Неточные совпадения
Самгин, больно прижатый к железной решетке сквера, оглушенный этим знакомым и незнакомым ревом, чувствовал, что он вливается в него волнами, заставляет его
звучать колоколом под
ударами железного языка.
Около мельницы бородатый мужик в красной рубахе, игрушечно маленький, конопатил днище лодки, гулкие
удары деревянного молотка четко
звучали в тишине.
Ритмический топот лошадей был едва слышен в пестром и гулком шуме голосов, в непрерывном смехе, иногда неожиданно и очень странно
звучал свист, но все же казалось, что толпа пешеходов подчиняется глухому ритму
ударов копыт о землю.
Непривычен был подавленный шум города, слишком мягки и тупы
удары лошадиных копыт по деревянной мостовой, шорох резиновых и железных шин на колесах экипажей почти не различался по звуку, голоса людей
звучали тоже глухо и однообразно.
Рядом с ним люди лезли на забор, царапая сапогами доски; забор трещал, качался; визгливо и злобно ржали лошади, что-то позванивало, лязгало;
звучали необыкновенно хлесткие
удары, люди крякали, охали, тоже визжали, как лошади, и падали, падали…
В холодном, голубоватом воздухе
звучал благовест ко всенощной службе,
удары колоколов, догоняя друг друга, сливались в медный гул, он настраивал лирически, миролюбиво.
По улице Самгин шел согнув шею, оглядываясь, как человек, которого ударили по голове и он ждет еще
удара. Было жарко, горячий ветер плутал по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно сметал пыль под ноги партии арестантов.
Прозвучало в памяти восклицание каторжника...
Еще так недавно в его ушах
звучали ее слова, вставали все подробности первого объяснения, он чувствовал под руками ее шелковистые волосы, слышал у своей груди
удары ее сердца.
Сердце его разрывалось от этого звона, но он стал прислушиваться к нему с любовью, как будто в нем
звучало последнее прощание Елены, и когда мерные
удары, сливаясь в дальний гул, замерли наконец в вечернем воздухе, ему показалось, что все родное оторвалось от его жизни и со всех сторон охватило его холодное, безнадежное одиночество…
Помнится, именно в эти пустые дни случилось нечто таинственное: однажды вечером, когда все ложились спать, вдруг гулко
прозвучал удар соборного колокола, он сразу встряхнул всех в доме, полуодетые люди бросились к окнам, спрашивая друг друга...
Язёв отец — Дрянной Мужик — лениво бьет в сторожевой колокол; каждый раз, когда он дергает веревку, она, задевая за железный лист крыши, жалобно поскрипывает, потом раздается сухой
удар маленького колокола, — он
звучит кратко, скучно.
Мистер Гопкинс отскочил шаг назад и — клоб свистнул в воздухе… В толпе резко
прозвучал первый
удар…
Солнце взошло, но тишина и молчание царствовали еще повсюду. Вдруг
прозвучал на соборной колокольне первый
удар колокола, за ним другой, вот третий… все чаще, все сильнее… призывный гул промчался по всей окрестности, и — все ожило в Нижнем Новгороде.
Особенно невыносимой становилась жизнь с вечера, когда в тишине стоны и плач
звучали яснее и обильнее, когда из ущелий отдаленных гор выползали сине-черные тени и, скрывая вражий стан, двигались к полуразбитым стенам, а над черными зубцами гор являлась луна, как потерянный щит, избитый
ударами мечей.
Пальцы его ноги болели от
удара о камень. Он пошёл медленнее. В ушах его
звучали бойкие слова чёрненького человечка о сытых людях...
Проснулся он среди ночи от какого-то жуткого и странного звука, похожего на волчий вой. Ночь была светлая, телега стояла у опушки леса, около неё лошадь, фыркая, щипала траву, покрытую росой. Большая сосна выдвинулась далеко в поле и стояла одинокая, точно её выгнали из леса. Зоркие глаза мальчика беспокойно искали дядю, в тишине ночи отчётливо
звучали глухие и редкие
удары копыт лошади по земле, тяжёлыми вздохами разносилось её фырканье, и уныло плавал непонятный дрожащий звук, пугая Илью.
— Эх вы, ловите! — крикнул он во всю грудь и, наклонив голову вперёд, бросился ещё быстрее… Холодная, серая каменная стена встала пред ним.
Удар, похожий на всплеск речной волны, раздался во тьме ночи, он
прозвучал тупо, коротко и замер…
Вдали, откуда-то из преисподней, послышались неясные, глухие голоса. Они
звучали так, как будто люди говорили, плотно зажавши рот руками. Среди нас отдавалось эхо этих голосов. На душе стало как-то веселее. Почувствовалось, что мы не одни в этом подземелье, что есть еще живые существа, еще люди. Раздавались мерные, глухие
удары.
Друг человеческий был пастырем и водителем компании кутивших промышленников, и всюду, куда бы он ни являлся со своим пьяным стадом, грохотала музыка,
звучали песни, то — заунывные, до слёз надрывавшие душу, то — удалые, с бешеной пляской; от музыки оставались в памяти слуха только глухо бухающие
удары в большой барабан и тонкий свист какой-то отчаянной дудочки.
