Неточные совпадения
— Не о
теле, а о душе
говорю я! — грустно продолжала маска, — не
тело, а душа спит… глубоко спит!
— Пожалейте, атаманы-молодцы, мое
тело белое! —
говорила Аленка ослабевшим от ужаса голосом, — ведомо вам самим, что он меня силком от мужа увел!
— С нас, брат, не что возьмешь! —
говорили другие, — мы не то что прочие, которые
телом обросли! нас, брат, и уколупнуть негде!
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля всё его
тело, что долго мешали ему
говорить.
«Прежде я
говорил, что в моем
теле, в
теле этой травы и этой букашки (вот она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела) совершается по физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи.
— Ах, если бы вы видели, графиня, —
говорил Степан Аркадьич. — И жена его тут… Ужасно видеть ее… Она бросилась на
тело.
Говорят, он один кормил огромное семейство. Вот ужас!
— Было, — сказала она дрожащим голосом. — Но, Костя, ты не видишь разве, что не я виновата? Я с утра хотела такой тон взять, но эти люди… Зачем он приехал? Как мы счастливы были! —
говорила она, задыхаясь от рыданий, которые поднимали всё ее пополневшее
тело.
— Послушай, Казбич, —
говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в
тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
Ночью она начала бредить; голова ее горела, по всему
телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она
говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось в горы, домой… Потом она также
говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его в том, что он разлюбил свою джанечку…
Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого
говорите, что душа не зависит от
тела!..
Что ни
говорите, ведь от души зависит
тело.
— Но позвольте, — сказал наконец Чичиков, изумленный таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и конца не было, — зачем вы исчисляете все их качества, ведь в них толку теперь нет никакого, ведь это всё народ мертвый. Мертвым
телом хоть забор подпирай,
говорит пословица.
Соня в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этот тон; холодная дрожь прошла было по ее
телу, но чрез минуту она догадалась, что и тон и слова эти — все было напускное. Он и говорил-то с нею, глядя как-то в угол и точно избегая заглянуть ей прямо в лицо.
Логика старого злодея мне показалась довольно убедительною. Мороз пробежал по всему моему
телу при мысли, в чьих руках я находился. Пугачев заметил мое смущение. «Ась, ваше благородие? — сказал он мне подмигивая. — Фельдмаршал мой, кажется,
говорит дело. Как ты думаешь?»
— Optime. [Превосходно (лат.).] Нечего мешкать; мешкают одни дураки — да умники. Я тебе
говорю: богатое
тело!
Сын растерянно гладил руку матери и молчал, не находя слов утешения, продолжая думать, что напрасно она
говорит все это. А она действительно истерически посмеивалась, и шепот ее был так жутко сух, как будто кожа
тела ее трещала и рвалась.
Его лицо, слепленное из мелких черточек и густо покрытое черным волосом, его быстро бегающие глаза и судорожные движения
тела придавали ему сходство с обезьяной «мартышкой», а
говорил он так, как будто одновременно веровал, сомневался, испытывал страх, обжигающий его.
— Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, — сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое белье на крепком
теле циркового борца. — Разумеется, людям придется вести борьбу на два фронта, — внушительно
говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. — Да, на два: против лиходеев справа, которые доводят народ снова до пугачевщины, как было на юге, и против анархии отчаявшихся.
Клим вздрогнул, представив
тело Лидии в этих холодных, странно белых руках. Он встал и начал ходить по комнате, бесцеремонно топая; он затопал еще сильнее, увидав, что Диомидов повернул к нему свой синеватый нос и открыл глаза,
говоря...
— Ах, если б можно было написать про вас, мужчин, все, что я знаю, —
говорила она, щелкая вальцами, и в ее глазах вспыхивали зеленоватые искры. Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутав свое
тело подростка в яркий китайский шелк, она, мягким шариком, бесшумно каталась из комнаты в комнату, напевая французские песенки, переставляя с места на место медные и бронзовые позолоченные вещи, и стрекотала, как сорока, — страсть к блестящему у нее была тоже сорочья, да и сама она вся пестро блестела.
Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и
говорил, что птицы вьют гнезда после того, как выучатся летать. От него веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув тяжелое
тело свое в кожаное кресло, он пил зельтерскую воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался на городскую управу, на земство, на губернатора. Он
говорил...
Капитан Горталов, бывший воспитатель в кадетском корпусе, которому запретили деятельность педагога, солидный краевед, талантливый цветовод и огородник, худощавый, жилистый, с горячими глазами, доказывал редактору, что протуберанцы являются результатом падения твердых
тел на солнце и расплескивания его массы, а у чайного стола крепко сидел Радеев и
говорил дамам...
Самгин ожидал не этого; она уже второй раз как будто оглушила, опрокинула его. В глаза его смотрели очень яркие, горячие глаза; она поцеловала его в лоб, продолжая
говорить что-то, — он, обняв ее за талию, не слушал слов. Он чувствовал, что руки его, вместе с физическим теплом ее
тела, всасывают еще какое-то иное тепло. Оно тоже согревало, но и смущало, вызывая чувство, похожее на стыд, — чувство виновности, что ли? Оно заставило его прошептать...
Смуглое лицо ее стало неподвижно, шевелились только детски пухлые губы красивого рта.
Говорила она сердито, ломким голосом, с неожиданными выкриками, пальцы ее судорожно скользили по дуге спинки стула,
тело выпрямлялось, точно она росла.
— Его фамилия — Бауман. Гроб с
телом его стоит в Техническом училище, и сегодня черная сотня пыталась выбросить гроб.
Говорят — собралось тысячи три, но там была охрана, грузины какие-то. Стреляли. Есть убитые.
— Достань порошки… в кармане пальто, —
говорила она, стуча зубами, и легла на постель, вытянув руки вдоль
тела, сжав кулаки. — И — воды. Запри дверь. — Вздохнув, она простонала...
Но в память его крепко вросла ее напряженная фигура, стройное
тело, как бы готовое к физической борьбе с ним, покрасневшее лицо и враждебно горящие глаза; слушая его, она иронически щурилась, а
говоря — открывала глаза широко, и ее взгляд дополнял силу обжигающих слов.
— Те что? Такие же замарашки, как я сама, — небрежно
говорила она, — они родились в черном
теле, а этот, — прибавляла она почти с уважением об Андрюше и с некоторою если не робостью, то осторожностью лаская его, — этот — барчонок! Вон он какой беленький, точно наливной; какие маленькие ручки и ножки, а волоски как шелк. Весь в покойника!
Фамилию его называли тоже различно: одни
говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на
теле, в его уме нет.
— Будет? — повторил и он, подступив к ней широкими шагами, и чувствовал, что волосы у него поднимаются на голове и дрожь бежит по
телу. — Татьяна Марковна! Не маните меня напрасной надеждой, я не мальчик! Что я
говорю — то верно, но хочу, чтоб и то, что сказано мне — было верно, чтобы не отняли у меня потом! Кто мне поручится, что это будет, что Вера Васильевна… когда-нибудь…
— Это мой другой страшный грех! — перебила ее Татьяна Марковна, — я молчала и не отвела тебя… от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это; я чувствую — она все снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! —
говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая руку к небу. У Веры пробежала дрожь по
телу. — Прости и ты, Вера, — простите обе!.. Будем молиться!..
— Боже мой! —
говорил Райский, возвращаясь к себе и бросаясь, усталый и
телом и душой, в постель. — Думал ли я, что в этом углу вдруг попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды и как люди остаются целы после такой трескотни! А мы там, в куче, стряпаем свою жизнь и страсти, как повара — тонкие блюда!..
Назначать время свидания предоставлено было адмиралу. Один раз он назначил чрез два дня, но, к удивлению нашему, японцы просили назначить раньше, то есть на другой день. Дело в том, что Кавадзи хотелось в Едо, к своей супруге, и он торопил переговорами. «
Тело здесь, а душа в Едо», —
говорил он не раз.
