Неточные совпадения
Такая рожь богатая
В
тот год у нас родилася,
Мы землю не ленясь
Удобрили, ухолили, —
Трудненько было пахарю,
Да весело жнее!
Снопами нагружала я
Телегу со стропилами
И пела, молодцы.
(Телега нагружается
Всегда с веселой песнею,
А сани с горькой думою:
Телега хлеб домой везет,
А сани — на базар!)
Вдруг
стоны я услышала:
Ползком ползет Савелий-дед,
Бледнешенек как смерть:
«Прости, прости, Матренушка! —
И повалился в ноженьки. —
Мой грех — недоглядел...
По всей по
той дороженьке
И по окольным тропочкам,
Докуда глаз хватал,
Ползли, лежали, ехали.
Барахталися пьяные
И
стоном стон стоял!
При первом столкновении с этой действительностью человек не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он
стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в
то же время еще надеется, что злодейство, быть может, пройдет мимо.
Раздался треск и грохот; бревна одно за другим отделялись от сруба, и, по мере
того как они падали на землю,
стон возобновлялся и возрастал.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался,
стонал, называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно проглотил.
Кити, поспешно затворившая дверь за Левиным, не смотрела в
ту сторону; но больной
застонал, и она быстро направилась к нему.
Она поэту подарила
Младых восторгов первый сон,
И мысль об ней одушевила
Его цевницы первый
стон.
Простите, игры золотые!
Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звезды, и луну,
Луну, небесную лампаду,
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней
тьмы,
И слезы, тайных мук отраду…
Но нынче видим только в ней
Замену тусклых фонарей.
Стоны и шумы, завывающая пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая струя ветра, полосующего окрестность, — так силен был его ровный пробег, — давали измученной душе Лонгрена
ту притупленность, оглушенность, которая, низводя горе к смутной печали, равна действием глубокому сну.
Ничто в спокойной наружности его не говорило о
том напряжении чувства, гул которого, подобно гулу огромного колокола, бьющего над головой, мчался во всем его существе оглушительным нервным
стоном.
Рассказ Меннерса, как матрос следил за его гибелью, отказав в помощи, красноречивый
тем более, что умирающий дышал с трудом и
стонал, поразил жителей Каперны.
Но об
том — об
том он совершенно забыл; зато ежеминутно помнил, что об чем-то забыл, чего нельзя забывать, — терзался, мучился, припоминая,
стонал, впадал в бешенство или в ужасный, невыносимый страх.
Тревога, крики ужаса,
стоны… Разумихин, стоявший на пороге, влетел в комнату, схватил больного в свои мощные руки, и
тот мигом очутился на диване.
— Господи владыко! —
простонал мой Савельич. — Заячий тулуп почти новешенький! и добро бы кому, а
то пьянице оголелому!
—
То есть — как это отходят? Куда отходят? — очень удивился собеседник. — Разве наукой вооружаются не для политики? Я знаю, что некоторая часть студенчества
стонет: не мешайте учиться! Но это — недоразумение. Университет, в лице его цивильных кафедр, — военная школа, где преподается наука командования пехотными массами. И, разумеется, всякая другая военная мудрость.
Печальным гимном
той поры были гневные
стоны самого чуткого поэта эпохи, и особенно подчеркнуто тревожно звучал вопрос, обращенный поэтом к народу...
Рев и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха: они всё твердят свою, от начала мира одну и
ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания; и все слышится в ней один и
тот же
стон, одни и
те же жалобы будто обреченного на муку чудовища, да чьи-то пронзительные, зловещие голоса. Птицы не щебечут вокруг; только безмолвные чайки, как осужденные, уныло носятся у прибрежья и кружатся над водой.
Еще на год отодвинулось счастье! Обломов
застонал болезненно и повалился было на постель, но вдруг опомнился и встал. А что говорила Ольга? Как взывала к нему, как к мужчине, доверилась его силам? Она ждет, как он пойдет вперед и дойдет до
той высоты, где протянет ей руку и поведет за собой, покажет ее путь! Да, да! Но с чего начать?
