Неточные совпадения
— Ясность не
в форме, а
в любви, — сказала она, всё более и более раздражаясь не
словами, а
тоном холодного спокойствия, с которым он говорил. — Для чего ты желаешь этого?
Всё это она говорила весело, быстро и с особенным блеском
в глазах; но Алексей Александрович теперь не приписывал этому
тону ее никакого значения. Он слышал только ее
слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
Агафья Михайловна, видя, что дело доходит до ссоры, тихо поставила чашку и вышла. Кити даже не заметила ее.
Тон, которым муж сказал последние
слова, оскорбил ее
в особенности тем, что он, видимо, не верил тому, что она сказала.
— А! Мы знакомы, кажется, — равнодушно сказал Алексей Александрович, подавая руку. — Туда ехала с матерью, а назад с сыном, — сказал он, отчетливо выговаривая, как рублем даря каждым
словом. — Вы, верно, из отпуска? — сказал он и, не дожидаясь ответа, обратился к жене своим шуточным
тоном: — что ж, много слез было пролито
в Москве при разлуке?
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш
тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая
словом обидной совсем убедить Левина
в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот как вы!..»
В точности не могу передать
слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное большой любезности,
в том духе,
в котором изъясняются дамы и кавалеры
в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего
тона,
в духе того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что
в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Роясь
в легком сопротивлении шелка, он различал цвета: красный, бледный розовый и розовый темный; густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих
тонов; здесь были оттенки всех сил и значений, различные
в своем мнимом родстве, подобно
словам: «очаровательно» — «прекрасно» — «великолепно» — «совершенно»;
в складках таились намеки, недоступные языку зрения, но истинный алый цвет долго не представлялся глазам нашего капитана; что приносил лавочник, было хорошо, но не вызывало ясного и твердого «да».
— Зачем тут
слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не
в тон разговора.
Соня
в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этот
тон; холодная дрожь прошла было по ее телу, но чрез минуту она догадалась, что и
тон и
слова эти — все было напускное. Он и говорил-то с нею, глядя как-то
в угол и точно избегая заглянуть ей прямо
в лицо.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым
тоном речи, и тем, что так прямо,
в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему,
слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее.
В переменившемся
тоне его
слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего еще не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь все эти вопросы разом вспыхнули
в ее сознании. И опять она не поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?»
В словах ее Клим чувствовал брезгливость, он вскочил с дивана, и с невероятной быстротой между ними разыгралась ссора. Клим сказал
тоном старшего...
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро религиозная мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского, становилась бесстрастной
в холодненьких
словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась
в хитроумии чувственника Василия Розанова и
тонула, исчезала
в туманах символистов.
— Люди начинают разбираться
в событиях, — организовался «Союз 17 октября», — сообщал он, но не очень решительно, точно сомневался: те ли
слова говорит и таким ли
тоном следует говорить их? — Тут, знаете, выдвигается Стратонов, оч-чень сильная личность, очень!
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула
в комнату. Мягкий, но иронический
тон Туробоева воскресил
в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не
в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее
слово за собою. Глядя
в окно, он сказал...
Редакция помещалась на углу тихой Дворянской улицы и пустынного переулка, который, изгибаясь, упирался
в железные ворота богадельни. Двухэтажный дом был переломлен: одна часть его осталась на улице, другая, длиннее на два окна, пряталась
в переулок. Дом был старый, казарменного вида, без украшений по фасаду, желтая окраска его стен пропылилась, приобрела цвет недубленой кожи, солнце раскрасило стекла окон
в фиолетовые
тона, и над полуслепыми окнами этого дома неприятно было видеть золотые
слова: «Наш край».
В этих
словах Самгину послышалась нотка цинизма. Духовное завещание было безукоризненно с точки зрения закона, подписали его солидные свидетели, а иск — вздорный, но все-таки у Самгина осталось от этого процесса впечатление чего-то необычного. Недавно Марина вручила ему дарственную на ее имя запись: девица Анна Обоимова дарила ей дом
в соседнем губернском городе. Передавая документ, она сказала тем ленивым
тоном, который особенно нравился Самгину...
Клим улыбнулся, внимательно следя за мягким блеском бархатных глаз; было
в этих глазах нечто испытующее, а
в тоне Прейса он слышал и раньше знакомое ему сознание превосходства учителя над учеником. Вспомнились
слова какого-то антисемита из «Нового времени»: «Аристократизм древней расы выродился у евреев
в хамство».
Клим был уверен, что он не один раз убеждался: «не было мальчика», и это внушало ему надежду, что все, враждебное ему, захлебнется
словами,
утонет в них, как Борис Варавка
в реке, а поток жизни неуклонно потечет
в старом, глубоко прорытом русле.
«Жулик», — мысленно обругал Самгин гостя, глядя
в лицо его, но лицо было настолько заинтересовано ловлей маринованного рыжика
в тарелке, что Самгин подумал: «А может быть, просто болтун». — Вслух он сказал, стараясь придать
словам небрежный
тон...
