Неточные совпадения
И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать
с места на место, чтобы
лучше видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась, и видно было, как они по два, по три и один за
другим близятся к реке. Для зрителей казалось, что они все поскакали вместе; но для ездоков были секунды разницы, имевшие для них большое значение.
Чем дальше он ехал, тем веселее ему становилось, и хозяйственные планы один
лучше другого представлялись ему: обсадить все поля лозинами по полуденным линиям, так чтобы не залеживался снег под ними; перерезать на шесть полей навозных и три запасных
с травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а для удобрения устроить переносные загороды для скота.
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке;
другая треть были
с ним на «ты», а третья — были
хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце
с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали
друг друга и были
хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
Другое: она была не только далека от светскости, но, очевидно, имела отвращение к свету, а вместе
с тем знала свет и имела все те приемы женщины
хорошего общества, без которых для Сергея Ивановича была немыслима подруга жизни.
И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это было еще в первый раз
с начала их связи, что он расставался
с нею, не объяснившись до конца.
С одной стороны, это беспокоило его,
с другой стороны, он находил, что это
лучше. «Сначала будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае я всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», думал он.
— Конечно, — продолжал Манилов, —
другое дело, если бы соседство было
хорошее, если бы, например, такой человек,
с которым бы в некотором роде можно было поговорить о любезности, о
хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое…
Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый и сосновый, как два крыла, одно темнее,
другое светлее, были у ней справа и слева; посреди виднелся деревянный дом
с мезонином, красной крышей и темно-серыми или,
лучше, дикими стенами, — дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов.
— Могу сказать, что получите первейшего сорта,
лучше которого <нет> в обеих столицах, — говорил купец, потащившись доставать сверху штуку; бросил ее ловко на стол, разворотил
с другого конца и поднес к свету. — Каков отлив-с! Самого модного, последнего вкуса!
— Экой ты, право, такой!
с тобой, как я вижу, нельзя, как водится между
хорошими друзьями и товарищами, такой, право!.. Сейчас видно, что двуличный человек!
Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это
с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец в лавке.] обыкновенно в это время, снявши шапки,
с удовольствием посматривали
друг на
друга и как будто бы хотели сказать: «Алексей Иванович
хороший человек!» Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов было такое, что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
В картишки, как мы уже видели из первой главы, играл он не совсем безгрешно и чисто, зная много разных передержек и
других тонкостей, и потому игра весьма часто оканчивалась
другою игрою: или поколачивали его сапогами, или же задавали передержку его густым и очень
хорошим бакенбардам, так что возвращался домой он иногда
с одной только бакенбардой, и то довольно жидкой.
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И
лучше выдумать не мог.
Его пример
другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя...
Еще помолишься о том, чтобы дал бог счастия всем, чтобы все были довольны и чтобы завтра была
хорошая погода для гулянья, повернешься на
другой бок, мысли и мечты перепутаются, смешаются, и уснешь тихо, спокойно, еще
с мокрым от слез лицом.
Многим из них это было вовсе ничего и казалось немного чем крепче
хорошей водки
с перцем;
другим наконец сильно надоедали такие беспрестанные припарки, и они убегали на Запорожье, если умели найти дорогу и если не были перехватываемы на пути.
Платьев-то нет у ней никаких… то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем
другая особа выходит, и помолодела и
похорошела.
Да-с… опять-таки я про форму: ну, признавай или,
лучше сказать, подозревай я кого-нибудь, того,
другого, третьего, так сказать, за преступника-с, по какому-нибудь дельцу, мне порученному…
Кнуров. Похвально,
хорошим купцом будете. А все-таки вы
с ней гораздо ближе, чем
другие.
Кнуров. Ну, что
хорошего! Тот лезет к Ларисе Дмитриевне
с комплиментами,
другой с нежностями, так и жужжат, не дают
с ней слова сказать. Приятно
с ней одной почаще видеться — без помехи.
— Катерина Сергеевна, — заговорил он
с какою-то застенчивою развязностью, —
с тех пор как я имею счастье жить в одном доме
с вами, я обо многом
с вами беседовал, а между тем есть один очень важный для меня… вопрос, до которого я еще не касался. Вы заметили вчера, что меня здесь переделали, — прибавил он, и ловя и избегая вопросительно устремленный на него взор Кати. — Действительно, я во многом изменился, и это вы знаете
лучше всякого
другого, — вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить
с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему
лучше, чем
другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
— Среди своих
друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать
с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю,
лучше уж пускай
другие плачут!
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда как все
другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что
хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился
с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе и находит его только у Ивана.
После десятка свиданий Самгин решил, что, наконец, у него есть
хороший друг,
с которым и можно и легко говорить обо всем, а главное — о себе.
— Пишу
другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на
хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове
с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил…
«Должно быть, есть какие-то особенные люди, ни
хорошие, ни дурные, но когда соприкасаешься
с ними, то они возбуждают только дурные мысли. У меня
с тобою были какие-то ни на что не похожие минуты. Я говорю не о «сладких судорогах любви», вероятно, это может быть испытано и со всяким
другим, а у тебя —
с другой».
— Что это такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На
другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю
с ней! — решил он, — и выскажу
лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души глазами.
— Ну, пусть бы я остался: что из этого? — продолжал он. — Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без того моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба — вещь
хорошая, Ольга Сергевна, когда она — любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание о любви между стариками. Но Боже сохрани, если она
с одной стороны дружба,
с другой — любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно, но мне-то
с вами каково?