Вообще там денег тратить не любили, и, как ни необходима была вещь, но деньги за нее выдавались всегда с великим соболезнованием, и
то если издержка была незначительна. Значительная же трата сопровождалась
стонами, воплями и бранью.
Меж
тем, чтоб обмануть верней
Глаза враждебного сомненья,
Он, окружась толпой врачей,
На ложе мнимого мученья,
Стоная, молит исцеленья.
Вдруг… слабый крик… невнятный
стонКак бы из замка слышит он.
То был ли сон воображенья,
Иль плач совы, иль зверя вой,
Иль пытки
стон, иль звук иной —
Но только своего волненья
Преодолеть не мог старик
И на протяжный слабый крик
Другим ответствовал —
тем криком,
Которым он в веселье диком
Поля сраженья оглашал,
Когда с Забелой, с Гамалеем,
И — с ним… и с этим Кочубеем
Он в бранном пламени скакал.
— Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с
тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о
стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение
тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в
то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном
стоне.
На ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье в груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным
стоном, прижал рисунок обеими руками к
тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
— Да, от нынешнего дня через две недели вы будете влюблены, через месяц будете
стонать, бродить, как тень, играть драму, пожалуй, если не побоитесь губернатора и Нила Андреевича,
то и трагедию, и кончите пошлостью…
— О, как больно здесь! —
стонал он. — Вера-кошка! Вера-тряпка… слабонервная, слабосильная… из
тех падших, жалких натур, которых поражает пошлая, чувственная страсть, — обыкновенно к какому-нибудь здоровому хаму!.. Пусть так — она свободна, но как она смела ругаться над человеком, который имел неосторожность пристраститься к ней, над братом, другом!.. — с яростью шипел он, — о, мщение, мщение!
— Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому.
Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие
стоны Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
Князь проснулся примерно через час по ее уходе. Я услышал через стену его
стон и тотчас побежал к нему; застал же его сидящим на кровати, в халате, но до
того испуганного уединением, светом одинокой лампы и чужой комнатой, что, когда я вошел, он вздрогнул, привскочил и закричал. Я бросился к нему, и когда он разглядел, что это я,
то со слезами радости начал меня обнимать.
— Бабы тверже, — смеясь, сказала другая низенькая арестантка, — только вот одна рожать вздумала. Вот заливается, — сказала она, указывая на соседний вагон, из которого слышались всё
те же
стоны.
Потом поравнялся первый женский вагон, в окне которого видны были головы простоволосых и в косынках женщин; потом второй вагон, в котором слышался всё
тот же
стон женщины, потом вагон, в котором была Маслова.
Но пароксизм бешенства заметно проходил. Слезы мешались с проклятиями и
стонами, пока не перешли в
то тяжелое, полусознательное состояние, когда человек начинает грезить наяву.
В комнате больного попеременно дежурили Привалов, Нагибин или сам доктор. Что касается Надежды Васильевны,
то доктор непременно настаивал, чтобы она переселилась в деревню, где не будет слышать
стонов и воплей несчастного больного.
И сказал тогда аду Господь: «Не
стони, аде, ибо приидут к тебе отселева всякие вельможи, управители, главные судьи и богачи, и будешь восполнен так же точно, как был во веки веков, до
того времени, пока снова приду».
— Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит:
стонал, все
стонал, а
тот стоял и на него любовался. Это хорошо!
А между
тем дело было гораздо проще и произошло крайне естественно: у супруги Ипполита Кирилловича другой день как болели зубы, и ему надо же было куда-нибудь убежать от ее
стонов; врач же уже по существу своему не мог быть вечером нигде иначе как за картами.
Тот прислушался и заметил, что скорее это кто-нибудь
стонет, «женщина будто бы».
