Неточные совпадения
Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И, наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал
И руку жмет — и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленский мой
Всё
видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждет
И в котильон ее зовет.
Она
поэту подарила
Младых восторгов первый сон,
И мысль об ней одушевила
Его цевницы первый стон.
Простите, игры золотые!
Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звезды, и луну,
Луну, небесную лампаду,
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней тьмы,
И слезы, тайных мук отраду…
Но нынче
видим только в ней
Замену тусклых фонарей.
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет
видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась,
Как дым по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят… На что грустить?..
Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем.
Он с удовольствием, бывало,
Видался с ним, и так нимало
Поутру не был удивлен,
Когда его
увидел он.
Тот после первого привета,
Прервав начатый разговор,
Онегину, осклабя взор,
Вручил записку от
поэта.
К окну Онегин подошел
И про себя ее прочел.
«Куда? Уж эти мне
поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»
— Нимало. — «Не могу понять.
Отселе
вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор...
— Поболталась я в Москве, в Питере.
Видела и слышала в одном купеческом доме новоявленного пророка и водителя умов. Помнится, ты мне рассказывал о нем: Томилин, жирный, рыжий, весь в масляных пятнах, как блинник из обжорки. Слушали его
поэты, адвокаты, барышни всех сортов, раздерганные умы, растрепанные души. Начитанный мужик и крепко обозлен: должно быть, честолюбие не удовлетворено.
— Да, мне захотелось посмотреть: кто идет на смену нежному
поэту Прекрасной Дамы,
поэту «Нечаянной радости». И вот —
видел. Но — не слышал. Не нашлось минуты заставить его читать стихи.
— Бессонница! Месяца полтора. В голове — дробь насыпана, знаете — почти
вижу: шарики катаются, ей-богу! Вы что молчите? Вы — не бойтесь, я — смирный! Все — ясно! Вы — раздражаете, я — усмиряю. «Жизнь для жизни нам дана», — как сказал какой-то Макарий,
поэт. Не люблю я
поэтов, писателей и всю вашу братию, — не люблю!
Случалось ли вам (да как не случалось
поэту!) вдруг
увидеть женщину, о красоте, грации которой долго жужжали вам в уши, и не найти в ней ничего поражающего?
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от
поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я
вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
— Ну, так вы, батенька, ничего не
видели; это unicus [редкий экземпляр (лат.).] в своем роде… Да, да. Наш доктор отыскал его… Замечательная голова: философ, ученый,
поэт — все, что хотите, черт его знает, чего он только не учил и чего не знает! В высшей степени талантливая натура. И очень благодарен доктору за этот подарок.
— Вы хотите найти себе дело? О, за этим не должно быть остановки; вы
видите вокруг себя такое невежество, извините, что я так отзываюсь о вашей стране, о вашей родине, — поправил он свой англицизм: — но я сам в ней родился и вырос, считаю ее своею, потому не церемонюсь, — вы
видите в ней турецкое невежество, японскую беспомощность. Я ненавижу вашу родину, потому что люблю ее, как свою, скажу я вам, подражая вашему
поэту. Но в ней много дела.
— Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену? Впрочем, господа, я говорю только о том, что я
видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий
поэт Карасен, говорили мне, сказал, что в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
Поэты видели не только грядущие зори, но что-то страшное, надвигающееся на Россию и мир (А.
Один из самых глубоких русских
поэтов, Тютчев, в своих стихах выражает метафизически-космическую тему, и он же предвидит мировую революцию. За внешним покровом космоса он
видит шевелящийся хаос. Он
поэт ночной души природы...
При самом начале — он наш
поэт. Как теперь
вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончивши лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: «Теперь, господа, будем пробовать перья! опишите мне, пожалуйста, розу стихами». [В автографе еще: «Мой стих никак», зачеркнуто.]
Госпожа Татьяна эта, я уверен, в то время, как встретилась с Онегиным на бале, была в замшевых башмаках — ну, и ему она могла показаться и светской, и неприступной, но как же поэт-то не
видел тут обмана и увлечения?
— Постойте, постойте! новый гость, надо и ему дать билет, — и, легко соскочив со стула, взяла меня за обшлаг сюртука. — Пойдемте же, — сказала она, — что вы стоите? Messieurs, [Господа (фр.).] позвольте вас познакомить: это мсьё Вольдемар, сын нашего соседа. А это, — прибавила она, обращаясь ко мне и указывая поочередно на гостей, — граф Малевский, доктор Лушин,
поэт Майданов, отставной капитан Нирмацкий и Беловзоров, гусар, которого вы уже
видели. Прошу любить да жаловать.
