Неточные совпадения
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы
в бога не
веруете; вы
в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере,
в вере тверд и каждое воскресенье бываю
в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
В другой раз он начал с того, что убеждал обывателей
уверовать в богиню Разума, и кончил тем, что просил признать непогрешимость папы.
С другой стороны, всякий администратор непременно фаталист и твердо
верует, что, продолжая свой административный бег, он
в конце концов все-таки очутится лицом к лицу с человеческим телом.
И никакой пользы ему не сделал, по-моему, потому что он всё такой же расслабленный, но они
в него
веруют и возят с собой.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые
веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не
веруете в действительность Печорина?
Но муж любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей
веровал беспечно,
А сам
в халате ел и пил;
Покойно жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.
— И
в Троицу Святую
веруешь?
— Я не
веровал, а сейчас вместе с матерью, обнявшись, плакали; я не
верую, а ее просил за себя молиться. Это бог знает, как делается, Дунечка, и я ничего
в этом не понимаю.
Так, господи! Я
верую, что ты Христос, сын божий, грядущий
в мир».
Несмотря на всю мучительную внутреннюю борьбу свою, он никогда, ни на одно мгновение не мог
уверовать в исполнимость своих замыслов, во все это время.
На всякий случай есть у меня и еще к вам просьбица, — прибавил он, понизив голос, — щекотливенькая она, а важная: если, то есть на всякий случай (чему я, впрочем, не
верую и считаю вас вполне неспособным), если бы на случай, — ну так, на всякий случай, — пришла бы вам охота
в эти сорок — пятьдесят часов как-нибудь дело покончить иначе, фантастическим каким образом — ручки этак на себя поднять (предположение нелепое, ну да уж вы мне его простите), то — оставьте краткую, но обстоятельную записочку.
—
Верую, — твердо отвечал Раскольников; говоря это и
в продолжение всей длинной тирады своей он смотрел
в землю, выбрав себе точку на ковре.
— И-и-и
в бога
веруете? Извините, что так любопытствую.
— Ты безбожник! Ты
в бога не
веруешь! — кричали ему. — Убить тебя надо.
— И-и
в воскресение Лазаря
веруете?
— Слава богу! А как мы боялись именно этого, я и Софья Семеновна! Стало быть, ты
в жизнь еще
веруешь: слава богу, слава богу!
Уж я не верю увереньям,
Уж я не
верую в любовь
И не хочу предаться вновь
Раз обманувшим сновиденьям.
Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и
в господа бога не
верует; а ты-то что? туда же лезешь?»
Положимте, что так.
Блажен, кто
верует, тепло ему на свете! —
Ах! боже мой! ужли я здесь опять,
В Москве! у вас! да как же вас узнать!
Где время то? где возраст тот невинный,
Когда, бывало,
в вечер длинный
Мы с вами явимся, исчезнем тут и там,
Играем и шумим по стульям и столам.
А тут ваш батюшка с мадамой, за пикетом;
Мы
в темном уголке, и кажется, что
в этом!
Вы помните? вздрогнём, что скрипнет столик,
дверь…
— Тебе охота знать,
верую ли я
в бога?
Верую. Но —
в того, которого
в древности звали Пропатор, Проарх, Эон, — ты с гностиками знаком?
— Самоубийственно пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя
веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости: боится мальчуган темноты, но — лезет
в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де не трус! Некоторые
веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я не того… не очень уважаю.
«Сектантство — игра на час. Патриотизм? Купеческий. Может быть — тоже игра. Пособничество Кутузову… Это — всего труднее объяснить. Департамент… Все возможно. Какие идеи ограничили бы ее? Неглупа, начитанна. Авантюристка.
Верует только
в силу денег, все же остальное — для критики, для отрицания…»
«Дурочка — по-другому?
Верует в бога. И, кажется, иронизирует над собой. Неужели —
в церковного бога?
В сущности, она, несмотря на объем ее, тоже — нереальна. Необычна», — уступил он кому-то, кто хотел возразить.
— Вы, интеллигенты,
в статистику
уверовали: счет, мера, вес! Это все равно, как поклоняться бесенятам, забыв о Сатане…
Поэтом обещал быть, Некрасовым, а теперь утверждает, что безземельный крестьянин не способен
веровать в бога зажиточного мужика.
— А пожалуй, не надо бы. Мне вот кажется, что для государства нашего весьма полезно столкновение тех, кои
веруют по Герцену и славянофилам с опорой на Николая Чудотворца
в лице мужичка, с теми, кои хотят
веровать по Гегелю и Марксу с опорою на Дарвина.
— Нет, бывало и весело. Художник был славный человечек, теперь он уже —
в знаменитых. А писатель — дрянцо, самолюбивый, завистливый. Он тоже — известность. Пишет сладенькие рассказики про скучных людей, про людей, которые
веруют в бога. Притворяется, что и сам тоже
верует.
«Менее интересна, но почти так же красива, как Марина. Еврейка, наверное, пристроит ее к большевикам, а от них обеспечен путь только
в тюрьму и ссылку. Кажется, Евгений Рихтер сказал, что если красивая женщина неглупа, она не позволяет себе
веровать в социализм. Таисья — глупа».