— Тем
лучше: мне нужно поговорить
с вами, — заметил он серьезно, подвинув ей
другое кресло к окну.
Вошел человек неопределенных лет,
с неопределенной физиономией, в такой поре, когда трудно бывает угадать лета; не красив и не дурен, не высок и не низок ростом, не блондин и не брюнет. Природа не дала ему никакой резкой, заметной черты, ни дурной, ни
хорошей. Его многие называли Иваном Иванычем,
другие — Иваном Васильичем, третьи — Иваном Михайлычем.
Тарантьев был человек ума бойкого и хитрого; никто
лучше его не рассудит какого-нибудь общего житейского вопроса или юридического запутанного дела: он сейчас построит теорию действий в том или
другом случае и очень тонко подведет доказательства, а в заключение еще почти всегда нагрубит тому, кто
с ним о чем-нибудь посоветуется.
— А коли хорошо тут, так зачем и хотеть в
другое место? Останьтесь-ка
лучше у меня на целый день, отобедайте, а там вечером — Бог
с вами!.. Да, я и забыл: куда мне ехать! Тарантьев обедать придет: сегодня суббота.
—
С другой бы, может быть, так и надо сделать, а не
с ней, — продолжала Татьяна Марковна. — Тебе, сударь, надо было тихонько сказать мне, а я бы сумела,
лучше тебя, допытаться у нее, любит она или нет? А ты сам вздумал…
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь
другим,
лучше, выше, умнее, нравственнее; а между тем на самом деле оно было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей
с развитыми понятиями, бьются из того, чтобы быть проще, и не умеют; здесь, не думая о том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
— Преумный,
с какими познаниями: по-гречески только профессор да протопоп в соборе
лучше его знают! — говорил
другой. — Его адъюнктом сделают.
Вера думала, что отделалась от книжки, но неумолимая бабушка без нее не велела читать дальше и сказала, что на
другой день вечером чтение должно быть возобновлено. Вера
с тоской взглянула на Райского. Он понял ее взгляд и предложил
лучше погулять.
— Вы нездоровы сегодня, Вера Васильевна, — сказал он задумчиво, — я
лучше отложу до
другого раза. Вы не ошиблись, я хотел поговорить
с вами…
—
Друг мой, если б я только знал… — протянул Версилов
с небрежной улыбкой несколько утомленного человека, — каков, однако, негодяй этот Тушар! Впрочем, я все еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься
с силами и все это нам наконец простишь, и мы опять заживем как нельзя
лучше.
— Женевские идеи — это добродетель без Христа, мой
друг, теперешние идеи или,
лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это — одна из тех длинных историй, которые очень скучно начинать, и гораздо будет
лучше, если мы
с тобой поговорим о
другом, а еще
лучше, если помолчим о
другом.
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и
с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли
другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но не спросил: «
лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
Празднуя масленицу, они не могли не вспомнить катанья по льду и заменили его ездой
друг на
друге удачнее, нежели Петр Александрович икру заменил сардинами. Глядя, как забавляются, катаясь
друг на
друге, и молодые, и усачи
с проседью, расхохочешься этому естественному, национальному дурачеству: это
лучше льняной бороды Нептуна и осыпанных мукой лиц.
Меня понесли
с горы
другою дорогою, или,
лучше сказать, тропинкою, извилистою, узенькою, среди неогороженных садов и виноградников, между хижин.
Сказали еще, что если я не хочу ехать верхом (а я не хочу), то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две лошади, одна спереди,
другая сзади. «Это-де очень удобно: там можно читать, спать». Чего же
лучше? Я обрадовался и просил устроить качку. Мы
с казаком, который взялся делать ее, сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся за работу.
Впрочем, всем
другим нациям простительно не уметь наслаждаться
хорошим чаем: надо знать, что значит чашка чаю, когда войдешь в трескучий, тридцатиградусный мороз в теплую комнату и сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая.
С каким наслаждением пили мы чай, который привез нам в Нагасаки капитан Фуругельм! Ящик стоит 16 испанских талеров; в нем около 70 русских фунтов; и какой чай! У нас он продается не менее 5 руб. сер. за фунт.
Европейцы ходят… как вы думаете, в чем? В полотняных шлемах! Эти шлемы совершенно похожи на шлем Дон Кихота. Отчего же не видать соломенных шляп? чего бы, кажется,
лучше: Манила так близка, а там превосходная солома. Но потом я опытом убедился, что солома слишком жидкая защита от здешнего солнца. Шлемы эти делаются двойные
с пустотой внутри и маленьким отверстием для воздуха.
Другие, особенно шкипера, носят соломенные шляпы, но обвивают поля и тулью ее белой материей, в виде чалмы.
С другой стороны,
с балкона, вид был
лучше.
Японские лодки непременно хотели пристать все вместе
с нашими: можете себе представить, что из этого вышло. Одна лодка становилась поперек
другой, и все стеснились так, что если б им поручили не пустить нас на берег, то они
лучше бы сделать не могли того, как сделали теперь, чтоб пустить.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех местах. Небо и море спорят
друг с другом, кто
лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы
другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться
с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
— Что обедать? Пищея наша
хорошая. Первая перемена хлеб
с квасом, а
другая — квас
с хлебом, — сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы.
— А умный, так и того
лучше, — сказал старик. — А вот этим не займается? — прибавил он, указывая глазами на парочку — мужа
с женой, очевидно фабричных, сидевших на
другой стороне прохода.