Неточные совпадения
Я поместил в этой
книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще
толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Только два больших тома «Histoire des voyages», [«История путешествий» (фр.).] в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом и пошли, длинные,
толстые, большие и маленькие
книги, — корочки без
книг и
книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку.
Там — раскрытый альбом с выскользнувшими внутренними листами, там — свитки, перевязанные золотым шнуром; стопы
книг угрюмого вида;
толстые пласты рукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если их раскрывали; здесь — чертежи и таблицы, ряды новых изданий, карты; разнообразие переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых, синих, серых,
толстых, тонких, шершавых и гладких.
Он подошел к столу, взял одну
толстую запыленную
книгу, развернул ее и вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью, на слоновой кости. Это был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты, умершей в горячке, той самой странной девушки, которая хотела идти в монастырь. С минуту он всматривался в это выразительное и болезненное личико, поцеловал портрет и передал Дунечке.
На чердаке, в старинном окованном железом сундуке, он открыл множество интересных, хотя и поломанных вещей: рамки для портретов, фарфоровые фигурки, флейту, огромную
книгу на французском языке с картинами, изображающими китайцев,
толстый альбом с портретами смешно и плохо причесанных людей, лицо одного из них было сплошь зачерчено синим карандашом.
К постели подошли двое
толстых и стали переворачивать Самгина с боку на бок. Через некоторое время один из них, похожий на торговца солеными грибами из Охотного ряда, оказался Дмитрием, а другой — доктором из таких, какие бывают в
книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить им — нельзя. Самгин закрыл глаза, оба они исчезли.
Дома на столе Клим нашел
толстое письмо без марок, без адреса, с краткой на конверте надписью: «К. И. Самгину». Это брат Дмитрий извещал, что его перевели в Устюг, и просил прислать
книг. Письмо было кратко и сухо, а список
книг длинен и написан со скучной точностью, с подробными титулами, указанием издателей, годов и мест изданий; большинство
книг на немецком языке.
Он вспомнил брата: недавно в одном из
толстых журналов была напечатана весьма хвалебная рецензия о
книге Дмитрия по этнографии Северного края.
Беседа тянулась медленно, неохотно, люди как будто осторожничали, сдерживались, может быть, они устали от необходимости повторять друг пред другом одни и те же мысли. Большинство людей притворялось, что они заинтересованы речами знаменитого литератора, который, утверждая правильность и глубину своей мысли, цитировал фразы из своих
книг, причем выбирал цитаты всегда неудачно. Серенькая старушка вполголоса рассказывала высокой
толстой женщине в пенсне с волосами, начесанными на уши...
На другой день, утром, он сидел в большом светлом кабинете, обставленном черной мебелью; в огромных шкафах нарядно блестело золото корешков
книг, между Климом и хозяином кабинета — стол на
толстых и пузатых ножках, как ножки рояля.
Озябшими руками Самгин снял очки, протер стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф с
книгами, фисгармония, на стене большая репродукция с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина, с грубым лицом, в объятиях змеи,
толстой, как водосточная труба, голова змеи — на плече женщины.
Книг они не читают, и разум их не развращен спорами о том, кто прав: Ницше или
Толстой, Маркс или Бернштейн.
— Очень рад, — сказал третий, рыжеватый, костлявый человечек в
толстом пиджаке и стоптанных сапогах. Лицо у него было неуловимое, украшено реденькой золотистой бородкой, она очень беспокоила его, он дергал ее левой рукою, и от этого
толстые губы его растерянно улыбались, остренькие глазки блестели, двигались мохнатенькие брови. Четвертым гостем Прейса оказался Поярков, он сидел в углу, за шкафом, туго набитым
книгами в переплетах.
Поговорить с нею о Безбедове Самгину не удавалось, хотя каждый раз он пытался начать беседу о нем. Да и сам Безбедов стал невидим, исчезая куда-то с утра до поздней ночи. Как-то, гуляя, Самгин зашел к Марине в магазин и застал ее у стола, пред ворохом счетов, с
толстой торговой
книгой на коленях.
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол
книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено
толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Он хвастливо показывал ему
толстую писаную
книгу, в переплете.
