Неточные совпадения
Городничий. Ну, уж вы — женщины! Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из
другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как
звали. Ты, душа моя, обращалась с ним
так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его
звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том,
друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было
так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно быть до
такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я
друга себе из него не сделаю; он
звал обедать, я не поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.
Вперед, вперед, моя исторья!
Лицо нас новое
зовет.
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный
друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!
То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Онегин с первого движенья,
К послу
такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он всегда готов.
Зарецкий встал без объяснений;
Остаться доле не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел; но Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам собой.
И, однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного.
Другого платья у него не было, а если б и было, он, быть может, и не надел бы его, — «
так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства
других, тем более что те,
другие, сами в нем нуждаются и сами
зовут к себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье же было на нем всегда сносное; на этот счет он был особенно чистоплотен.
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов,
другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу,
так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и
других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
Он знал цену этим редким и дорогим свойствам и
так скупо тратил их, что его
звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов, уменье не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением,
другого, который со всего размаха летел в болото и разбивал свое и чужое существование.
— Чем это — позвольте спросить? Варить суп, ходить
друг за
другом, сидеть с глазу на глаз, притворяться, вянуть на «правилах», да на «долге» около какой-нибудь тщедушной слабонервной подруги или разбитого параличом старика, когда силы у одного еще крепки, жизнь
зовет, тянет дальше!..
Так, что ли?
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь
другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след
таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого.
Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
И когда она просыпается поздно поутру, уж вместо всех прежних слов все только борются два слова с одним словом: «не увижусь» — «увижусь» — и
так идет все утро; забыто все, забыто все в этой борьбе, и то слово, которое побольше, все хочет удержать при себе маленькое слово,
так и хватается за него,
так и держит его: «не увижусь»; а маленькое слово все отбегает и пропадает, все отбегает и пропадает: «увижусь»; забыто все, забыто все, в усилиях большего слова удержать при себе маленькое, да, и оно удерживает его, и
зовет на помощь себе
другое маленькое слово, чтобы некуда было отбежать этому прежнему маленькому слову: «нет, не увижусь»… «нет, не увижусь», — да, теперь два слова крепко держат между собою изменчивое самое маленькое слово, некуда уйти ему от них, сжали они его между собою: «нет, не увижусь» — «нет, не увижусь»…
— Не знаю, — отвечал Бурмин, — не знаю, как
зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я
так мало полагал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул, и проснулся на
другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе,
так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я
так жестоко и которая теперь
так жестоко отомщена.
А над домом по-прежнему носились тучи голубей, потому что и Красовский и его сыновья были
такими же любителями, как и Шустровы, и у них под крышей также была выстроена голубятня. «Голубятня» —
так звали трактир, и никто его под
другим именем не знал, хотя официально он
так не назывался, и в печати появилось это название только один раз, в московских газетах в 1905 году, в заметке под заглавием: «Арест революционеров в “Голубятне"».
Другую половину
звали «Треисподняя», и в нее имели доступ только известные буфетчику и вышибалам,
так сказать, заслуженные «болдохи», на манер того, как вельможи, «имеющие приезд ко двору».
— Вот ты сердишься, когда тебя дедушко высекет, — утешительно говорил он. — Сердиться тут, сударик, никак не надобно, это тебя для науки секут, и это сеченье — детское! А вот госпожа моя Татьян Лексевна — ну, она секла знаменито! У нее для того нарочный человек был, Христофором
звали,
такой мастак в деле своем, что его, бывало, соседи из
других усадеб к себе просят у барыни-графини: отпустите, сударыня Татьян Лексевна, Христофора дворню посечь! И отпускала.
Сижу я в
таком разе под подозрением, а со мной в камере
другой бродяга сидит, Спиридон
звать.