—
В бога, требующего теодицеи, — не могу верить. Предпочитаю
веровать в природу, коя оправдания себе не требует, как доказано господином Дарвином. А господин Лейбниц, который пытался доказать, что-де бытие зла совершенно совместимо с бытием божиим и что, дескать, совместимость эта тоже совершенно и неопровержимо доказуется книгой Иова, — господин Лейбниц — не более как чудачок немецкий. И прав не он, а Гейнрих Гейне, наименовав книгу Иова «Песнь песней скептицизма».
«Слишком умна для того, чтобы
веровать. Но ведь не может же быть какой-то секты без веры
в бога или черта!» — размышлял он.
Во всех этих людях, несмотря на их внешнее различие, Самгин почувствовал нечто единое и раздражающее. Раздражали они грубоватостью и дерзостью вопросов, малограмотностью, одобрительными усмешечками
в ответ на речи Маракуева.
В каждом из них Самгин замечал нечто анекдотическое, и, наконец, они вызывали впечатление людей, уже оторванных от нормальной жизни, равнодушно отказавшихся от всего, во что должны бы
веровать, во что
веруют миллионы таких, как они.
— Конечно — Москва. Думу выспорила. Дума, конечно… может пользу принести. Все зависимо от людей. От нас
в Думу Ногайцев попал. Его,
в пятом году, потрепали мужики, испугался он, продал землишку Денисову, рощицу я купил. А теперь Ногайцева-то снова
в помещики потянуло… И — напутал. Смиренномудрый,
в графа Толстого
верует, а — жаден. Так жаден, что нам даже и смешно, — жаден, а — неумелый.
Клим Иванович Самгин говорил и, слушая свою речь, убеждался, что он
верует в то, что говорит, и, делая паузы, быстро соображал...
— Люди там все титулованные, с орденами или с бумажниками толщиной
в библию. Все —
веруют в бога и желают продать друг другу что-нибудь чужое.
— Наше поколение
веровало в идею прогресса… А материалисты окорнали ее, свели до идеи прогресса технического.
— Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу, говорил, точно кандидат
в Наполеоны. После истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно, жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал: дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется:
уверовал в бога перед праздником. Сволочь.
«Он делает не то, что все, а против всех. Ты делаешь, не
веруя. Едва ли даже ты ищешь самозабвения. Под всею путаницей твоих размышлений скрыто живет страх пред жизнью, детский страх темноты, которую ты не можешь, не
в силах осветить. Да и мысли твои — не твои. Найди, назови хоть одну, которая была бы твоя, никем до тебя не выражена?»
Она одевала излияние сердца
в те краски, какими горело ее воображение
в настоящий момент, и
веровала, что они верны природе, и спешила
в невинном и бессознательном кокетстве явиться
в прекрасном уборе перед глазами своего друга.
Он
веровал еще больше
в эти волшебные звуки,
в обаятельный свет и спешил предстать пред ней во всеоружии страсти, показать ей весь блеск и всю силу огня, который пожирал его душу.
Обломов не учился любви, он засыпал
в своей сладостной дремоте, о которой некогда мечтал вслух при Штольце. По временам он начинал
веровать в постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка, населенная добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сиденье на террасе, раздумье от полноты удовлетворенного счастья.
Как не
веровать в прогресс!
Где Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко —
верует ли сам апостол
в свою доктрину, есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и поверить если не ему, то опыту. «И будем как боги!» — прибавлял он насмешливо.
Я даже, кажется,
уверую в то, чего не бывает и во что все перестали верить —
в дружбу между мужчиной и женщиной.
— Ну, я боролся что было сил во мне, — ты сама видела, — хватался за всякое средство, чтоб переработать эту любовь
в дружбу, но лишь пуще
уверовал в невозможность дружбы к молодой, прекрасной женщине — и теперь только вижу два выхода из этого положения…
Он удивлялся, как могло все это уживаться
в ней и как бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь,
веровала, не охлаждаясь ни к чему, и всякий день был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
От этого она только сильнее
уверовала в последнее и убедилась, что — как далеко человек ни иди вперед, он не уйдет от него, если только не бросится с прямой дороги
в сторону или не пойдет назад, что самые противники его черпают из него же, что, наконец, учение это — есть единственный, непогрешительный, совершеннейший идеал жизни, вне которого остаются только ошибки.
— Да вы, кажется,
в Бога
веруете? — спросил Марк.
— Я думаю, — говорил он не то Марфеньке, не то про себя, — во что хочешь
веруй:
в божество,
в математику или
в философию, жизнь поддается всему. Ты, Марфенька, где училась?
«А что, — думалось ему, — не
уверовать ли и мне
в бабушкину судьбу: здесь всему верится, — и не смириться ли, не склонить ли голову под иго этого кроткого быта, не стать ли героем тихого романа? Судьба пошлет и мне долю, удачу, счастье. Право, не жениться ли!..»