,
что трагедия должна возбуждать в зрителях чувство
ужаса и сострадания.
Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую [Санковская Екатерина Александровна (1816—1872) — прима-балерина московского балета.] и особенно живо представил, как она выражает
ужас, и сделал это так, как будто бы этот
ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет лицо руками и убежит от него, так
что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер
до самого ужина сидел там и курил.
—
До сих пор я не могла быть у Наташи, — говорила мне Катя, подымаясь на лестницу. — Меня так шпионили,
что ужас. Madame Albert [мадам Альбер (франц.)] я уговаривала целых две недели, наконец-то согласилась. А вы, а вы, Иван Петрович, ни разу ко мне не зашли! Писать я вам тоже не могла, да и охоты не было, потому
что письмом ничего не разъяснишь. А как мне надо было вас видеть… Боже мой, как у меня теперь сердце бьется…
Ромашов лег на спину. Белые, легкие облака стояли неподвижно, и над ними быстро катился круглый месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось,
что все пространство от земли
до неба наполнено вечным
ужасом и вечной тоской. «Там — Бог!» — подумал Ромашов, и вдруг, с наивным порывом скорби, обиды и жалости к самому себе, он заговорил страстным и горьким шепотом...
Княжна с
ужасом должна сознаться,
что тут существуют какие-то смутные расчеты,
что она сама
до такой степени embourbée,
что даже это странное сборище людей, на которое всякая порядочная женщина должна смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того, в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных, как будто не все они одни и те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
Это было
до того неожиданно,
что я чуть не в
ужасе воскликнул...
Молись, говорит,
до кровавого пота!» Какой-то трепет духовный,
ужас, друг мой, овладел мной… знаешь, как иногда перед причастьем ждешь,
что вот огонь небесный спалит тебя, недостойную.
Будешь?» А между тем на сердце была почти физическая, доходившая
до тошноты, тоска, такая,
что я несколько раз останавливался, и мне казалось,
что вот-вот меня вырвет всем тем
ужасом, который вошел в меня от этого зрелища.
— Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! — почти в
ужасе воскликнула Лиза. — Маврикий Николаевич, не смейте никогда пускаться на этот путь! Но только
до какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей,
что вы сами на себя теперь клевещете; напротив; вы с утра
до ночи будете меня тогда уверять,
что я стала без ноги интереснее! Одно непоправимо — вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая, как же вы меня поведете под руку, мы будем не пара!
Что касается
до имущественного вопроса, то хотя Тулузов и заграбастал все деньги Петра Григорьича в свои руки, однако недвижимые имения Екатерина Петровна сумела сберечь от него и делала это таким образом,
что едва он заговаривал о пользе если не продать, то, по крайней мере, заложить какую-нибудь из деревень, так как на деньги можно сделать выгодные обороты, она с
ужасом восклицала: «Ах, нет, нет, покойный отец мой никогда никому не был должен, и я не хочу должать!» Сообразив все это, Екатерина Петровна определила себе свой образ действия и не сочла более нужным скрывать перед мужем свое
до того таимое от него чувство.
Сусанна Николаевна ехала тоже под влиянием главного своего желания успокоить, сколько возможно, сестру и Лябьева; но к этому как-то болезненно и вместе радостно примешивалась мысль об Углакове;
что этот бедный мальчик влюблен в нее
до безумия, Сусанна Николаевна, к
ужасу своему, очень хорошо видела.
Но у нас их тотчас осаживали, несмотря на то,
что иные,
до прибытия в острог, бывали
ужасом целых селений и городов.
Маленькая закройщица считалась во дворе полоумной, говорили,
что она потеряла разум в книгах, дошла
до того,
что не может заниматься хозяйством, ее муж сам ходит на базар за провизией, сам заказывает обед и ужин кухарке, огромной нерусской бабе, угрюмой, с одним красным глазом, всегда мокрым, и узенькой розовой щелью вместо другого. Сама же барыня — говорили о ней — не умеет отличить буженину от телятины и однажды позорно купила вместо петрушки — хрен! Вы подумайте, какой
ужас!