— Нюра! Нюрочка! Шаша! — позвал Пармен Семенович, подойдя к двери, и на этот
зов предстали две весьма миловидные девушки, одна на вид весьма скромная, а
другая с смелыми, лукавыми глазками, напоминающими глаза отца, но обе во вкусе
так называемого «размое-мое».
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее
звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и
другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний
друг нашего дома.
У него есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках; когда же этот господин сойдет оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка, судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба или как там его
зовут?» — с этого момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи
такие твердые лапы, что скорее мир повернется в
другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его рук…
Чувство ужаса при виде этого побоища, которое испытала Наталья Ивановна (
так звали вдову Петра Николаича), как это всегда бывает, было
так сильно, что заглушило в ней все
другие чувства.
— Ну, — сказал он под конец, — вижу, что и подлинно я стар стал, а пуще того вам не угоден… Знаю я, знаю, чего тебе хочется, отец Мартемьян! К бабам тебе хочется, похоть свою утолить хощешь у сосуда дьявольского… Коли
так, полно вам меня настоятелем
звать; выбирайте себе
другого. Только меня не замайте, Христа ради, дайте перед бога в чистоте предстать!
В типографии нас
звали: Митропольского — «недвижимое имущество „Русских ведомостей“, а меня — „летучий репортер“. Оба эти прозвания были придуманы наборщиками, нашими
друзьями,
так как, приходя поздно ночью, с экстренными новостями, мы писали их не в редакции, а в типографии или корректорской, отрывая каждые десять строк, чтобы не задержать набор.
Уйду я, бывало, на берег к озеру: с одной стороны наш монастырь, а с
другой — наша Острая гора,
так и
зовут ее горой Острою.
— Голубчик! Флегонт Васильич (
так звали Прудентова)! позволь мне часика на два твой устав! Я тебе в"общие начала" — чуточку"злой и порочной воли"подпущу! Нельзя без этого,
друг мой! Голо!
— Это тебе наврали, браток, Афинов нету, а есть — Афон, только что не город, а гора, и на ней — монастырь. Боле ничего. Называется: святая гора Афон,
такие картинки есть, старик торговал ими. Есть город Белгород, стоит на Дунай-реке, вроде Ярославля алибо Нижнего. Города у них неказисты, а вот деревни —
другое дело! Бабы тоже, ну, бабы просто до смерти утешны! Из-за одной я чуть не остался там, — как бишь ее
звали?
Только бы каждый из нас постарался понять и признать ту христианскую истину, которая в самых разнообразных видах со всех сторон окружает нас и просится нам в душу; только бы мы перестали лгать и притворяться, что мы не видим эту истину или желаем исполнять ее, но только не в том, чего она прежде всего требует от нас; только бы мы признали эту истину, которая
зовет нас, и смело исповедовали ее, и мы тотчас же увидали бы, что сотни, тысячи, миллионы людей находятся в том же положении, как и мы,
так же, как и мы, видят истину и
так же, как и мы, только ждут от
других признания ее.
— Их пять братьев, — рассказывал лазутчик на своем ломаном полурусском языке: — вот уж это третьего брата русские бьют, только два остались; он джигит, очень джигит, — говорил лазутчик, указывая на чеченца. — Когда убили Ахмед-хана (
так звали убитого абрека), он на той стороне в камышах сидел; он всё видел: как его в каюк клали и как на берег привезли. Он до ночи сидел; хотел старика застрелить, да
другие не пустили.
Переходя в
другую сферу, он будет себя обманывать,
так, как человек, оставляющий свою родину, старается уверить себя, что все равно, что его родина везде, где он полезен, — старается… а внутри его неотвязный голос
зовет в
другое место и напоминает иные песни, иную природу.
Я и пил вино, и делом своим не занимался, и в девичьем вертограде ориентировался, а поэт Трубицын и
другие наши общие
друзья как зарядили меня
звать «Филимоном»,
так и
зовут.
— Сын боярина Милославского величает польского королевича царем русским…
зовет Гонсевского своим
другом… диковинка!
Так поэтому и твой отец за ум хватился?
