Неточные совпадения
Бесконечно долго
тянулась эта опустошенная, немая ночь, потом загудел благовест
к ранней обедне, — медь колоколов пела так громко, что стекла
окон отзывались ноющим звуком, звук этот напоминал начало зубной боли.
Николай Иванович жил на окраине города, в пустынной улице, в маленьком зеленом флигеле, пристроенном
к двухэтажному, распухшему от старости, темному дому. Перед флигелем был густой палисадник, и в
окна трех комнат квартиры ласково заглядывали ветви сиреней, акаций, серебряные листья молодых тополей. В комнатах было тихо, чисто, на полу безмолвно дрожали узорчатые тени, по стенам
тянулись полки, тесно уставленные книгами, и висели портреты каких-то строгих людей.
Матвей попробовал вернуться. Он еще не понимал хорошенько, что такое с ним случилось, но сердце у него застучало в груди, а потом начало как будто падать. Улица, на которой он стоял, была точь-в-точь такая, как и та, где был дом старой барыни. Только занавески в
окнах были опущены на правой стороне, а тени от домов
тянулись на левой. Он прошел квартал, постоял у другого угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно его тянуло
к месту или на ногах у него были пудовые гири.
И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет
тянуться этот ненастный вечер, будет
тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за
окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола — странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и
к тому, что у него дома в семье есть нечего, и
к бушеванию ветра, и
к моей неопределенной, разъедающей тоске.
Прелестный вид, представившийся глазам его, был общий, губернский, форменный: плохо выкрашенная каланча, с подвижным полицейским солдатом наверху, первая бросилась в глаза; собор древней постройки виднелся из-за длинного и, разумеется, желтого здания присутственных мест, воздвигнутого в известном штиле; потом две-три приходские церкви, из которых каждая представляла две-три эпохи архитектуры: древние византийские стены украшались греческим порталом, или готическими
окнами, или тем и другим вместе; потом дом губернатора с сенями, украшенными жандармом и двумя-тремя просителями из бородачей; наконец, обывательские дома, совершенно те же, как во всех наших городах, с чахоточными колоннами, прилепленными
к самой стене, с мезонином, не обитаемым зимою от итальянского
окна во всю стену, с флигелем, закопченным, в котором помещается дворня, с конюшней, в которой хранятся лошади; дома эти, как водится, были куплены вежливыми кавалерами на дамские имена; немного наискось
тянулся гостиный двор, белый снаружи, темный внутри, вечно сырой и холодный; в нем можно было все найти — коленкоры, кисеи, пиконеты, — все, кроме того, что нужно купить.
Ему казалось, что он недолго лежал, припавши лбом
к спинке дивана, но когда он открыл глаза, из обоих
окон номерка уже
тянулись к полу косые солнечные лучи.
Мороз все крепчал. Здание станции, которое наполовину состояло из юрты и только наполовину из русского сруба, сияло огнями. Из трубы над юртой целый веник искр торопливо мотался в воздухе, а белый густой дым поднимался сначала кверху, потом отгибался
к реке и
тянулся далеко, до самой ее середины… Льдины, вставленные в
окна, казалось, горели сами, переливаясь радужными оттенками пламени…
Двор, в который мы вошли, был узок. С левой стороны бревенчатый сарай цейхгауза примыкал
к высокой тюремной стене, с правой
тянулся одноэтажный корпус, с рядом небольших решетчатых
окон, прямо — глухая стена тюремной швальни, без
окон и дверей. Сзади ворота, в середине будка, у будки часовой с ружьем, над двором туманные сумерки.
Дома станка, неопределенными кучками раскиданные по каменной площадке, начинали просыпаться. Кое-где
тянулся дымок, кое-где мерцали
окна; высокий худой ямщик в рваном полушубке, зевая, провел в поводу пару лошадей
к водопою и скоро стушевался в тени берегового спуска. Все было буднично и уныло.
Брама-Глинский (так он зовется по театру, в паспорте же он значится Гуськовым) отошел
к окну, заложил руки в карманы и стал глядеть на улицу. Перед его глазами расстилалась громадная пустошь, огороженная серым забором, вдоль которого
тянулся целый лес прошлогоднего репейника. За пустошью темнела чья-то заброшенная фабрика с наглухо забитыми
окнами. Около трубы кружилась запоздавшая галка. Вся эта скучная, безжизненная картина начинала уже подергиваться вечерними сумерками.
Я ушел в свою комнату, подошел
к окну. На улице серели сугробы хрящеватого снега. Суки ветел над забором
тянулись, как окаменевшие черные змеи. Было мокро и хмуро. Старуха с надвинутым на лоб платком шла с ведром по грязной, скользкой тропинке. Все выглядело спокойно и обычно, но было то и не то, во всем чувствовался скрытый ужас.
Блестели желтые огоньки за решетчатыми
окнами церквей. В открывавшиеся двери доносилось пение.
Тянулись к притворам черные фигуры. Туда они шли, в каменные здания с придавленными куполами, чтобы добыть там оправдание непонятной жизни и смысл для бессмысленного.
У первого господского амбара дорога раздваивалась: одна ветвь шла прямо и исчезала в вечерней мгле, другая — вела вправо
к господскому дому. Офицеры повернули вправо и стали говорить тише… По обе стороны дороги
тянулись каменные амбары с красными крышами, тяжелые и суровые, очень похожие на казармы уездного города. Впереди светились
окна господского дома.