Неточные совпадения
«Куда? Уж эти мне поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер
убивать?»
— Нимало. — «Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор...
— По-моему, это не революция, а
простая уголовщина, вроде как бы любовника жены
убить. Нарядился офицером и в качестве самозванца — трах! Это уж не государство, а… деревня. Где же безопасное государство, ежели все стрелять начнут?
Он спрашивал очень
простую вещь; он спрашивал: зачем и по какому праву одни люди заперли, мучают, ссылают, секут и
убивают других людей, тогда как они сами точно такие же, как и те, которых они мучают, секут,
убивают?
— Ах, самую
простую вещь, Сергей Александрыч… Посмотрите кругом, везде мертвая скука. Мужчины
убивают время, по крайней мере, за картами, а женщинам даже и это плохо удается. Я иногда завидую своему мужу, который бежит из дому, чтобы провести время у Зоси. Надеюсь, что там ему веселее, чем дома, и я нисколько не претендую на него…
С 19 по 21 августа мы
простояли на месте. Стрелки по очереди ходили на охоту, и очень удачно. Они
убили козулю и двух кабанов, а Дерсу
убил оленя. Из голеней и берцовых костей изюбра он вынул костный жир, подогрел его немного на огне и слил в баночку. Жир этот у туземцев предназначается для смазки ружей. После кипячения он остается жидким и не застывает на морозе.
Вместе с тем меня поразил Дерсу своими словами. Напрасно стрелять грех! Какая правильная и
простая мысль! Почему же европейцы часто злоупотребляют оружием и сплошь и рядом
убивают животных так, ради выстрела, ради забавы?
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо
проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается, с кем хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами человека, которого она любила. При своих понятиях о неразрывности жены с мужем она стала бы держаться за дрянного человека, когда бы уж и увидела, что жизнь с ним — мучение. Соединить ее с ним — хуже, чем
убить. Потому и оставалось одно средство —
убить или дать возможность образумиться.
Тогда выстрел
убивает его, как
простую утку.
Долго думал я, что крохаль — утка-рыбалка, особенная от гагары, потому что в молодости случилось мне
убить двух гагар, которые не имели хохлов, были гораздо белесоватее пером, крупнее телом и которых
простые охотники тогда называли крохалями. Впоследствии убедился я, что это одно и то же и что убитые мною утки-рыбалки были старые гагары, или крохали, которые всегда бывают крупнее и белесоватее. Без хохлов также попадались мне многие впоследствии, и, вероятно, хохлы имеют только селезни.
Рассказывали о каких-то беглых, во времена еще балчуговской каторги, которые скрывались в Кедровской даче и первые «натакались» на Мутяшку и
простым ковшом намыли столько, сколько только могли унести в котомках, что потом этих бродяг, нагруженных золотом, подкараулили в Тайболе и
убили.
Мало того, что она держит народ в невежестве и
убивает в нем чувство самой
простой справедливости к самому себе (до этого, по-видимому, никому нет дела), — она чревата последствиями иного, еще более опасного, с точки зрения предупреждения и пресечения, свойства.
В самом
простом виде дело происходило так: люди жили племенами, семьями, родами и враждовали, насиловали, разоряли,
убивали друг друга. Насилия эти происходили в малых и больших размерах: личность боролась с личностью, племя с племенем, семья с семьей, род с родом, народ с народом. Бòльшие, сильнейшие совокупности завладевали слабейшими, и чем больше и сильнее становилась совокупность людей, тем меньше происходило в ней внутренних насилий и тем обеспеченнее казалась продолжительность жизни совокупности.
…Я все еще робею с господином Инсаровым. Не знаю, отчего; я, кажется, не молоденькая, а он такой
простой и добрый. Иногда у него очень серьезное лицо. Ему, должно быть, не до нас. Я это чувствую, и мне как будто совестно отнимать у него время. Андрей Петрович — другое дело. Я с ним готова болтать хоть целый день. Но и он мне все говорит об Инсарове. И какие страшные подробности! Я его видела сегодня ночью с кинжалом в руке. И будто он мне говорит: «Я тебя
убью и себя
убью». Какие глупости!
За каждую мысль свою она боится, за самое
простое чувство она ждет себе кары; ей кажется, что гроза ее
убьет, потому что она грешница, картины геенны огненной на стене церковной представляются ей уже предвестием ее вечной муки…
— И после этого вы можете меня спрашивать!.. Когда вы, прослужив сорок лет с честию, отдав вполне свой долг отечеству, готовы снова приняться за оружие, то может ли молодой человек, как я, оставаться
простым зрителем этой отчаянной и, может быть, последней борьбы русских с целой Европою? Нет, Федор Андреевич, если б я навсегда должен был отказаться от Полины, то и тогда пошел бы служить; а постарался бы только, чтоб меня
убили на первом сражении.
— Не стыдно ли тебе, Владимир Сергеевич, так дурачиться? Ну что за радость, если тебя
убьют, как
простого солдата? Офицер должен желать, чтоб его смерть была на что-нибудь полезна отечеству.
