Неточные совпадения
Заботы Марины, заставляя Нехаеву смущенно улыбаться, трогали ее, это Клим
видел по благодарному блеску глаз худенькой и жалкой девицы. Прозрачной
рукой Нехаева гладила румяную щеку подруги, и
на бледной коже тыла ее ладони жилки, налитые
кровью, исчезали.
Выговорив это, Самгин смутился, почувствовал, что даже
кровь бросилась в лицо ему. Никогда раньше эта мысль не являлась у него, и он был поражен тем, что она явилась. Он
видел, что Марина тоже покраснела. Медленно сняв
руки со стола, она откинулась
на спинку дивана и, сдвинув брови, строго сказала...
Так неподвижно лег длинный человек в поддевке, очень похожий
на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась
кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин
видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой человек, с зеленым шарфом
на шее; маленькая женщина сидела
на земле, стаскивая с ноги своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой в колени свои, развела
руками, свалилась набок.
Выбежала я этта его молить, чтобы барыню не убивал, к нему
на квартиру, да у Плотниковых лавки смотрю и
вижу, что он уж отъезжает и что
руки уж у него не в
крови» (Феня это заметила и запомнила).
Рахметов отпер дверь с мрачною широкою улыбкою, и посетитель
увидел вещь, от которой и не Аграфена Антоновна могла развести
руками: спина и бока всего белья Рахметова (он был в одном белье) были облиты
кровью, под кроватью была
кровь, войлок,
на котором он спал, также в
крови; в войлоке были натыканы сотни мелких гвоздей шляпками с — исподи, остриями вверх, они высовывались из войлока чуть не
на полвершка...
— Прочь! Не прикасайся ко мне! Ты в
крови!
На тебе его
кровь! Я не могу
видеть тебя! я уйду от тебя! Я уйду! отойди от меня! — И она отталкивала, все отталкивала пустой воздух и вдруг пошатнулась, упала в кресло, закрыла лицо
руками.
Кровь плеснула мне в голову, в щеки — опять белая страница: только в висках — пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова. Лишь когда он замолк, я очнулся, я
увидел:
рука двинулась стопудово — медленно поползла —
на меня уставился палец.
Тут. Я
увидел: у старухиных ног — куст серебристо-горькой полыни (двор Древнего Дома — это тот же музей, он тщательно сохранен в доисторическом виде), полынь протянула ветку
на руку старухе, старуха поглаживает ветку,
на коленях у ней — от солнца желтая полоса. И
на один миг: я, солнце, старуха, полынь, желтые глаза — мы все одно, мы прочно связаны какими-то жилками, и по жилкам — одна общая, буйная, великолепная
кровь…
Вы
увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело;
увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство;
увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную
руку;
увидите, как
на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя
на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, —
увидите ужасные, потрясающие душу зрелища;
увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а
увидите войну в настоящем ее выражении — в
крови, в страданиях, в смерти…
Даже Тулузова, по-видимому, пробрало, — по крайней мере, он покраснел в лице и торопливо взглянул себе
на руки, словно бы ожидая
увидеть на них
кровь.
Фома
видел, как отец взмахнул
рукой, — раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал
на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча работать…
На белую кору березовых дров капала
кровь из его разбитого лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел
на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел с носилками мимо Фомы,
на лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик
видел их…
— Вот я,
видите? — гудел он в высоте, как телеграфный столб. — Весь тут. Никто меня, того-этого, не обидел, и жены моей не обидел — нет же у меня жены! И невесты не обидел, и нет у меня ничего личного. У меня
на руке, вот
на этой, того-этого,
кровь есть, так мог бы я ее пролить, имей я личное? Вздор! От одной совести сдох бы, того-этого, от одних угрызений.
Темная влажность появилась у меня в глазах, а над переносицей легла вертикальная складка, как червяк. Ночью я
видел в зыбком тумане неудачные операции, обнаженные ребра, а
руки свои в человеческой
крови и просыпался, липкий и прохладный, несмотря
на жаркую печку-голландку.
Из ее бессвязного рассказа я понял следующее: часов в одиннадцать вечера, когда Гаврило Степаныч натирал грудь какой-то мазью, она была в кухне; послышался страшный треск, и она в первую минуту подумала, что это валится потолок или молния разбила дерево. Вбежав в спальню, она
увидела, что Гаврило Степаныч плавал в
крови на полу; он имел еще настолько силы, что
рукой указал
на окно и прошептал...
Я прилег к щелке подглядеть и
вижу: он стоит с ножом в
руках над бычком, бычок у его ног зарезан и связанными ногами брыкается, головой вскидывает; голова мотается
на перерезанном горле, и
кровь так и хлещет; а другой телок в темном угле ножа ждет, не то мычит, не то дрожит, а над парной
кровью соловей в клетке яростно свищет, и вдали за Окою гром погромыхивает.
Она слушала его и смотрела
на него. Вдруг она услыхала капли падающей жидкости. Она взглянула и
увидела, как по рясе текла из
руки кровь.