И он опять кивнул на пачки. Он двинулся было встать кликнуть в дверь Марью Кондратьевну, чтобы та сделала и принесла лимонаду, но, отыскивая чем бы накрыть деньги, чтобы та не увидела их, вынул было сперва платок, но так как тот опять оказался совсем засморканным, то взял со стола ту единственную лежавшую на нем
толстую желтую
книгу, которую заметил, войдя, Иван, и придавил ею деньги. Название
книги было: «Святого отца нашего Исаака Сирина слова». Иван Федорович успел машинально прочесть заглавие.
На столе лежала какая-то
толстая в желтой обертке
книга, но Смердяков не читал ее, он, кажется, сидел и ничего не делал.
Его
книга о Л.
Толстом и Достоевском имела большое значение.
В его
книге о Л.
Толстом и Достоевском есть интересные страницы о художественном творчестве
Толстого, но она представляет собой памфлет против
Толстого.
Чем бы это окончилось — неизвестно, но тут же в клубе находился М. Н. Катков, редактор «Русского вестника» и «Московских ведомостей», который, узнав, в чем дело, выручил Л. Н.
Толстого, дав ему взаймы тысячу рублей для расплаты. А в следующей
книге «Русского вестника» появилась повесть
Толстого «Казаки».
Толстого, лучше всего выраженная в его
книге «О жизни», резко антиперсоналистична.
Назавтра опять вынула и заложила в одну
толстую, переплетенную в крепкий корешок
книгу (она и всегда так делала с своими бумагами, чтобы поскорее найти, когда понадобится).
— Евангелие, — отвечает Левша, — действительно у всех одно, а только наши
книги против ваших
толще, и вера у нас полнее.
Мать Енафа раскинула шелковую пелену перед киотом, затеплила перед ним
толстую восковую свечу из белого воска и, разложив на столе
толстую кожаную
книгу, принялась читать акафист похвале-богородице; поклоны откладывались по лестовке и с подрушником.
Книги эти подарил мне тот же добрый человек, С. И. Аничков; к ним прибавил он еще
толстый рукописный том, который я теперь и назвать не умею.
— Не молчу. У меня с собой захвачены все здешние листочки — тридцать четыре их. Но я больше Библией действую, там есть что взять,
книга толстая, казенная, синод печатал, верить можно!
Книга должна быть одна, даже не очень
толстая, — уверяла она.
На подзеркальнике лежали три
книги; та, которую я принес, была самая
толстая. Я смотрел на нее с грустью. Закройщица протянула мне маленькую розовую руку.
Он сердито перелистывает
толстые, синие страницы и сует
книгу под тюфяк.
Я ушел, чувствуя себя обманутым и обиженным: так напрягался в страхе исповеди, а все вышло не страшно и даже не интересно! Интересен был только вопрос о
книгах, неведомых мне; я вспомнил гимназиста, читавшего в подвале
книгу женщинам, и вспомнил Хорошее Дело, — у него тоже было много черных
книг,
толстых, с непонятными рисунками.
Из этого шкафа он достал Евгениевский «Календарь», переплетенный в
толстый синий демикотон, с желтым юхтовым корешком, положил эту
книгу на стоявшем у его постели овальном столе, зажег пред собою две экономические свечи и остановился: ему показалось, что жена его еще ворочается и не спит.
Рассуждая о моей
книге и вообще о евангельском учении, как оно выражено в нагорной проповеди, иностранные критики утверждали, что такое учение не есть собственно христианское (христианское учение, по их мнению, есть католицизм и протестантство) — учение же нагорной проповеди есть только ряд очень милых непрактических мечтаний du charmant docteur, как говорит Ренан, годных для наивных и полудиких обитателей Галилеи, живущих за 1800 лет назад, и для русских полудиких мужиков — Сютаева, Бондарева и русского мистика
Толстого, но никак не приложимых к высокой степени европейской культуры.
Матвей вспомнил
толстые церковные
книги, в кожаных переплётах с медными застёжками, и тихо ответил...
А живут они бедно: посуда разная, мебель тоже, башмаки и платьишко у попадьи чиненые, одного много —
книг; заметил я, что в соседней комнате два шкафа набито ими, и всё
книги толстые. Одну он мне всучил,
толстое сочинение гражданской печати, хотя и про ереси.
