Неточные совпадения
Константин Левин заглянул в
дверь и
увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит
на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно было
на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и в этом расположении досады
на нее не хотелось итти к ней, не хотелось тоже и
видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру к
дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
Анна теперь уж не смущалась. Она была совершенно свободна и спокойна. Долли
видела, что она теперь вполне уже оправилась от того впечатления, которое произвел
на нее приезд, и взяла
на себя тот поверхностный, равнодушный тон, при котором как будто
дверь в тот отдел, где находились ее чувства и задушевные мысли, была заперта.
И, сказав эти слова, она взглянула
на сестру и,
увидев, что Долли молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комнаты, как намеревалась, села у
двери и, закрыв лицо платком, опустила голову.
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая
на его вопрос. — Это
видите ли как: двое садятся
на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя
на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы.
Двери уже вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
— Знаем все об вашем положении, все услышали! — сказал он, когда
увидел, что
дверь за ним плотно затворилась. — Ничего, ничего! Не робейте: все будет поправлено. Все станет работать за вас и — ваши слуги! Тридцать тысяч
на всех — и ничего больше.
На вопрос, не делатель ли он фальшивых бумажек, он отвечал, что делатель, и при этом случае рассказал анекдот о необыкновенной ловкости Чичикова: как, узнавши, что в его доме находилось
на два миллиона фальшивых ассигнаций, опечатали дом его и приставили караул,
на каждую
дверь по два солдата, и как Чичиков переменил их все в одну ночь, так что
на другой день, когда сняли печати,
увидели, что все были ассигнации настоящие.
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За
дверью крик и звон стакана,
Как
на больших похоронах;
Не
видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же
видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах, с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.
«
Увидеть барский дом нельзя ли?» —
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И
дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий
на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь барин сиживал один.
Когда все сели, Фока тоже присел
на кончике стула; но только что он это сделал,
дверь скрипнула, и все оглянулись. В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая глаз, приютилась около
двери на одном стуле с Фокой. Как теперь
вижу я плешивую голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную добрую фигурку в чепце, из-под которого виднеются седые волосы. Они жмутся
на одном стуле, и им обоим неловко.
Сонечка занимала все мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я разговаривали в зале
на таком месте, с которого видна была Сонечка и она могла
видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и оглядывался
на дверь в гостиную; когда же мы перешли
на другое место, с которого нас нельзя было ни слышать, ни
видеть из гостиной, я молчал и не находил больше никакого удовольствия в разговоре.
Он
видел сквозь растворившуюся
дверь, как мелькнула быстро стройная женская фигура с длинною роскошною косою, упадавшею
на поднятую кверху руку.
Тут и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы
дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да
на улицу, да бегом, да в проулок, — только я и
видел его.
Сообразив это и не обращая уже более
на него внимания, она пошла к сенным
дверям, чтобы притворить их, и вдруг вскрикнула,
увидев на самом пороге стоящего
на коленках мужа.
Видя же, что она стоит в
дверях поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо
на нее.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим:
дверь, наружная
дверь, из прихожей
на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже
на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь
видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
— Не войду, некогда! — заторопился он, когда отворили
дверь, — спит во всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. У него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем и вы
на боковую; изморились, я
вижу, донельзя.
Вожеватов (указывая
на среднюю
дверь). Здесь пройдите, Мокий Парменыч! Тут прямо выход в переднюю, никто вас и не
увидит.
Мысль
увидеть императрицу лицом к лицу так устрашала ее, что она с трудом могла держаться
на ногах. Через минуту
двери отворились, и она вошла в уборную государыни.
Скорее в обморок, теперь оно в порядке,
Важнее давишной причина есть тому,
Вот наконец решение загадке!
Вот я пожертвован кому!
Не знаю, как в себе я бешенство умерил!
Глядел, и
видел, и не верил!
А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд, —
За
двери прячется, боится быть в ответе.
Ах! как игру судьбы постичь?
Людей с душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют
на свете!
Блестели золотые, серебряные венчики
на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола. Около
двери, в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин
видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз с нее, с ее топающих ног, вышел за
дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко
видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею — себя с растрепанной прической, с открытым ртом
на сером потном лице.
После Ходынки и случая у манежа Самгин особенно избегал скопления людей, даже публика в фойе театров была неприятна ему; он инстинктивно держался ближе к
дверям, а
на улицах,
видя толпу зрителей вокруг какого-то несчастия или скандала, брезгливо обходил людей стороной.
Самгин взял лампу и, нахмурясь, отворил
дверь, свет лампы упал
на зеркало, и в нем он
увидел почти незнакомое, уродливо длинное, серое лицо, с двумя темными пятнами
на месте глаз, открытый, беззвучно кричавший рот был третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
В углу открылась незаметная
дверь, вошел, угрюмо усмехаясь, вчерашний серый дьякон. При свете двух больших ламп Самгин
увидел, что у дьякона три бороды, длинная и две покороче; длинная росла
на подбородке, а две другие спускались от ушей, со щек. Они были мало заметны
на сером подряснике.
И, взяв Прейса за плечо, подтолкнул его к
двери, а Клим, оставшись в комнате, глядя в окно
на железную крышу, почувствовал, что ему приятен небрежный тон, которым мужиковатый Кутузов говорил с маленьким изящным евреем. Ему не нравились демократические манеры, сапоги, неряшливо подстриженная борода Кутузова; его несколько возмутило отношение к Толстому, но он
видел, что все это, хотя и не украшает Кутузова, но делает его завидно цельным человеком. Это — так.