На эстраде
поэт читал предвыборную оду, но я не слышал ни одного слова: только мерные качания гекзаметрического маятника, и с каждым его размахом все ближе какой-то назначенный час. И я еще лихорадочно перелистываю в рядах одно лицо за другим — как страницы — и все еще не
вижу того единственного, какое я ищу, и его надо скорее найти, потому что сейчас маятник тикнет, а потом —
— Я не помню, где-то читала, — вмешалась Полина, прищуривая глаза, — что Пушкин любил, чтоб в обществе в нем
видели больше светского человека, а не писателя и
поэта.
«И веревочку подай!» — шутливо замечал наш
поэт и серьезно доказывал, что в последнем он явно
видит бережливость немца в противоположность первому (очевидно, и по почерку), сбросившему с себя путы национального характера, как всемирный гений.
Проникнутый гуманною и высокою целью… несмотря на свой вид… тою самою целью, которая соединила нас всех… отереть слезы бедных образованных девушек нашей губернии… этот господин, то есть я хочу сказать этот здешний
поэт… при желании сохранить инкогнито… очень желал бы
видеть свое стихотворение прочитанным пред началом бала… то есть я хотел сказать — чтения.
Замечательный русский
поэт, не лишенный притом остроумия,
увидев в первый раз на сцене великую Рашель, воскликнул в восторге: «Не променяю Рашель на мужика!» Я готов пойти дальше: я и всех русских мужичков отдам в обмен за одну Рашель.
— Отказался от пятнадцати тысяч, чтоб взять потом тридцать. Впрочем, знаете что? — прибавил он, подумав. — Я сомневаюсь, чтоб у Фомы был какой-нибудь расчет. Это человек непрактический; это тоже в своем роде какой-то
поэт. Пятнадцать тысяч… гм!
Видите ли: он и взял бы деньги, да не устоял перед соблазном погримасничать, порисоваться. Это, я вам скажу, такая кислятина, такая слезливая размазня, и все это при самом неограниченном самолюбии!
— Я тебя спрашиваю, — пристает Фома, — кто именно этот Мартын? Я хочу его
видеть, хочу с ним познакомиться. Ну, кто же он? Регистратор, астроном, пошехонец,
поэт, каптенармус, дворовый человек — кто-нибудь должен же быть. Отвечай!
Тогда в его глазах на один миг сверкают черные алмазы. И опять туман серого моря, и опять то же искание ответа. Это Гамлет, преображенный в
поэта, или
поэт, преображенный в Гамлета. Вот на миг он что-то
видит не видящим нас взором и говорит о том, что
видит. Да, он
видит…
видит… Он
видит, что
Слушая чтеца, думы и воспоминания ползут, цепляются одно за другое и переносят меня на необъятный простор безбрежных золотых нив… И все, кто слушает,
видит воочию все то, что слито
поэтом и неповторимым чтецом в мелодию созвучий.
Ведь весь вопрос стоял просто и ясно и только касался способа, как мне добыть кусок хлеба, но простоты не
видели, а говорили мне, слащаво округляя фразы, о Бородине, о святом огне, о дяде, забытом
поэте, который когда-то писал плохие и фальшивые стихи, грубо обзывали меня безмозглою головой и тупым человеком.
Как
видим, круг деятельности творческих сил
поэта очень мало стесняется нашими понятиями о сущности искусства.
Вообще, чем более нам известно о характере
поэта, о его жизни, о лицах, с которыми он сталкивался, тем более
видим у него портретов с живых людей.
Все народы, кроме французов, очень хорошо
видят, что между Корнелем или Расином и Шекспиром неизмеримое расстояние; но французы до сих пор еще сравнивают их — трудно дойти до сознания: «наше не совсем хорошо»; между нами найдется очень много людей, готовых утверждать, что Пушкин — всемирный
поэт; есть даже люди, думающие, что он выше Байрона: так высоко человек ставит свое.
Событие в действительности было перепутано с другими событиями, находившимися с ним только во внешнем сцеплении, без существенной связи; но когда мы будем отделять избранное нами событие от других происшествий и от ненужных эпизодов, мы
увидим, что это отделение оставит новые пробелы в жизненной полноте рассказа;
поэт опять должен будет восполнять их.
Поэтической просьбы же г-на Некрасова к графу Михаилу Николаевичу Муравьеву, когда
поэт боялся, чтобы граф не был слаб, и умолял его «не щадить виновных», Артур Бенни не дождался, да и, по правде сказать, с него уже довольно было того, что бог судил ему слышать и
видеть.