Она была одета парадно, как будто ожидала гостей или сама собралась
в гости. Лиловое платье, туго обтягивая бюст и торс, придавало ее фигуре что-то напряженное и вызывающее. Она курила папиросу, это — новость. Когда она сказала: «Бог мой, как быстро летит время!» —
в тоне ее
слов Клим услышал жалобу, это было тоже не свойственно ей.
Он спросил ее пренебрежительно и насмешливо, желая рассердить этим, а она ответила
в тоне человека, который не хочет спорить и убеждать, потому что ленится. Самгин почувствовал, что она вложила
в свои
слова больше пренебрежения, чем он
в свой вопрос, и оно у нее — естественнее. Скушав бисквит, она облизнула губы, и снова заклубился дым ее речи...
— Эх, — вздохнул Тагильский и стал рассказывать о красотах Урала даже с некоторым жаром. Нечто поддразнивающее исчезло
в его
словах и
в тоне, но Самгин настороженно ожидал, что оно снова явится. Гость раздражал и утомлял обилием
слов. Все, что он говорил, воспринималось хозяином как фальшивое и как предисловие к чему-то более важному. Вдруг встал вопрос...
Беседы с нею всегда утверждали Клима
в самом себе, утверждали не столько
словами, как ее непоколебимо уверенным
тоном. Послушав ее, он находил, что все,
в сущности, очень просто и можно жить легко, уютно. Мать живет только собою и — не плохо живет. Она ничего не выдумывает.
В саду шумел ветер, листья шаркали по стеклам, о ставни дробно стучали ветки, и был слышен еще какой-то непонятный, вздыхающий звук, как будто маленькая собака подвывала сквозь сон. Этот звук, вливаясь
в шепот Лидии, придавал ее
словам тон горестный.
Самгин отметил, что она говорит о муже
тоном девицы из зажиточной мещанской семьи, как будто она до замужества жила
в глухом уезде, по счастливому случаю вышла замуж за богатого интересного купца
в губернию и вот благодарно, с гордостью вспоминает о своей удаче. Он внимательно вслушивался: не звучит ли
в словах ее скрытая ирония?
Носовые звуки окрашивали
слова ее
в злой
тон, и, должно быть, заметив это, она стала говорить обыкновенным голосом...
Размышляя об этом, Самгин на минуту почувствовал себя способным встать и крикнуть какие-то грозные
слова, даже представил, как повернутся к нему десятки изумленных, испуганных лиц. Но он тотчас сообразил, что, если б голос его обладал исключительной силой, он
утонул бы
в диком реве этих людей,
в оглушительном плеске их рук.
Сказала тихонько, задумчиво, но ему послышалось
в словах ее что-то похожее на упрек или вызов. Стоя у окна спиною к ней, он ответил учительным
тоном...
Сказав что-нибудь
в народном и бытовом
тоне, он кашлял
в рукав особенно длительно и раздумчиво. А минут через пять говорил иначе и как бы мысленно прощупывая прочность
слов.
Вероятно, с летами она успела бы помириться с своим положением и отвыкла бы от надежд на будущее, как делают все старые девы, и погрузилась бы
в холодную апатию или стала бы заниматься добрыми делами; но вдруг незаконная мечта ее приняла более грозный образ, когда из нескольких вырвавшихся у Штольца
слов она ясно увидела, что потеряла
в нем друга и приобрела страстного поклонника. Дружба
утонула в любви.
Райский между тем сгорал желанием узнать не Софью Николаевну Беловодову — там нечего было узнавать, кроме того, что она была прекрасная собой, прекрасно воспитанная, хорошего рода и
тона женщина, — он хотел отыскать
в ней просто женщину, наблюсти и определить, что кроется под этой покойной, неподвижной оболочкой красоты, сияющей ровно, одинаково, никогда не бросавшей ни на что быстрого, жаждущего, огненного или наконец скучного, утомленного взгляда, никогда не обмолвившейся нетерпеливым, неосторожным или порывистым
словом?
Заметив, что Викентьев несколько покраснел от этого предостережения, как будто обиделся тем, что
в нем предполагают недостаток такта, и что и мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла
в дружеский
тон, потрепала «милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти
слова, но что говорит их по привычке старой бабы — читать мораль. После того она тихо, про себя вздохнула и уже ничего не говорила до отъезда гостей.
Но объяснить, кого я встретил, так, заранее, когда никто ничего не знает, будет пошло; даже, я думаю, и
тон этот пошл: дав себе
слово уклоняться от литературных красот, я с первой строки впадаю
в эти красоты.
Он убежал к себе по лестнице. Конечно, все это могло навести на размышления. Я нарочно не опускаю ни малейшей черты из всей этой тогдашней мелкой бессмыслицы, потому что каждая черточка вошла потом
в окончательный букет, где и нашла свое место,
в чем и уверится читатель. А что тогда они действительно сбивали меня с толку, то это — правда. Если я был так взволнован и раздражен, то именно заслышав опять
в их
словах этот столь надоевший мне
тон интриг и загадок и напомнивший мне старое. Но продолжаю.