Самгин
видел в
дверь, как она бегает по столовой, сбрасывая с плеч шубку, срывая шапочку с головы, натыкаясь
на стулья, как слепая.
Он ожидал
увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его,
на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями
дверью — большая фотография лысого, усатого человека в орденах,
на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
Самгин почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь руками в стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой шкаф. Белые облака колебались пред глазами, и глазам было больно, как будто горячая пыль набилась в них. Он зажег спичку,
увидел дверь, погасил огонек и, вытолкнув себя за
дверь, едва удержался
на ногах, — все вокруг колебалось, шумело, и ноги были мягкие, точно у пьяного.
Варвара явилась после одиннадцати часов. Он услышал ее шаги
на лестнице и сам отпер
дверь пред нею, а когда она, не раздеваясь, не сказав ни слова, прошла в свою комнату, он,
видя, как неверно она шагает, как ее руки ловят воздух, с минуту стоял в прихожей, чувствуя себя оскорбленным.
Через день, прожитый беспокойно, как пред экзаменом, стоя
на перроне вокзала, он
увидел первой Алину: явясь в
двери вагона, глядя
на людей сердитым взглядом, она крикнула громко и властно...
Не желая
видеть этих людей, он прошел в кабинет свой, прилег там
на диван, но
дверь в столовую была не плотно прикрыта, и он хорошо слышал беседу старого народника с письмоводителем.
Самгин
видел, как разломились
двери на балконе дворца, блеснул лед стекол, и из них явилась знакомая фигурка царя под руку с высокой, белой дамой.
Никто не командовал ими, и, не обращая внимания
на офицера, начальника караульного отряда, даже как бы не
видя его, они входили в
дверь дворца.
— Чего вам? — сказал он, придерживаясь одной рукой за
дверь кабинета и глядя
на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось
видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой так и ждешь, что вылетят две-три птицы.
Она все за работой, все что-нибудь гладит, толчет, трет и уже не церемонится, не накидывает шаль, когда заметит, что он
видит ее сквозь полуотворенную
дверь, только усмехнется и опять заботливо толчет, гладит и трет
на большом столе.
— С глаз долой! — повелительно сказал Обломов, указывая рукой
на дверь. — Я тебя
видеть не могу. А! «другие»! Хорошо!
Райский хотел было пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как
увидел, что
дверь в старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся
на лестницу.
— Что это, барин! — вопила она с плачущим, искаженным лицом, остановясь перед ним и указывая
на дверь, из которой выбежала. — Что это такое, барышня! — обратилась она,
увидевши Марфеньку, — житья нет!
В это время отворилась тихонько
дверь, и
на пороге показалась Вера. Она постояла несколько минут, прежде нежели они ее заметили. Наконец Крицкая первая
увидела ее.
Утром рано Райский, не ложившийся спать, да Яков с Василисой
видели, как Татьяна Марковна, в чем была накануне и с открытой головой, с наброшенной
на плечи турецкой шалью, пошла из дому, ногой отворяя
двери, прошла все комнаты, коридор, спустилась в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся, ни
на кого и ни
на что не глядя.
Там, в церкви, толпилось по углам и у
дверей несколько стариков и старух. За колонной, в сумрачном углу,
увидел он Веру, стоящую
на коленях, с наклоненной головой, с накинутой
на лицо вуалью.
И сделала повелительный жест рукой, чтоб он шел. Он вышел в страхе, бледный, сдал все
на руки Якову, Василисе и Савелью и сам из-за угла старался
видеть, что делается с бабушкой. Он не спускал глаз с ее окон и
дверей.
Забыв, в которую
дверь мы вошли, а пуще в рассеянности, я отворил одну из них, и вдруг, в длинной и узкой комнате,
увидел сидевшую
на диване — сестру мою Лизу.
Я взбежал
на лестницу и —
на лестнице, перед
дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но не спросил: «лучше сам
увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил
дверь…
От нечего делать я оглядывал стены и вдруг
вижу: над
дверью что-то ползет, дальше
на потолке тоже, над моей головой, кругом по стенам, в углах — везде. «Что это?» — спросил я слугу-португальца. Он отвечал мне что-то — я не понял. Я подошел ближе и разглядел, что это ящерицы, вершка в полтора и два величиной. Они полезны в домах, потому что истребляют насекомых.
Мы с Крюднером бросились к
двери, чтоб бежать
на ют, но, отворив ее,
увидели, что матросы кучей отступили от юта, ожидая, что акула сейчас упадет
на шканцы. Как выскочить? Ну, ежели она в эту минуту… Но любопытство преодолело; мы выскочили и вбежали
на ют.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и
видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи;
на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула
дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо
на тюфяк.
Нет, берег, видно, нездоров мне. Пройдусь по лесу, чувствую утомление, тяжесть; вчера заснул в лесу,
на разостланном брезенте, и схватил лихорадку. Отвык совсем от берега.
На фрегате, в море лучше. Мне хорошо в моей маленькой каюте: я привык к своему уголку, где повернуться трудно; можно только лечь
на постели, сесть
на стул, а затем сделать шаг к
двери — и все тут. Привык
видеть бизань-мачту, кучу снастей, а через борт море.
На каждом шагу манят отворенные
двери зданий, где
увидишь что-нибудь любопытное: машину, редкость, услышишь лекцию естественной истории.