Неточные совпадения
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на крышу, ясно было, что это окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят был
тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти
гробов.
На желтой крышке больничного
гроба лежали два листа пальмы латании и еще какие-то ветки комнатных цветов; Алина — монументальная, в шубе, в
тяжелой шали на плечах — шла, упираясь подбородком в грудь; ветер трепал ее каштановые волосы; она часто, резким жестом руки касалась
гроба, точно толкая его вперед, и, спотыкаясь о камни мостовой, толкала Макарова; он шагал, глядя вверх и вдаль, его ботинки стучали по камням особенно отчетливо.
Нижний храм, иссеченный в горе, имел форму параллелограмма,
гроба, тела; его наружность представляла
тяжелый портал, поддерживаемый почти египетскими колоннами; он пропадал в горе, в дикой, необработанной природе.
Отворились ворота, на улицу вынесли крышку
гроба с венками в красных лентах. Люди дружно сняли шляпы — точно стая черных птиц взлетела над их головами. Высокий полицейский офицер с густыми черными усами на красном лице быстро шел в толпу, за ним, бесцеремонно расталкивая людей, шагали солдаты, громко стуча
тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сиплым, командующим голосом...
Я читал пустые книжонки Миши Евстигнеева, платя по копейке за прочтение каждой; это было дорого, а книжки не доставляли мне никакого удовольствия. «Гуак, или Непреоборимая верность», «Францыль Венециан», «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на
гробе своего супруга» и вся литература этого рода тоже не удовлетворяла меня, часто возбуждая злую досаду: казалось, что книжка издевается надо мною, как над дурачком, рассказывая
тяжелыми словами невероятные вещи.
А через два дня он, поддерживаемый ею и Тиуновым, уже шёл по улицам города за
гробом Хряпова. Город был окутан влажным облаком осеннего тумана, на кончиках голых ветвей деревьев росли, дрожали и тяжело падали на потную землю крупные капли воды. Платье покрывалось сыростью, точно капельками ртути. Похороны были немноголюдны, всего человек десять шагало за
гробом шутливого ростовщика, которому при жизни его со страхом кланялся весь город.
Гроб —
тяжёлую дубовую колоду — несли наёмные люди.
И женщин — жен и любовниц — этот старик, наверное, вогнал в
гроб тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой грудью, выпил сок жизни из них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно на них не обсохла кровь женщин, умиравших в объятиях его длинных, жилистых рук.
На другой же день, по получении последней возможности отправить тело Даши, он впервые вышел очень рано из дома. Выхлопотав позволение вынуть
гроб и перевезя его на железную дорогу, Долинский просидел сам целую ночь на пустом, отдаленном конце длинной платформы, где поставили черный сундук, зловещая фигура которого будила в проходивших
тяжелое чувство смерти и заставляла их бежать от этого странного багажа.
— И потом он видел его лежащего на жесткой постели в доме бедного соседа… казалось, слышал его
тяжелое дыхание и слова: отомсти, сын мой, извергу… чтоб никто из его семьи не порадовался краденым куском… и вспомнил Вадим его похороны: необитый
гроб, поставленный на телеге, качался при каждом толчке; он с образом шел вперед… дьячок и священник сзади; они пели дрожащим голосом… и прохожие снимали шляпы… вот стали опускать в могилу, канат заскрыпел, пыль взвилась…
Три
тяжелых и мучительных дня, наконец, прошли; на Половинку привезли черный
гроб, явился о. Андроник в сопровождении нескольких любопытных, в том числе Яши, который имел обыкновение провожать всех покойников.
Зарыт он без почестей бранных
Врагами в сыпучий песок,
Лежит на нем камень
тяжелый,
Чтоб встать он из
гроба не мог.
И насколько наша земная красота есть отблеск небесной, софийной, постольку же наша, обремененная
тяжелою плотью, чувственность есть маска, даже
гроб чувственности непорочной и святой.
И вслед за тем она получила от Сержа письмо, в котором тот каялся, что роковая судьба заставляет его подчиниться
тяжелым обстоятельствам; что он два года должен прожить с женою за границею, потому что иначе теща лишит его значительной доли наследства, но что он за всем тем останется верен своему чувству к Христе и будет любить ее до
гроба.
Ее перенесли в полдень в последнюю палату, поставили на катафалк из белого глазета серебром и золотом вышитый белый
гроб с зажженными перед ним с трех сторон свечами в
тяжелых подсвечниках, принесенных из церкви. Всю комнату убрали коврами и пальмами из квартиры начальницы, превратив угрюмую лазаретную палату в зимний сад.
Ночь была тихая и теплая.
Тяжелые тучи, как крышка
гроба, низко нависли над землею, было очень темно. На деревне слабо мерцал огонек, где-то далеко громыхала телега. Эти низкие, неподвижные тучи, эта глухая тишина давили душу. За лесом тускло блеснула зарница.
С момента разочарования в своей жене образ прежде боготворимой им женщины все чаще и яснее восставал в его воображении и служил
тяжелым укором ему — нарушителю клятвы быть верным ей до
гроба, чтобы там, в загробной жизни, приблизиться к ней чистым и вполне ее достойным.
В Дашичао надо было похоронить трёх умерших солдатиков, священника не было, три
гроба понесли солдатики на руках.
Гробы тяжёлые, из толстых деревянных досок.
Тело отца пришлось положить в
тяжёлый деревянный китайский
гроб.
Когда
гроб опустили в могилу и засылали землей, Пашков с
тяжелым чувством от всего виденного и слышанного возвратился домой.
Вырыли ямы, опустили один
гроб, который был всё же
тяжелее других.
— Боярыня! — торжественно, громко произнес Зверженовский, поднимаясь с лавки, — будь тверда! Ты нужна отечеству. Забудь, что ты женщина… докончи так, как начала. Твой сын уже не инок муромский, не черная власяница и
тяжелые вериги жмут его тело, а саван белый, да
гроб дощатый.
Город был все так же пустынен, и телегу с четырьмя
гробами провожал лишь какой-то юродивый, которых в столице было много в те
тяжелые времена, и народ любил и уважал их, как «людей Божиих», боязливо прислушиваясь к их предсказаниям в надежде на лучшее будущее.
С тех пор прошло много времени. Слава ушла от Владимира Михайловича так же, как и пришла — загадочная и жестокая. Он обманул надежды, которые возлагали на него, и все были злы на этот обман и выместили его негодующими речами и холодными насмешками. А потом, точно крышка
гроба, опустилось на него мертвое,
тяжелое забвение.