— Непременно есть и «должны быть они»! — вырвалось у меня неудержимо и с жаром, не знаю почему; но меня увлек
тон Версилова и пленила как бы какая-то идея
в слове «должны быть они». Разговор этот был для меня совсем неожиданностью. Но
в эту минуту вдруг случилось нечто тоже совсем неожиданное.
— Я к тому нахохлился, — начал я с дрожью
в голосе, — что, находя
в вас такую странную перемену
тона ко мне и даже к Версилову, я… Конечно, Версилов, может быть, начал несколько ретроградно, но потом он поправился и…
в его
словах, может быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не поняли и…
Убедившись, что Нехлюдов не
в духе, и нельзя его вовлечь
в приятный и умный разговор, Софья Васильевна обратилась к Колосову с вопросом об его мнении о новой драме таким
тоном, как будто это мнение Колосова должно было решить всякие сомнения, и каждое
слово этого мнения должно быть увековечено.
Жюли недолго слушала эту бесконечную речь, смысл которой был ясен для нее из
тона голоса и жестов; с первых
слов Марьи Алексевны француженка встала и вернулась
в комнату Верочки.
«Письмо» Чаадаева было своего рода последнее
слово, рубеж. Это был выстрел, раздавшийся
в темную ночь;
тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, — все равно, надобно было проснуться.
Я понимаю Le ton d'exaltation [восторженный
тон (фр.).] твоих записок — ты влюблена! Если ты мне напишешь, что любишь серьезно, я умолкну, — тут оканчивается власть брата. Но
слова эти мне надобно, чтоб ты сказала. Знаешь ли ты, что такое обыкновенные люди? они, правда, могут составить счастье, — но твое ли счастье, Наташа? ты слишком мало ценишь себя! Лучше
в монастырь, чем
в толпу. Помни одно, что я говорю это, потому что я твой брат, потому что я горд за тебя и тобою!
К концу вечера магистр
в синих очках, побранивши Кольцова за то, что он оставил народный костюм, вдруг стал говорить о знаменитом «Письме» Чаадаева и заключил пошлую речь, сказанную тем докторальным
тоном, который сам по себе вызывает на насмешку, следующими
словами...
Как-то вечером Матвей, при нас показывая Саше что-то на плотине, поскользнулся и упал
в воду с мелкой стороны. Саша перепугался, бросился к нему, когда он вышел, вцепился
в него ручонками и повторял сквозь слезы: «Не ходи, не ходи, ты
утонешь!» Никто не думал, что эта детская ласка будет для Матвея последняя и что
в словах Саши заключалось для него страшное пророчество.
Я сначала жил
в Вятке не один. Странное и комическое лицо, которое время от времени является на всех перепутьях моей жизни, при всех важных событиях ее, — лицо, которое
тонет для того, чтоб меня познакомить с Огаревым, и машет фуляром с русской земли, когда я переезжаю таурогенскую границу,
словом К. И. Зонненберг жил со мною
в Вятке; я забыл об этом, рассказывая мою ссылку.
Действительно, я носил линейку на виду, тогда как надо было спрятать ее и накинуть на шею тому, кто проговаривался польским или русским
словом… Это походило немного на поощрение шпионства, но при общем
тоне пансиона превратилось
в своего рода шутливый спорт. Ученики весело перекидывались линейкой, и тот, кто приходил с нею к столу, мужественно принимал крепкий удар.
— Казаки, — сказал кто-то поблизости.
Слово ясным топотом понеслось дальше, толкнулось во что-то и
утонуло в море звуков. Но оно дало определенное содержание неясным грезам, овладевшим моим разгоревшимся воображением.
— Ничего вы не понимаете, барышня, — довольно резко ответил Галактион уже серьезным
тоном. — Да, не понимаете… Писал-то доктор действительно пьяный, и барышне такие
слова, может быть, совсем не подходят, а только все это правда. Уж вы меня извините, а действительно мы так и живем… по-навозному. Зарылись
в своей грязи и знать ничего не хотим… да. И еще нам же смешно, вот как мне сейчас.
Когда же он откладывал дудку, она начинала передавать ему свои детски-живые впечатления от окружающей природы; конечно, она не умела выражать их с достаточной полнотой подходящими
словами, но зато
в ее несложных рассказах,
в их
тоне он улавливал характерный колорит каждого описываемого явления.
Слово участия и ласковый
тон вызвали
в мальчике еще большую нервную вспышку плача. Тогда девочка присела около него на корточки; просидев так с полминуты, она тихо тронула его волосы, погладила его голову и затем, с мягкою настойчивостью матери, которая успокаивает наказанного ребенка, приподняла его голову и стала вытирать платком заплаканные глаза.
Но тотчас же она сама пугается своих
слов и переходит к смиренному
тону,
в котором даже хочется предположить иронию, как она ни неуместна
в положении Авдотьи Максимовны.