— Опять за свое! Ты что ни говори ему, он все свое поет! — воскликнул Глеб, махнув рукою. — Я ж те говорю — никто
другой, слышь, я говорю: не твоя, выходит, об этом забота; знаю я, каков ты есть
такой, мое это дело! Коли
зову, стало, толк в этом вижу!..
Лаптев жил в одном из переулков Малой Дмитровки, недалеко от Старого Пимена. Кроме большого дома на улицу, он нанимал также еще двухэтажный флигель во дворе для своего
друга Кочевого, помощника присяжного поверенного, которого все Лаптевы
звали просто Костей,
так как он вырос на их глазах. Против этого флигеля стоял
другой, тоже двухэтажный, в котором жило какое-то французское семейство, состоявшее из мужа, жены и пяти дочерей.
Удивительным, странным, необычайным вдруг показалось ему его свидание с нею. Возможно ли? он встретился, говорил с тою самой Ириной… И почему на ней не лежит того противного, светского отпечатка, которым
так резко отмечены все те
другие? Почему ему сдается, что она как будто скучает, или грустит, или тяготится своим положением? Она в их стане, но она не враг. И что могло ее заставить
так радушно обратиться к нему,
звать его к себе? Литвинов встрепенулся.
Турусина. Неужели ты и теперь станешь спорить со мной? Впрочем, мой
друг, если ты непременно желаешь,
так выходи за него. (Нюхает спирт.) Я не хочу, чтоб меня
звали тиранкой. Только ты знай, что ты меня этим огорчаешь и что едва ли ты вправе будешь жаловаться, если я тебе…
Павлин. Да я всю его родословную природу знаю. Окромя что по курятникам яйцы таскать, он
другой науки не знает. Его давно на осину пора, да что и на осину-то! Вот, Бог даст, осень придет,
так его беспременно, за его глупость, волки съедят. Недаром мы его волчьей котлеткой
зовем. А вы бы, сударь, фуражку-то сняли, неравно барышня войдут.
Закрылся
другой глазок, заснуло
другое ушко… А около Аленушкиной кроватки зеленеет весело весенняя травка, улыбаются цветочки, — много цветочков: голубые, розовые, желтые, синие, красные. Наклонилась над самой кроваткой зеленая березка и шепчет что-то
так ласково-ласково. И солнышко светит, и песочек желтеет, и
зовет к себе Аленушку синяя морская волна…
Так было и с Сашею Погодиным, юношею красивым и чистым: избрала его жизнь на утоление страстей и мук своих, открыла ему сердце для вещих
зовов, которых не слышат
другие, и жертвенной кровью его до краев наполнила золотую чашу.
— Ну, скажи, что ты сделал с моими
друзьями? — произнес закутанный человек, морщась и потирая висок. — Они, как приехали на твоем корабле,
так не перестают восхищаться твоей особой. Меня
зовут Ганувер; садись, Санди, ко мне поближе.
— Нет, послушай, Настя! — продолжало дитя, повернувшись на своей постельке лицом к Насте. — Мне снилось, будто на этом лугу много-много золотых жучков — хорошенькие
такие, с усиками и с глазками. И будто мы с тобой стали этих жучков ловить, а они всё прыгают. Знаешь, как кузнечики прыгают. Всё мы бегали с тобой и разбежались. Далеко
друг от
друга разбежались. Стала я тебя
звать, а ты не слышишь: я испугалась и заплакала.
Так барин отказался от своих реформ и не только сам привык
звать мужиков либо Васильичами да Ивановичами либо Данилками, но даже сам пристально смотрел вслед девкам, когда они летом проходили мимо окон в белоснежных рубахах с красными прошвами. Однако на хуторе очень любили, когда барин был в отъезде, и еще более любили, если с ним в отъезде была и барыня. На хуторе тогда был праздник; все ничего не делали: все ходили
друг к
другу в гости и совсем забывали свои ссоры и ябеды.
