Неточные совпадения
Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал в червонное золото там и там желтевшие груши, и тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древесном суку
тело бедного жида или
монаха, погибавшее вместе с строением в огне.
«Егда кто от
монахов ко Господу отыдет (сказано в большом требнике), то учиненный
монах (то есть для сего назначенный) отирает
тело его теплою водой, творя прежде губою (то есть греческою губкой) крест на челе скончавшегося, на персех, на руках и на ногах и на коленах, вящше же ничто же».
— Над ним заутра «Помощника и покровителя» станут петь — канон преславный, а надо мною, когда подохну, всего-то лишь «Кая житейская сладость» — стихирчик малый, [При выносе
тела (из келии в церковь и после отпевания из церкви на кладбище)
монаха и схимонаха поются стихиры «Кая житейская сладость…».
Когда
тело покойника явилось перед монастырскими воротами, они отворились, и вышел Мелхиседек со всеми
монахами встретить тихим, грустным пением бедный гроб страдальца и проводить до могилы. Недалеко от могилы Вадима покоится другой прах, дорогой нам, прах Веневитинова с надписью: «Как знал он жизнь, как мало жил!» Много знал и Вадим жизнь!
За нею столь же медленно, тесной кучей — точно одно
тело — плывут музыканты, — медные трубы жутко вытянуты вперед, просительно подняты к темному небу и рычат, вздыхают; гнусаво, точно невыспавшиеся
монахи, поют кларнеты, и, словно старый злой патер, гудит фагот; мстительно жалуется корнет-а-пистон, ему безнадежно вторят валторны, печально молится баритон, и, охая, глухо гудит большой барабан, отбивая такт угрюмого марша, а вместе с дробной, сухой трелью маленького сливается шорох сотен ног по камням.
Казалось, что Никита стал ещё более горбат; угол его спины и правое плечо приподнялись, согнули
тело ближе к земле и, принизив его, сделали шире;
монах был похож на паука, которому оторвали голову, и вот он слепо, криво ползёт по дорожке, по хряскому щебню.
Так, отец мой, так!
Мне мир постыл, я быть хочу
монахом;
Моей беспутной, невоздержной жизни
Познал я сквернь, и алчет беспредельно
Душа молитв, а
тело власяницы!
Внизу под балконом играли серенаду, а черный
монах шептал ему, что он гений и что он умирает потому только, что его слабое человеческое
тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения.
У гроба Феодорова сидел грустный игумен — и с ним тот самый александриец, который так усердно ждал свою жену у храма Петра. Александриец плакал, игумен молился; никто не прерывал тишины — она продолжалась некоторое время. Но вдруг отворилась дверь, и взошел игумен энатский с
монахом, которого он присылал обвинять Феодора.
Тело усопшего было покрыто; игумен Октодекадского монастыря открыл голову и спросил своего собрата — это ли Феодор?
Возненавидь
тело свое, смиряй его постом, бдением, бессчетными земными поклонами, наложи на себя тяжелые вериги, веселись о каждой ране, о каждой болезни, держи себя в грязи и с радостью отдавай
тело на кормление насекомым — вот завет византийских
монахов, перенесенный святошами и в нашу страну.
Это пустое обстоятельство так неприятно повлияло на расстроенные нервы вдовы, что она насилу удержалась на ногах, схватясь за руку Ропшина, и закрыла ладонью глаза, но чуть лишь отняла ладонь, как была еще более поражена: пред нею несли со стола ко гробу
тело мужа и на нем был куцый кирасирский мундир с распоротою и широко разошедшеюся спинкой… Мало этого, точно из воздуха появилось и третье явление: впереди толпы людей стоял краснолицый
монах…
Далее старик, гневно потрясая руками, описал конские ристалища, бой быков, театры, мастерские художников, где пишут и лепят из глины нагих женщин. Говорил он вдохновенно, красиво и звучно, точно играл на невидимых струнах, а
монахи, оцепеневшие, жадно внимали его речам и задыхались от восторга… Описав все прелести дьявола, красоту зла и пленительную грацию отвратительного женского
тела, старик проклял дьявола, повернул назад и скрылся за своею дверью…
— В тысяча семьсот четвертом году, осенью, пришел он к нам в виде странника; постригся вскоре в
монахи и через три года облачился
телом и душою в схиму.
«Другая Анна, 30 лет, бров черных, очей серых, носа керпатого, лица ямоватого, грибоватого, опухлого» (тоже не увлекательна); «да монахиня Фотинья, лица долгого, 54 лет; да иеромонах Исаия, да
монах Авсентий,
телом толст, ходит сутуловато, горбат, полной природы; да
монах Митрофан, росту невысокого, волосов на голове продолговатых, черных, лица черноватого, бороды колковатой (sic)».