Кое-как уселись. Тронул я… Храпят мои кони, не идут… Что тут делать?.. «Посади-ко, — говорю опять, — младенца
на козлы». Посадила она мальчонку, держит его
руками. Хлестнул я вожжой — пошли, так и несутся… Вот как теперь же, сам ты
видел. От
крови бегут…
Еще скатывается с пальцев вода
на мраморные плиты, когда что-то мягко распластывается у ног Пилата, и горячие, острые губы целуют его бессильно сопротивляющуюся
руку — присасываются к ней, как щупальца, тянут
кровь, почти кусают. С отвращением и страхом он взглядывает вниз —
видит большое извивающееся тело, дико двоящееся лицо и два огромные глаза, так странно непохожие друг
на друга, как будто не одно существо, а множество их цепляется за его ноги и
руки. И слышит ядовитый шепот, прерывистый, горячий...
И, откровенно говоря, я не дал себе утвердительного ответа, несмотря даже
на рассказ графа,
на кровь, которую я
видел на руках и лице.
Глухие рыдания вырвались из его груди и потрясли богатырские плечи… Когда он отнял от лица
руки, то компания
увидела на его щеках и
на лбу
кровь, перешедшую с
рук на лицо…
Сидит Жилин за татарином, покачивается, тычется лицом в вонючую татарскую спину. Только и
видит перед собой здоровенную татарскую спину, да шею жилистую, да бритый затылок из-под шапки синеется. Голова у Жилина разбита,
кровь запеклась над глазами. И нельзя ему ни поправиться
на лошади, ни
кровь обтереть.
Руки так закручены, что в ключице ломит.
Егорушка, бледно-зеленый, растрепанный, сильно похудевший, лежал под тяжелым байковым одеялом, тяжело дышал, дрожал и метался. Голова и
руки его ни
на минуту не оставались в покое, двигались и вздрагивали. Из груди вырывались стоны.
На усах висел маленький кусочек чего-то красного, по-видимому
крови. Если бы Маруся нагнулась к его лицу, она
увидела бы ранку
на верхней губе и отсутствие двух зубов
на верхней челюсти. От всего тела веяло жаром и спиртным запахом.
— Вы
видите эти
руки?
На них
кровь! Пусть
кровь злодея, мучителя и тирана, но все та же красная человеческая
кровь. Прощайте!
И я не вскрикнул, и я не пошевельнулся — я похолодел и замер в сознании приближающейся страшной истины; а
рука прыгала по ярко освещенной бумаге, и каждый палец в ней трясся в таком безнадежном, живом, безумном ужасе, как будто они, эти пальцы, были еще там,
на войне, и
видели зарево и
кровь, и слышали стоны и вопли несказанной боли.
— Закусить! Вы могли бы это сделать в походе.
На войне минуты дороги. Виноват, однако ж, тот, кто дал вам поздно ордер. Впрочем, видно, вы храбрый офицер, не убежали от неприятеля, как другие из вашей команды. Я взыскал с них. По перевязи
на руке вашей
вижу, что вы
кровью своей искупили вашу вину.
Но скоро он сам тяжело ранен. Истекая
кровью, он дает знак
рукой русскому солдату, который в него выстрелил, подойти к нему. Солдат,
видя, что бессильный, распростертый
на земле враг для него больше не опасен, подходит к начальнику банды.
Вижу, народ зыблется в Кремле; слышу, кричат: „Подавайте царевну!..” Вот палач, намотав ее длинные волосы
на свою поганую
руку, волочит царевну по ступеням Красного крыльца, чертит ею по праху широкий след… готова плаха… топор занесен… брызжет
кровь… голова ее выставлена
на позор черни… кричат: „Любо! любо!..”
Кровь стынет в жилах моих, сердце замирает, в ушах раздается знакомый голос: „Отмсти, отмсти за меня!..” Смотрю вперед:
вижу сияющую главу Ивана Великого и, прилепясь к ней, сыплю удары
на бедное животное, которое мчит меня, как ветер.
Несмотря
на утомление после прошлой ночи, проведенной в дороге, Виктор не мог заснуть целую ночь: мысли, одна другой несообразнее, лезли ему в голову; лишь под утро он задремал, но поминутно просыпался от тяжелых грез: то он
видел себя убитым
рукою мстительной Александрины, то ее — убитую им и плавающую в
крови. С тяжелой головой, с разбитыми нервами встал он с постели около полудня.
Седые густые брови воеводы нахмурились; лучи раскаленных глаз его устремились
на врага и, казалось, проницали его насквозь; исполинскою, жилистою
рукой сжал он судорожно меч, грудь его поднялась, как разъяренный вал, и, издав какой-то глухой звук, опустилась. Боярина смирила мысль, что будет пролита
кровь при дверях дочерниной комнаты. Он
видел движение
руки своего сына и, стиснув ее, предупредил роковой удар.
Но вот два палача отпирают клетку и, затянув ему ремнем
руки за спиной, подводят его к залитому
кровью месту казней. Лаилиэ
видит острый окровавленный кол, с которого только что сорвали тело умершего
на нем друга Лаилиэ, и догадывается, что кол этот освободили для его казни.