Алексей Абрамович Негров, отставной генерал-майор и кавалер,
толстый, рослый мужчина, который, после прорезывания зубов, ни разу не был болен, мог служить лучшим и полнейшим опровержением на знаменитую
книгу Гуфланда «О продолжении жизни человеческой».
В левом углу стояла деревянная скамья с таким же изголовьем; в правом — налой, над которым теплилась лампада перед распятием и двумя образами; к самому окну приставлен был большой, ничем не покрытый стол; вдоль одной стены, на двух полках, стояли
книги в
толстых переплетах и лежало несколько свитков.
Он с треском уселся на стул, раскрыл
книгу, низко наклонился над ней и, водя пальцем по жёлтой от старости
толстой бумаге, глухо, вздрагивающим голосом прочитал...
Маше нравилось слушать густой голос этой женщины с глазами коровы. И, хотя от Матицы всегда пахло водкой, — это не мешало Маше влезать на колени бабе, крепко прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её в
толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам, а вечером у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если не было
книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
У Ежова на диване сидел лохматый человек в блузе, в серых штанах. Лицо у него было темное, точно копченое, глаза неподвижные и сердитые, над
толстыми губами торчали щетинистые солдатские усы. Сидел он на диване с ногами, обняв их большущими ручищами и положив на колени подбородок. Ежов уселся боком в кресле, перекинув ноги через его ручку. Среди
книг и бумаг на столе стояла бутылка водки, в комнате пахло соленой рыбой.
От этой жизни он очнулся в сумрачном углу большой комнаты с низким потолком, за столом, покрытым грязной, зелёной клеёнкой. Перед ним
толстая исписанная
книга и несколько листков чистой разлинованной бумаги, в руке его дрожало перо, он не понимал, что нужно делать со всем этим, и беспомощно оглядывался кругом.
— Книжка эта довольно
толстая… — продолжал князь и, не откладывая времени, встал и взял со стола одну из
книг. — Я думаю, мы можем и начать! — повторил он.
Мне вспомнились утомленные лица миссионера и двух священников, кучи
книг на аналое, огни восковых свечей, при помощи которых спорившие разыскивали нужные тексты в
толстых фолиантах, возбужденные лица «раскольников» и «церковных», встречавших многоголосым говором каждое удачное возражение.
— Позвольте, позвольте! Выслушайте и судите сами. Заметьте, я на нее клеветать не желаю, я ее даже люблю, насколько, то есть, можно любить женщину; у ней во всем доме нет ни одной
книги, кроме календаря, и читать она не может иначе как вслух — чувствует от этого упражнения испарину и жалуется потом, что у ней глаза пупом полезли… Словом, женщина она хорошая, и горничные у ней
толстые. Зачем мне на нее клеветать?
Жегулев холодно взглянул на него, неторопливо закрыл
толстую в переплете
книгу и бросил в угол.
Извинился и вышел. Над постелью, крытой белым тканевым одеялом, поблескивал маленький золоченый образок, был привязан к железному пруту — сразу и не заметишь. В порядке лежали на столе
книги в переплетах и тетради; на
толстой, по-видимому, давнишней, оправленной в дерево резине было вырезано ножичком: «Александр Погодин, уч…» — дальше состругано. Так хорошо изучил дом Колесников, а теперь, казалось, что в первый раз попал.
Вот вам сцена: идет Коваленко по улице, высокий, здоровый верзила, в вышитой сорочке, чуб из-под фуражки падает на лоб; в одной руке пачка
книг, в другой
толстая суковатая палка.
И сидит Илья на приступке, перед ним аналой, и лежит на аналое большая старая святая
книга с
толстыми покоробившимися, пожелтевшими листами пергамента, и литеры в ней черные и красные.
Часть ее
книг была переписана пером в
толстые тетради, — таковы были «Исторические письма» Лаврова, «Что делать?» Чернышевского, некоторые статьи Писарева, «Царь-Голод», «Хитрая механика», — все эти рукописи были очень зачитаны, измяты.
Микроскоп стоял не на столе, как раньше, а на окне и был покрыт
толстым слоем пыли;
книги в беспорядке валялись в углу.