— Странно, я встречаю в вас первую женщину, с которой нельзя соскучиться, —
говорила Зося, все еще продолжая вздрагивать всем
телом от душившего ее смеха.
Говорят, что опозорена будет блудница, сидящая на звере и держащая в руках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее «гадкое»
тело.
«И почему бы сие могло случиться, —
говорили некоторые из иноков, сначала как бы и сожалея, —
тело имел невеликое, сухое, к костям приросшее, откуда бы тут духу быть?» — «Значит, нарочно хотел Бог указать», — поспешно прибавляли другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас же, ибо опять-таки указывали, что если б и быть духу естественно, как от всякого усопшего грешного, то все же изошел бы позднее, не с такою столь явною поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а «этот естество предупредил», стало быть, тут никто как Бог и нарочитый перст его.
Больной Самсонов, в последний год лишившийся употребления своих распухших ног, вдовец, тиран своих взрослых сыновей, большой стотысячник, человек скаредный и неумолимый, подпал, однако же, под сильное влияние своей протеже, которую сначала было держал в ежовых рукавицах и в черном
теле, «на постном масле», как
говорили тогда зубоскалы.
Маленькая тропка повела нас в тайгу. Мы шли по ней долго и почти не
говорили между собой. Километра через полтора справа от дорожки я увидел костер и около него три фигуры. В одной из них я узнал полицейского пристава. Двое рабочих копали могилу, а рядом с нею на земле лежало чье-то
тело, покрытое рогожей. По знакомой мне обуви на ногах я узнал покойника.
— И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать,
говорю. А становому на всякий случай объяснил: вот какие порядки,
говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое
тело, что двести рублев — как калач.
«Моя непорочность чище той «Непорочности», которая
говорила только о чистоте
тела: во мне чистота сердца. Я свободна, потому во мне нет обмана, нет притворства: я не скажу слова, которого не чувствую, я не дам поцелуя, в котором нет симпатии.
…Лишения и страдания скоро совсем подточили болезненный организм Белинского. Лицо его, особенно мышцы около губ его, печально остановившийся взор равно
говорили о сильной работе духа и о быстром разложении
тела.
Попадется ли мертвое
тело исправнику со становым, они его возят две недели, пользуясь морозом, по вотским деревням, и в каждой
говорят, что сейчас подняли и что следствие и суд назначены в их деревне. Вотяки откупаются.
Шептали что-то непонятно
Уста холодные мои,
И дрожь по
телу пробегала,
Мне кто-то
говорил укор,
К груди рыданье подступало,
Мешался ум, мутился взор,
И кровь по жилам стыла, стыла…
— Ведь вот я вам
говорил, всегда
говорил, до чего это доведет… да, да, этого надобно было ждать, прошу покорно, — ни
телом, ни душой не виноват, а и меня, пожалуй, посадят; эдак шутить нельзя, я знаю, что такое казематы.
Ты
говоришь, что мертвое
тело в лесу около великановской межи висит, а лес тут одинаковый, что у нас, что у Великановых.
— Бог труды любит, —
говорит он и, чувствуя, как всем его
телом овладела истома, прибавляет: — Однако как меня сегодня разломало!
— Ради бога, добродетельная Солоха, —
говорил он, дрожа всем
телом. — Ваша доброта, как
говорит писание Луки глава трина… трин… Стучатся, ей-богу, стучатся! Ох, спрячьте меня куда-нибудь!
Мякнут косточки, все жилочки гудят,
С
тела волглого окатышки бегут,
А с настреку вся спина горит,
Мне хозяйка смутны речи
говорит.
Всё болело; голова у меня была мокрая,
тело тяжелое, но не хотелось
говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину. Дед сказал ему...
Утром, перед тем как встать в угол к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно причесывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одернув рубаху, заправив черную косынку за жилет, осторожно, точно крадучись, шел к образам. Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль
тела, как солдат. Потом, прямой и тонкий, внушительно
говорил...