И
застонал ад об
том, что уж больше, думал, к нему никто теперь не придет, грешников-то.
Там, лежа за перегородкой, он, вероятнее всего, чтоб вернее изобразиться больным, начнет, конечно,
стонать,
то есть будить их всю ночь (как и было, по показанию Григория и жены его), — и все это, все это для
того, чтоб
тем удобнее вдруг встать и потом убить барина!
В сумерки мы возвратились назад. В фанзе уже горел огонь. Я лег на кан, но долго не мог уснуть. Дождь хлестал по окнам; вверху, должно быть на крыше, хлопало корье; где-то завывал ветер, и не разберешь, шумел ли
то дождь, или
стонали озябшие кусты и деревья. Буря бушевала всю ночь.
Пошел
тот опять к двери наверху, да по лестнице спущаться стал, и этак спущается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и
стонут…
Я направился к одной фанзе. Тут на огороде работал глубокий старик. Он полол грядки и каждый раз, нагибаясь,
стонал. Видно было, что ему трудно работать, но он не хотел жить праздно и быть другим в тягость. Рядом с ним работал другой старик — помоложе. Он старался придать овощам красивый вид, оправлял их листья и подрезал
те, которые слишком разрослись.
Вдруг в одном месте я поскользнулся и упал, больно ушибив колено о камень. Я со
стоном опустился на землю и стал потирать больную ногу. Через минуту прибежал Леший и сел рядом со мной. В темноте я его не видел — только ощущал его теплое дыхание. Когда боль в ноге утихла, я поднялся и пошел в
ту сторону, где было не так темно. Не успел я сделать и 10 шагов, как опять поскользнулся, потом еще раз и еще.
В
то же мгновение я услышал человеческий крик и затем болезненный
стон.
Вдруг в тихом вечернем воздухе пронеслись странные звуки:
то были удары в бубен, и вслед за
тем послышалось пение, похожее на
стон и плач.
В романах и повестях, в поэмах и песнях
того времени, с ведома писателя или нет, везде сильно билась социальная артерия, везде обличались общественные раны, везде слышался
стон сгнетенных голодом невинных каторжников работы; тогда еще этого ропота и этого
стона не боялись, как преступления.
Но по мере
того, как я приближался к службам, до слуха моего доносились сдерживаемые
стоны, которые сразу восстановили в моем воображении всю последовательность рассказов из тетенькиной крепостной практики.
— Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, — снилось мне, что отец мой есть
тот самый урод, которого мы видали у есаула. Но прошу тебя, не верь сну. Каких глупостей не привидится! Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась, и от каждого слова его
стонали мои жилы. Если бы ты слышал, что он говорил…
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо
простонала она. — Мне было так радостно. Я была в
том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист
тот луг, где я играла в детстве: и полевые цветочки
те же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня добрая мать моя! Какая любовь у ней в очах! Она приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу… Отец! — тут она вперила в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал мать мою?
С
тех пор как пала Иудея, Римская империя разделилась и потонула в бесчисленных ордах варваров, основались новые царства, водворилась готическая
тьма средневековья с гимнами небу и
стонами еретиков; опять засверкала из-под развалин античная жизнь, прошумела реформация; целые поколения косила Тридцатилетняя война, ярким костром вспыхнула Великая революция и разлилась по Европе пламенем наполеоновских войн…
На его постели лежал «умирающий» и
то глухо
стонал,
то ругался так громко, точно командир перед полком во время учения…
Как умершего без покаяния и «потрошенного», его схоронили за оградой кладбища, а мимо мельницы никто не решался проходить в сумерки. По ночам от «магазина», который был недалеко от мельницы, неслись отчаянные звуки трещотки. Старик сторож жаловался, что Антось продолжает
стонать на своей вышке. Трещоткой он заглушал эти
стоны. Вероятно, ночной ветер доносил с
того угла тягучий звон воды в старых шлюзах…