Неточные совпадения
Его железная натура, кажется, не знала, что такое усталость, и жить по целым месяцам в глубине
тайги, по неделям спать под прикрытием полотняной палатки на снегу в
горах, делать тысячеверстные экскурсии верхом — во всех этих подвигах Данила Шелехов не знал соперников.
Любимым местом Дерсу был уголок около печки. Он садился на дрова и подолгу смотрел на огонь. В комнате для него все было чуждо, и только горящие дрова напоминали
тайгу. Когда дрова
горели плохо, он сердился на печь и говорил...
Река Бикин считается самой лесистой рекой. Лесом покрыто все:
горы, долины и острова. Бесконечная
тайга тянется во все стороны на сотни километров. Немудрено, что места эти в бассейне Уссури считаются самыми зверовыми.
Летом изюбр держится по теневым склонам лесистых
гор, а зимой — по солнцепекам и в долинах, среди равнинной
тайги, где полянки чередуются с перелесками. Любимый летний корм изюбра составляет леспедеца, а зимой — молодые побеги осины, тополя и низкорослой березы.
Долго сидели мы у костра и слушали рев зверей. Изюбры не давали нам спать всю ночь. Сквозь дремоту я слышал их крики и то и дело просыпался. У костра сидели казаки и ругались. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, кружились и одна за другой гасли в темноте. Наконец стало светать. Изюбриный рев понемногу стих. Только одинокие ярые самцы долго еще не могли успокоиться. Они слонялись по теневым склонам
гор и ревели, но им уже никто не отвечал. Но вот взошло солнце, и
тайга снова погрузилась в безмолвие.
Дальше из его слов я понял, что раньше это были люди, но они заблудились в
горах, погибли от голода, и вот теперь души их бродят по
тайге в таких местах, куда редко заходят живые.
В Корсаковском посту живет ссыльнокаторжный Алтухов, старик лет 60 или больше, который убегает таким образом: берет кусок хлеба, запирает свою избу и, отойдя от поста не больше как на полверсты, садится на
гору и смотрит на
тайгу, на море и на небо; посидев так дня три, он возвращается домой, берет провизию и опять идет на
гору…
Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами
горела сахалинская
тайга.
В сахалинской
тайге, где на каждом шагу приходится преодолевать
горы валежного леса, жесткий, путающийся в ногах багульник или бамбук, тонуть по пояс в болотах и ручьях, отмахиваться от ужасной мошки, — даже вольные сытые ходоки делают не больше 8 верст в сутки, человек же, истощенный тюрьмой, питающийся в
тайге гнилушками с солью и не знающий, где север, а где юг, не делает в общем и 3–5 верст.
Ослабевши с годами, потеряв веру в свои ноги, он бежит уже куда-нибудь поближе, на Амур или даже в
тайгу, или на
гору, только бы подальше от тюрьмы, чтобы не видеть постылых стен и людей, не слышать бряцанья оков и каторжных разговоров.
Сначала строят селение и потом уже дорогу к нему, а не наоборот, и благодаря этому совершенно непроизводительно расходуется масса сил и здоровья на переноску тяжестей из поста, от которого к новому месту не бывает даже тропинок; поселенец, навьюченный инструментом, продовольствием и проч., идет дремучею
тайгой, то по колена в воде, то карабкаясь на
горы валежника, то путаясь в жестких кустах багульника.
Непроходимая сахалинская
тайга,
горы, постоянная сырость, туманы, безлюдье, медведи, голод, мошка, а зимою страшные морозы и метели — вот истинные друзья надзора.
На самом мысу, на
горе, стоит одиноко избушка, в которой живет морской офицер г. Б., ставящий знаки на фарватере и имеющий надзор за ними, а за избушкой непроходимая дремучая
тайга.
Путешествие наше близилось к концу. Сплошная
тайга кончилась и начались перелески, чередующиеся с полянами. С высоты птичьего полета граница
тайги, по выходе в долину Амура, представляется в виде ажурных кружев. Чем ближе к
горам, тем они казались плотнее, и чем ближе к Амуру, тем меньше было древесной растительности и больше луговых пространств. Лес как-то разбился на отдельные куртины, отошедшие в стороны от Хунгари.
Вот вошли мы в
тайгу, а на ту пору шли мы падью по речке; по одну сторону
горы и по другую тоже
горы, лиственью поросли густо.
Сидим себе, беседуем, как у Христа за пазухой, а о том и не думаем, что от нас на той стороне городские огни виднеются, стало быть, и наш огонь из городу тоже видать. Вот ведь до чего наш брат порой беспечен бывает: по
горам шли,
тайгой, так и то всякого шороху пугались, а тут против самого города огонь развели и беседуем себе, будто так оно и следует.
Шли мы больше
горами; оно хоть труднее, да зато безопаснее: на горах-то только
тайга шумит да ручьи бегут, по камню играют. Житель, гиляк, в долинах живет, у рек да у моря, потому что питается рыбой, которая рыба в реки ихние с моря заходит, кытá называемая. И столь этой рыбы много, так это даже удивлению подобно. Кто не видал, поверить трудно: сами мы эту рыбу руками добывали.
Поддавшись какому-то грустному обаянию, я стоял на крыше, задумчиво следя за слабыми переливами сполоха. Ночь развернулась во всей своей холодной и унылой красе. На небе мигали звезды, внизу снега уходили вдаль ровною пеленой, чернела гребнем
тайга, синели дальние
горы. И от всей этой молчаливой, объятой холодом картины веяло в душу снисходительною грустью, — казалось, какая-то печальная нота трепещет в воздухе: «Далеко, далеко!»
Он прибавил тринадцать тысяч жердей? Пусть так! Пусть он нарубил только шестнадцать тысяч. А разве этого мало? И притом, две тысячи он рубил, когда у него была больна первая его жена… И у него было тяжело на сердце, и он хотел сидеть у своей старухи, а нужда его гнала в
тайгу… И в
тайге он плакал, и слезы мерзли у него на ресницах, и от
горя холод проникал до самого сердца… А он рубил!
Когда Макар оглядывался, ему казалось, что темная
тайга сама убегает от них назад, а высокие снежные
горы точно таяли в сумраке ночи и быстро скрывались за горизонтом.
По ассоциации я вспомнил вал Чакири Мудун, который начинается где-то около Даубихе в Уссурийском крае и на многие десятки километров тянется сквозь
тайгу с востока на запад. Вот он поднимается на
гору, дальше контуры его становятся расплывчатыми, неясными, и, наконец, он совсем теряется в туманной мгле…