— Так вот мы каковы! — говорил Техоцкий, охорашиваясь перед куском зеркала, висевшим на стене
убогой комнаты, которую он занимал в доме провинцияльной секретарши Оболдуевой, — в нас, брат, княжны влюбляются!.. А ведь она… того! — продолжал он, приглаживая начатки усов, к которым все канцелярские чувствуют вообще некоторую слабость, — бабенка-то она хоть куда! И какие, брат, у нее ручки… прелесть! так вот тебя и манит, так и подмывает!
Еще с небольшим год тому назад он жил в подвальном этаже в конце Николаевской улицы, занимая
убогую комнату, и вдруг, точно по мановению волшебного жезла, сделался первой гильдии купцом, открыл банкирскую контору на Невском, занимавшую роскошное помещение, и купил себе дом, принадлежавший одному разорившемуся князю, со всей княжеской обстановкой, за полмиллиона чистоганом.
Но что еще не ускользнуло от меня в первую же минуту: предо мной, в
убогой комнате, в монашеском платье, без прически, даже без воротничков, была женщина с таким изяществом тона, манеры, avec une telle distinction [с такой утонченностью (фр.).], что я перед ней почувствовала себя кухаркой, чопорной мещанкой и сейчас же преклонилась пред ее преимуществом: оно меня не давило, я им любовалась. Я любила уж Лизавету Петровну.
Неточные совпадения
В задней
комнате дома, сырой и темной, на
убогой кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами.
И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под
убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей
комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола — странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.
Рославлеву нередко случалось видеть все, что нищета заключает в себе ужасного: он не раз посещал
убогую хижину бедного; но никогда грудь его не волновалась таким горестным чувством, душа не тосковала так, как в ту минуту, когда, подходя к дверям другой
комнаты, он услышал болезненный вздох, который, казалось, проник до глубины его сердца.
В избушке, где я ночевал, на столе горела еще простая керосиновая лампочка, примешивая к сумеркам
комнаты свой
убогий желтоватый свет.
Комната была довольно чистая, деревянные перегородки, отделявшие спальню, были оклеены газетной бумагой. В переднем углу, около божницы, густо пестрели картинки из иллюстраций, — главным образом портреты генералов. Один из них был Муравьев-Амурский, большой и в регалиях, а рядом еще вчера я разглядел два небольших, скромных портрета декабристов.
Я просидел у больного с полчаса, утешая и успокаивая его жену.
Комната была
убогая, но все в ней говорило о запросах хозяина. В углу лежала груда газет, на комоде и на швейной машине были книги, и на их корешках я прочел некоторые дорогие, близкие имена.
На Ключарной улице мы вошли в
убогий, покосившийся домик. В
комнате тускло горела керосинка. Молодая женщина с красивым, испуганным лицом, держа на руках ребенка, подкладывала у печки щепки под таганок, на котором кипел большой жестяной чайник. В углу, за печкой, лежал на дощатой кровати крепкий мужчина лет тридцати, — бледный, с полузакрытыми глазами; закинув руки под голову, он слабо стонал.
Зальце в три окна служило и спальней, и рабочей
комнатой сыну: облезлый ломберный стол с книгами, клеенчатый
убогий диван, где он и спал, картинки на стенах и два-три горшка с цветами, — все очень бедное и старенькое. Краска пола облупилась. Окурки папирос виднелись повсюду. Окна были заперты. Пахло жилой
комнатой больного.
Вторая
комната удивила ее не меньше первой. Это была, по-видимому, столовая. И здесь все поражало своей крикливой,
убогой роскошью. Старые, поломанные стулья чередовались с высокими кожаными табуретами. В открытом буфете была расставлена наполовину перебитая посуда. На стенах висели деревянные тарелки, резные плоды, блюда и расписные чучела гусей и фазанов. A на столе лежала грязная, порванная в нескольких местах скатерть и стоял с проломанным боком никелевый самовар.
Комната была побольше его кабинета, в два окна, смотрела гораздо веселее от светлых обоев с букетцами. Весь правый угол занят был кроватью с целой горой подушек. Налево, на небольшом рабочем столике, стояла дешевенькая лампа под розовым абажуром. Она бросала на все полутаинственный, полунарядный свет. Мебели было довольно: и кушетка, и шкап, и туалет, и пяльцы, и этажерочка, и комод, с разными коробочками и баночками: все это разношерстное, но не
убогое. На окнах висели кисейные гардины.
У стены, около двери
комнаты, убранство которой дополняли несколько разнокалиберных легких стульев, железная кровать с
убогой постелью и небольшой комод, на котором красовалась шелковая шляпа-цилиндр, стояла в почтительной позе высокая худая старуха с хищным выражением лица — квартирная хозяйка, известная между ее жильцами под именем «Савишны».
В низкой, тоже со сводом
комнате, отделенной от подземелья полуразрушенной стеной, висела лампада и тускло освещала
убогую деревянную кровать, на которой, казалось, покоилась сладким сном прелестная, но бледная, как смерть, девушка.
В этом печальном жилище не было даже обычных
убогих удобств меблированных
комнат, ни засиженных мухами зеркал, ни олеографии в облезлых золоченых рамах, изображающих сцены из Тараса Бульбы или Дорогого гостя, и ландшафтов, на которых небо зеленее деревьев.
В это время Даша стояла посреди небольшой полутемной
комнаты, единственное окно которой упиралось в стену соседнего дома, заставленной наполовину шкафами, с довольно
убогой обстановкой в виде простой железной, с жестким стружковым матрасом, постелью, с поломанным умывальником и кривоногим столом.
В низкой, тоже со сводом
комнате, отдаленной от подземелья полуразрушенной стеной, висела лампада и тускло освещала
убогую деревянную кровать, на которой, казалось, покоилась сладким сном прелестная, но бледная как смерть девушка.