Раздалось двенадцать мерных и звонких
ударов в колокол. Когда последний медный звук замер, дикая музыка труда уже
звучала тише. Через минуту еще она превратилась в глухой недовольный ропот. Теперь голоса людей и плеск моря стали слышней. Это — наступило время обеда.
Копер скрипел и дрожал, над головами толпы поднимались обнаженные, загорелые и волосатые руки, вытягиваясь вместе с веревкой; их мускулы вздувались шишками, но сорокапудовый кусок чугуна взлетал вверх всё на меньшее расстояние, и его
удар о дерево
звучал всё слабее.
Первый
удар слабее и чище, а второй
звучит глухо и выбивается с трудом, как будто бы его что-то задерживает внутри, и слышно, как между обоими
ударами в середине часов передергивается какая-то цепочка.
Он начал припоминать ее слова. Все, что она говорила ему, еще
звучало в ушах его, как музыка, и сердце любовно отдавалось глухим, тяжелым
ударом на каждое воспоминание, на каждое набожно повторенное ее слово… На миг мелькнуло в уме его, что он видел все это во сне. Но в тот же миг весь состав его изныл в замирающей тоске, когда впечатление ее горячего дыхания, ее слов, ее поцелуя наклеймилось снова в его воображении. Он закрыл глаза и забылся. Где-то пробили часы; становилось поздно; падали сумерки.
На улице было тихо: никто не ехал и не шел мимо. И из этой тишины издалека раздался другой
удар колокола; волны звука ворвались в открытое окно и дошли до Алексея Петровича. Они говорили чужим ему языком, но говорили что-то большое, важное и торжественное.
Удар раздавался за
ударом, и когда колокол
прозвучал последний раз и звук, дрожа, разошелся в пространстве, Алексей Петрович точно потерял что-то.
Но, чу!.. Легкий шорох… В тайге мелькнула красноватая шерсть, на этот раз в освещенном месте, так близко!.. Макар ясно видел острые уши лисицы; ее пушистый хвост вилял из стороны в сторону, как будто заманивая Макара в чащу. Она исчезла между стволами, в направлении Макаровых ловушек, и вскоре по лесу пронесся глухой, но сильный
удар. Он
прозвучал сначала отрывисто, глухо, потом как будто отдался под навесом тайги и тихо замер в далеком овраге.
Крик его, заглушаемый отзвуком грома,
прозвучал, как
удар в маленький разбитый колокол.
Стали падать крупные капли дождя, и их шорох
звучал так таинственно, точно предупреждал о чём-то… Вдали он уже вырос в сплошной, широкий звук, похожий на трение громадной щёткой по сухой земле, — а тут, около деда и внука, каждая капля, падая на землю,
звучала коротко и отрывисто и умирала без эха.
Удары грома всё приближались, и небо вспыхивала чаще.
Он не знал, была ли это мысль, или чувство, или он вслух произнес его, как слово; оно
прозвучало громко и отовсюду и удалилось быстро, как
удар грома над головой. И наступили долгие минуты путаницы мыслей, их поспешного, разрозненного бегства, болючих столкновений — и мертвенное спокойствие, почти отдых.
Внизу у завалинки рылись куры и блаженно кудахтали, нежась в круглых ямках: на противоположной, уже просохшей стороне играли в бабки ребята, и их пестрый, звонкий крик и
удары чугунных плит о костяшки
звучал и задором и свежестью.
Топор низом
звучал глуше и глуше, сочные белые щепки летели на росистую траву, и легкий треск послышался из-за
ударов.
— Влассовская! —
прозвучал в ту же минуту и отдался
ударом молота в моей голове голос инспектора.
Вдруг в эту минуту в прихожей
прозвучал мерный
удар колокола. Это Тася, успевшая во время общей суматохи проскользнуть туда, освободила медный язык от обертывающей его тряпки и теперь трезвонила во всю, изо всех сил дергая веревку.
За стеною началось что-то дикое. Глухо
звучали удары, разбитая посуда звенела, падали стулья, и из шума неслись отрывистые, стонущие рыдания Александры Михайловны, похожие на безумный смех. Несколько раз она пыталась выбежать, но дверь была заперта.
Десять
ударов давно отбило на больших часах в коридоре, и точно легким синеватым туманом сумерек застлало огромную залу. В этом красивом таинственном полумраке так рельефно выделялось серое платье Сани, вся ее небольшая фигура с поднятыми вверх руками, заломленными над головой, Так красиво
звучал ее голос, когда она изливала предсмертные жалобы Антигоны...
— Правее забирай, старина, — отозвался седок из-под своего воротника. Голос его
звучал глухо, но с таким оттенком добродушия, что извозчик про себя улыбнулся и уже как следует угостил свою"шведку"
ударом кнута.
— Увы, это правда. Я на самом деле хотел исполнить задуманную месть, которую считал такой простой и удобной. Уверившись в неисправимости виновной, я решался несколько раз убить ее. Я прилагал всю мою ловкость, все мои усилия, чтобы сделать отклонение в
ударе на один сантиметр — этого было бы достаточно, чтобы перерезать ей шею. Я хотел, старался, но не мог, не мог никогда, никогда… Ее подлый смех
звучал в моих ушах всегда, всегда…