Дознано было, что отец и старший сын часто ездят по окрестным деревням, подговаривая мужиков сеять лён. В одну из таких поездок на Илью Артамонова напали беглые солдаты, он
убил одного из них кистенём, двухфунтовой гирей, привязанной к сыромятному ремню, другому проломил голову, третий убежал. Исправник похвалил Артамонова за это, а молодой священник бедного Ильинского прихода наложил эпитимью за убийство — сорок ночей
простоять в церкви на молитве.
— Очень жалею, что вас
убили, и готов служить вам лошадьми, но только в противоположную от Мценска сторону, по
простой русской пословице: «свои собаки грызутся…».
То, забывшись на минуту, она смотрела на Коростелева и думала: «Неужели не скучно быть
простым, ничем не замечательным, неизвестным человеком, да еще с таким помятым лицом и с дурными манерами?» То ей казалось, что ее сию минуту
убьет Бог за то, что она, боясь заразиться, ни разу еще не была в кабинете у мужа.
Мать Веры Николаевны родилась от
простой крестьянки из Альбано, которую на другой день после ее родов
убил трастеверинец, ее жених, у которого Ладанов ее похитил…
Чеглов. А мое дело не допустить тебя ни до чего… ни до иоты… Скрываться теперь нечего, и она, бедная, даже не желает того. Тут, видит бог, не только что тени какого-нибудь насилья, за которое я
убил бы себя, но даже
простой хитрости не было употреблено, а было делом одной только любви: будь твоя жена барыня, крестьянка, купчиха, герцогиня, все равно… И если в тебе оскорблено чувство любви, чувство ревности, вытянем тогда друг друга на барьер и станем стреляться: другого выхода я не вижу из нашего положения.
Она была здесь, а между тем сказала, что будет вовсе не здесь! Вот эта-то двойственность, проявлявшаяся с некоторого времени на каждом шагу Глафиры Петровны, и
убивала Ивана Андреевича. Вот этот-то статский юноша и поверг его, наконец, в совершенное отчаяние. Он опустился в кресла совсем пораженный. Отчего бы, кажется? Случай очень
простой…
— Видите, Марья Петровна, — перебила соседка, — вам даже это говорит
простая мужичка… что вы делаете? Помилосердуйте… послушайте меня… я вам добра желаю… Посудите сами, время праздничное, подумают еще, как следствие затеется, что его здесь и
убили у вас; прикажите его, говорю вам, отвезти скорее, бог с ним, своя рубашка ближе…
К тому же нужно было
убить чем-нибудь, хотя бы
простою прогулкой, время до ночи.
Судьи, которые производили следствие и осматривали труп доктора, сказали так: «Здесь мы имеем все признаки убийства, но так как нет на свете такого человека, который мог бы
убить нашего доктора, то, очевидно, убийства тут нет и совокупность признаков является только
простою случайностью.
Для Достоевского же нет добродетели, если нет бессмертия; только
убить себя остается, если нет бессмертия; невозможно жить и дышать, если нет бессмертия. На что нужен был бы Достоевскому бог, если бы предприятие александрийской женщины удалось? Знаменательная черточка: для Достоевского понятия «бог» и «личное бессмертие человека» неразрывно связаны между собою, для него это
простые синонимы. Между тем связь эта вовсе ведь не обязательна.
— Что вы хоть примером, хоть намеком, притчей ничего не скажете, что такое это за
простое, но верное средство? Кажется, мы знаем все
простые средства: выиграть, украсть,
убить, ограбить, — вот эти средства.
Из уважения к вашему реализму выражусь яснее и
проще: на ближайших днях, быть может, завтра, Я отправляюсь на тот свет… нет, это недостаточно ясно: на ближайших днях или завтра Я стреляюсь,
убиваю себя из револьвера.
Я понимаю твое разочарование, Я сам ныне чту гадалок и карты, Мне очень стыдно сознаваться, что Я не умею сделать ни одного плохонького фокуса и блоху
убиваю не взглядом, а просто пальцем, — но правда для Меня всего дороже: да, Я не знал твоих
простых вещей!
Сказать, что это происходит оттого, что наслаждений в этой жизни больше, чем страданий, нельзя, потому что, во-первых, не только
простое рассуждение, но философское исследование жизни явно показывают, что вся земная жизнь есть ряд страданий, далеко не выкупаемых наслаждениями; во-вторых, мы все знаем и по себе и по другим, что люди в таких положениях, которые не представляют ничего иного, как ряд усиливающихся страданий без возможности облегчения до самой смерти, всё-таки не
убивают себя и держатся жизни.
— За легкое-то да
простое так не награждают. А решиться, отчего не решиться, ведь не человека
убивать…
— Увы, это правда. Я на самом деле хотел исполнить задуманную месть, которую считал такой
простой и удобной. Уверившись в неисправимости виновной, я решался несколько раз
убить ее. Я прилагал всю мою ловкость, все мои усилия, чтобы сделать отклонение в ударе на один сантиметр — этого было бы достаточно, чтобы перерезать ей шею. Я хотел, старался, но не мог, не мог никогда, никогда… Ее подлый смех звучал в моих ушах всегда, всегда…
— Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить десять лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и
проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал — как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом, что́ за воображение, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала!
Убивать — так! — сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера.
Но как скоро мы начинаем утверждать, что мы жалеем людей, убиваемых на войне, и людей голодающих, то не
проще ли не
убивать людей и не учреждать и средств лечения их?