— На Украине народ, пожалуй, более
поэт в религии, — рассказывает Ромась, — а здесь, под верою в бога, я
вижу только грубейшие инстинкты страха и жадности. Такой, знаете, искренней любви к богу, восхищения красотою и силой его — у здешних нет. Это, может быть, хорошо: легче освободятся от религии, она же — вреднейший предрассудок, скажу вам!
Здесь
видим мы только вопрос и недоумение
поэта; но много уже значит и то, что он спрашивал и задумывался о предметах высших…
Понятна мне ваша скорбь.
Я так же, как вы, одинок.
Вы, верно, как я, —
поэт.
Случайно, не
видели ль вы
Незнакомку в снегах голубых?
<[
Поэт идет]: открыты вежды,
Но он не
видит никого...
Впрочем, такое сознание ни к чему не вело, и я вскоре
увидел довольно красноречивый опыт нетерпения, вспыльчивости и неуменья владеть собою престарелого
поэта.
Поэты и художники одни лишь
видят и знают эту космическую Афродиту, ее самолюбование, влюбленность природы в свою идею, творения в свою форму.
И не эти ли вздохи и лепет подслушивает
поэт, не эти ли раскрывающиеся объятия
видит художник?
Таковы признания великого нашего
поэта, по общему мнению, жизнерадостного и ясного, как небо Эллады, но, как и оно, знавшего всю силу неутолимой тоски [И им вторит поэтическое признание великого мастера, исполненного трагической тоски, Микеланджело Буаноротти. (Мои глаза не
видят более смертных вещей… Если бы моя душа не была создана по образу Божию, она довольствовалась бы внешней красотой, которая приятна для глаз, но так как она обманчива, душа подъемлется к вселенской красоте.)]…
— Что же тут скверно? Я ничего не
вижу скверного. Вещь самая естественная. Благородный английский лорд и
поэт Байрон, которого так терпеть не может ваша супруга, удостоверяет нас, что даже...
Там я впервые
видел целый выбор тогдашних писателей:
поэта Бенедиктова, Василия Курочкина, М.Семевского (еще офицером Павловского полка) и даже Тараса Шевченко, видом настоящего хохла-чумака, но почему-то во фраке, который-уже совсем не шел к нему.
По-видимому, он был счастлив, и мне никогда не приходилось
видеть у здоровых людей такого вдохновенного лица — лица пророка или великого
поэта.
Несмотря на разрастающийся культ чувственных удовольствий, денег, мелкого честолюбия, мы
видим, что в том же Латинском квартале зародилась новая семья молодых
поэтов.
«Шекспиру название великого подходит само собой, если же прибавить, что независимо от величия он сделался еще реформатором всей литературы и, сверх того, выразил в своих произведениях не только явления жизни ему современные, но еще пророчески угадал по носившимся в его время лишь в зачаточном виде мыслям и взглядам то направление, какое общественный дух примет в будущем (чему поразительный пример мы
видим в «Гамлете»), то можно безошибочно сказать, что Шекспир был не только великим, но и величайшим из всех когда-либо существовавших
поэтов и что на арене поэтического творчества равным ему соперником была лишь та самая жизнь, которую он изобразил в своих произведениях с таким совершенством».
В Европе нам оказали непочтительность: мы
увидели надобность взять в руки оружие. Сценой действия сделался наш Крым. Регулярные полки и ратники ополчения тащились на ногах через Киев, где их встречал
поэт из птенцов Киевской духовной академии Аскоченский и командовал: «На молитву здесь, друзья! Киев перед вами!» А к другим он оборачивался и грозил: «Не хвались, иду на рать, а идучи с…». [15 сентября 1893 года этот стих полностью воспроизведен в весьма известной русской газете. (Прим. Лескова.).]
Природу я совсем не знала, потому что представляла себе любовь к ней чем-то особенным, на что способны одни только сочинители,
поэты. Теперь я
вижу, что привязываться к природе вовсе не трудно. Нравится вам быть на вольном воздухе, не скучно вам в лесу, приятно поваляться на траве, следят ваши глаза за всяким новым предметом: облако ли то, пригорок, деревцо, отблеск солнца… вот вы и любите природу. Поживите так несколько дней в дружбе с нею, и вам уже она нужна каждый день…
Так страстный любитель искусств, поэт-художник в душе, ходивший каждый день в картинную галерею поклоняться одной мадонне,
видит вдруг, что ее продают с молотка.