Жил он уже не с Таней, а с
другой женщиной, которая была на два года старше его и ухаживала за ним, как за ребенком. Настроение у него было мирное, покорное: он охотно подчинялся, и когда Варвара Николаевна —
так звали его подругу — собралась везти его в Крым, то он согласился, хотя предчувствовал, что из этой поездки не выйдет ничего хорошего.
Фетинья. Нет, ты не говори. Бывают случаи.
Другая девушка и с деньгами, да порок какой-нибудь в себе имеет: либо косит очень, один глаз на нас,
другой в Арзамас, либо вовсе крива; а то бывает, что разумом недостаточна, дурой не
зовешь, а и к умным не причтешь,
так, полудурье; ну, вот и ищут женихов-то проще, чтоб невзыскательный был. А бедному человеку поправка.
Глафира Фирсовна. Все на свете бывает. Вольный человек что ветер, как его удержишь? Как бы на цепь их приковывать,
другое дело. Да я
так болтаю. Пируйте, пируйте, да и нас
зовите. Чтой-то, мать, стала я замечать за собой: меня около этого часу все как будто на пищу позывает.
Меня
зовут Фернандо!
Вот всё, что я могу сказать,
другоеПусть спит в груди моей, как прах твоих отцов
В земле сырой!.. я не скажу моих отцов.
Я ни отца, ни матери не знаю!..
Но полно: я прошу, не спрашивай меня
Вторично об
таких вещах!..
Ты этим ни отца, ни матери не дашь мне!
Твердынский. Я не касаюсь ведь, ни до чего не касаюсь. А у вас есть во взгляде что-то пожирающее, выше женского. У одного моего товарища была друг-женщина, она была гувернантка. Вавочка, мы все
так ее
звали. Вы схожи с ней, очень схожи. Но славная какая складочка… (Схватывает ее и прижимает к себе.)
Эта девушка, по его словам, была из хорошей семьи, и
звали ее Лидией Волчаниновой, а имение, в котором она жила с матерью и сестрой,
так же как и село на
другом берегу пруда, называлось Шелковкой.
— Поднимут мужика, поставят на ноги, а он опять валится.
Так и отлежались. Отец мой помер от побоев-то, а дядя — Корнеем
звали, могучий был мужик — навсегда здоровья лишился и тоже недолго прожил — года два али три. Оба они были из главных водителей, им больше
других и попало.
Но мысли его приняли
другой оборот, когда на следующее утро, за завтраком, явились к нему двое господ, весьма похожих на мосье Лебёфа, только помоложе (все французские пехотные офицеры на одно лицо), и, объявив свои имена (одного
звали m-r Lecoq,
другого m-r Pinochet — оба служили лейтенантами «au 83-me de ligne»), отрекомендовали себя Борису Андреичу в качестве секундантов «de notre ami, m-r Lebo euf», [«Нашего
друга, господина Лебёфа» (фр.).] присланных им для принятия нужных мер,
так как их приятель, мосье Лебёф, никаких извинений не допустит.
В
другом доме, находившемся даже недалеко от первого, этот опиумный господин (
так звали его в первой гостиной), производил совершенно противоположное действие; лысина его имела свойство проливать самый яркий свет; при появлении его, один вид лысины пробуждал уже в сердцах присутствующих сладчайшее трепетание; самое молчание его находило восторженных истолкователей.
— Ради бога, ради бога! — кричал Иван Андреевич, вылезая, — ради бога, ваше превосходительство, не
зовите людей! Ваше превосходительство, не
зовите людей! Это совершенно лишнее. Вы меня не можете вытолкать!.. Я не
такой человек! Я сам по себе… Ваше превосходительство, это случилось по ошибке! Я вам сейчас объясню, ваше превосходительство, — продолжал Иван Андреевич, рыдая и всхлипывая. — Это все жена, то есть не моя жена, а чужая жена, — я не женат, а
так… Это мой
друг и товарищ детства…